Текст книги "История Древней Греции в 11 городах"

Последующий расцвет Кносса продолжался. Возможно, до самого римского завоевания, оккупации и превращения острова в провинцию после 146 г. до н.э.[10]10
  В историографии принято мнение, что Крит, чьи порты, кстати, являлись базой для пиратов, был превращен в римскую провинцию в 74 г. до н.э. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Говорят даже об «имперском ренессансе» в римскую эпоху. Однако то, что могут здесь увидеть сегодня туристы – «опера, поставленная в дождливый вечер», как охарактеризовал это кто-то при мне, – по большей части продукт воображения сэра Артура Эванса.

Глава 2
Микены

Они прилепили маски к нашим лицам, трагические или комические. У нас нет зеркал, чтобы увидеть себя в них.

Октай Рифат. Агамемнон

«Я смотрел в лицо Агамемнону» – так можно было бы кратко и броско передать суть сообщения, отправленного по телеграфу в греческие газеты в ноябре 1876 г. воодушевленным и глубоко ошибавшимся Генрихом Шлиманом, «сделавшим себя» прусским мультимиллионером и предпринимателем, превратившимся таким же способом в «раскопщика»[11]11
  В английском тексте – «excavator», что довольно точно отражает суть археологической «деятельности» Шлимана, разрушившего остатки Илиона времен Троянской войны, которые он, собственно, и искал. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Для любителя, влекомого честолюбивым желанием отыскать прототипов гомеровских персонажей, ошибка была неизбежной. Микены эпической «Илиады» Гомера удостоились персонифицированного формульного эпитета «златообильных», и Агамемнон являлся великим царем Микен, гораздо более могущественным, нежели другие правители царского ранга, объединившиеся для того, чтобы вырвать сбившуюся с пути истинного жену Менелая, брата Агамемнона, из роковых когтей разрушителя брачных уз Париса (известен также под именем Александра), принца из царской династии Трои. Шлиман, конечно, произвел уже раскопки и здесь и потому мог с полным основанием утверждать, что обнаружил на холме Гиссарлык господствующее над Дарданеллами со стороны азиатского берега единственное место, подходящее для гомеровской Трои, – если вообще существовало точное, единое и подлинное соответствие этому легендарному «обдуваемому ветрами» городу. Однако то, что Шлиман и его греческие рабочие обнаружили в Микенах в одной из шести богатейших шахтных гробниц, находившихся в пределах много более поздних (ок. 1300 г. до н.э.) городских стен, представляло собой красивую посмертную маску взрослого мужчины с аккуратной бородой и весьма выразительным лицом. Она датируется примерно 1650 г. до н.э., то есть задолго до времени, когда произошло то, что можно считать описанной у Гомера Троянской войной.

Микены были крупнейшим городом позднего бронзового века в Арголиде на северо-востоке Пелопоннесского полуострова, и достаточно трезво, точно и профессионально то, что его имя дали имя целой эре – микенской эпохе. Это произошло благодаря сочетанию археологических данных и текстов Гомера – прежде всего, конечно, результатов раскопок. Как мы уже видели, свидетельства археологии и филологии показывают, что ок. 1450 г. до н.э. грекоязычные захватчики с севера сокрушили Кносс. Эти воинские сообщества принадлежали к культуре, основой которой, как и у критской культуры эпохи поздней бронзы, являлись дворцы. Однако в то время как минойская культура выглядит чем-то сугубо мирным или по крайней мере внутренне гармоничным, правители Микен и других дворцовых центров микенской эпохи на материке к северу и югу от Коринфского перешейка[12]12
  Другое название – Истмийский перешеек (по-английски это привело бы к тавтологии, поскольку isthmus и означает «перешеек»). – Примеч. пер.


[Закрыть] (Фивы, Иолк, Пилос) отличались воинственностью и любили окружать свои резиденции мощными стенами (стены Микен имеют 6 метров толщины). Были грамотны или нет сами правители, но они располагали архивами, в которых хранились документы, составленные на примитивном бюрократическом варианте греческого письма, известного под названием «линейное письмо Б» (расшифровано в 1952 г., см. предшествующую главу). Знаменитое издательство «Thames & Hudson» когда-то включило книгу «Микенцы» в свою серию «Древние народы и страны» (это было рассчитанное на широкий круг читателей сочинение лорда Уильяма Тейлора). Однако микенцы не были народом в каком-либо аутентичном, органическом, засвидетельствованном в древности смысле.

Рис. 1. Цитадель Микен (основные раскопанные объекты): Gere С. Tonb of Agamemnon.

Profile, 2006. P. 182-183

Более того, хотя микенская цивилизация и пользовалась греческим языком, в других базовых отношениях она представляла собой форпост ближневосточной культуры, важнейшие центры которой находились в Египте, Сирии и Ираке. Впечатляющие Львиные ворота – вход в цитадель Микен – напоминают о хеттской Хаттусе или даже Вавилоне; ульеобразные на сухой кладке со ступенчатыми выступами гробницы, известные как сокровищница Атрея (отца Агамемнона) и гробница Эгиста (любовника жены Агамемнона Клитемнестры), свидетельствуют о почти египетской страсти к роскошной жизни после смерти. Украшавшие дворцы фрески показывают, что здания оглашались песнями придворных музыкантов; возможно, существовали и микенские придворные поэты или по крайней мере поэты-песенники. Однако тексты «линейного письма Б», насколько они на данный момент дешифрованы (из Фив, Тиринфа, Айос-Василиоса, Пилоса, Микен, если говорить о материке, а также из Кносса и Кании, древней Кидонии, на Крите), не содержат ни одной поэтической строки и вообще какого-либо рода литературы. Учитывая их документальную, бюрократическую функцию текущих сообщений экономических сведений, преимущественно для выполнения задач, связанных с налогами, очень маловероятно, что нечто подобное обнаружат в будущем. (Не случайно – как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло – таблички с «линейным письмом Б» сохранились: огонь, опустошивший дворцы Микен и других городов ок. 1200 г. до н.э., лишь придал им абсолютную прочность.)

Коротко говоря, микенские культура и общество представляли собой, если смотреть на них с точки зрения последующего развития Греции, фальстарт. По иронии судьбы в некотором отношении наилучшим источником по периоду между миром дворцов и миром полиса являются те самые эпические поэмы «Илиада» и «Одиссея» и ряд других, известных под общим наименованием эпического цикла, которые цитируются, чтобы доказать отношения прямой непрерывной цивилизационной преемственности. Якобы и в самом деле цель эпических поэм – описать давно ушедшую, намного более высокоразвитую цивилизацию такого масштаба, какой вызывали в воображении доступные взору остатки Микен и других центров позднего бронзового века. Однако то, что греческая аудитория VIII и VII столетий до н.э. – времени, когда эпос обрел свою завершенную, монументальную форму, – представляла себе как огромный, колоссальный дворцовый истеблишмент, бледнеет по сравнению с тем, что имело место в действительности и было обнаружено с помощью недоступных древним грекам средств, а именно археологии, истории искусства и лингвистики. Например, аудитория Гомера, по-видимому, думала, что пятьдесят рабов – вполне подходящее и достаточно многочисленное для героических царей прошлого имущество, а в действительности в микенских дворцах XIII в. до н.э. могли находиться команды для физических работ из нескольких сотен, если не тысяч do-er-oi (микенский вариант классического греческого douloi, то есть рабов). И как уже отмечалось в предшествующей главе, греки более позднего времени не могли поверить, что массивные стены Микен были построены обычными простыми[13]13
  Мы не стали устранять подобные удвоения синонимов, принятые во многих произведениях античной и средневековой литературы (напр.: «и умер, и скончался»), хотя оно и выглядит достаточно нелепо в современной научно-популярной работе. – Примеч. пер.


[Закрыть] смертными.

Все это, однако, не означает, что мы напрочь отрицаем преемственность между микенской и исторической Грецией: принципиально важным является тот факт, что имена нескольких божеств олимпийского пантеона встречаются уже на табличках с «линейным письмом Б», а герои исторических мифов греков действуют в крупнейших микенских центрах. Однако микенская дворцовая религия весьма мало напоминала храмовую религию Греции исторического периода. Начнем с того, что настоящий храм богини Афины, наподобие описанного в «Илиаде», появился в Трое самое раннее в конце IX в. до н.э. И в идеологическом, и в материальном отношении признаки существования этой важнейшей структуры (‘naos’ по-гречески; святилище или священная обитель обозначалась словом ‘hieron’) прослеживаются лишь до XII в. до н.э., в то время как в Микенах центр отправления культа во дворце имел куда больше общего с частной молельней в солидном английском доме в начале Нового времени, нежели с пространством для религиозных отправлений, где собиралась вся община. (Для ценителей вин: как можно предполагать на основании научного анализа органических остатков, обнаруженных в большом сосуде из Зала Фресок в находившемся внутри стен дворцовом культовом центре, участники церемонии пили вино с легким запахом сосновой смолы, возможно даже, это был прообраз современной рецины.)

Данные археологии все еще не подтвердили, что в действительности имела место десятилетняя осада Трои коалицией материковых и островных греков под предводительством великого царя Микен, – несмотря на то что Гиссарлык, место, где находился важнейший город Анатолии на Геллеспонте (Дарданеллах), имевший на востоке связи с могущественной Хеттской империей в XIII в. до н.э., несомненно, являлся гомеровской Троей – точка, притягивавшая воображение гомеровских греков. Подобным образом мысль о большой военной коалиции греков соотносится с тем обстоятельством, что между 1200 и 700 г. до н.э. они этого достичь не могли – в сущности, так никогда и не достигли, даже при Александре Великом. Как было удачно подмечено, создание эпоса и саги предполагает крушение предшествующей цивилизации, но отсюда не следует еще, что последующие произведения искусства будут исторически достоверным воспроизведением или зеркалом предполагаемого оригинала. Было сделано и другое, в высшей степени удачное наблюдение: мир Гомера потому и бессмертен, что существовал лишь в богатом воображении целых поколений поэтов, пять столетий после 1200 г. до н.э. творивших и оттачивавших до совершенства формульную устную традицию. А затем – было ли это достижением одного гениального поэта, впоследствии прославившегося под именем Гомера (или двух таких гениев?) – элементы этой многообильной традиции выкристаллизовались в две несравненные монументальные эпические поэмы с четко оформившимся сюжетом. Целых семь греческих городов боролись впоследствии за право считаться родиной Гомера, однако не подлежит сомнению лишь то, что этот поэт (или поэты) был родом из Малой Азии. Ибо именно оттуда, из ионийского диалекта греческого, к вопросу о котором мы вернемся в пятой главе, Гомер более всего позаимствовал для своего искусственного языка, которым никогда не пользовались за рамками эпической традиции.

Вернемся от вымыслов к фактам. Ок. 1200 г. до н.э. богатые центры микенской греческой цивилизации постигла катастрофа (причины этого – несомненно, многочисленные – до сих пор остаются предметом споров). С XI по IX столетие до н.э. последовало время «темных веков» в истории Греции. Они являются для нас «темными» не в последнюю очередь потому, что отсутствовала письменность – за исключением Кипра, где продолжало использоваться слоговое письмо, восходящее к «линейному письму Б». Однако они «темные» и в объективном смысле, поскольку в ту эпоху число поселений уменьшилось, там проживало куда меньше людей, которые были рассеяны на более обширных пространствах и в техническом отношении сильно отставали от предшественников. Конечно, существовали и отдельные исключения, среди которых наиболее известно поселение Левканди на острове Эвбея. И одним из предвестников более радостного будущего стал переход от бронзы к железу при изготовлении важнейших видов острых инструментов. Но в целом царила тьма. «Линейное письмо Б» отмерло само вместе с иерархической общественно-политической структурой, неотъемлемым атрибутом которой она являлась. Сами Микены, подобно Кноссу, в физическом смысле дожили до исторического периода, несмотря на неоднократные разрушения, но они были лишь тенью того, чем являлись во времена бронзового века. В нижнем городе современного Тиринфа, расположенном недалеко от Микен и Аргоса (см. третью главу), по воле судьбы сохранились жалкие и убогие остатки жилищ последворцовых времен упадка, которые выглядят, пожалуй, даже лучше, чем аналогичные постройки в Микенах.

Мощь Микен, как ее описывает Гомер, может показаться нам весьма впечатляющей, однако стоит пожалеть бедных микенцев, обитателей города уже исторической эпохи, после бронзового века, которые слушали бесконечные эпические рецитации, напрасно надеясь, что хотя бы малая часть Агамемноновой ауры снизойдет на них, если они будут часто и усердно молиться в Агамемнонейоне, храме героизированного Агамемнона, или святилище другого мифологического персонажа, Персея. (От этого святилища дошла капитель с надписью, датируемой примерно 525 г. до н.э., – ныне она находится в Афинском музее эпиграфики; некоторые сокровища из царского дворца в Микенах сейчас хранятся рядом с ним, в Национальном археологическом музее.) Однако немного проку – надеяться вопреки надежде, как мог бы сказать микенцам беотийский поэт Гесиод, живший ок. 700 г. до н.э.[14]14
  См. Гесиод. Труды и дни: 500–501: «Трудно тому бедняку, кто в корчмах заседает, надеждой / Тешиться доброй, когда он и хлеба куска не имеет» (Пер. В.В. Вересаева). – Примеч. пер.


[Закрыть], во времена, когда завершалось формирование гомеровского эпоса.

Считается, что его поэзия наряду с гомеровской лежит в основе свойственных классической Греции представлений об обличье богов и богинь, их функциях и сфере деятельности. В особенности это касается «Теогонии» – генеалогии божеств, но также и другой выдающейся поэмы – «Труды и дни». Последняя во многом являет собой календарь крестьянина, но, кроме того, содержит важные сведения из области политики и религии. В этом произведении, написанном гекзаметром, как и поэмы Гомера, Гесиод излагает миф о Пандоре («всеми одаренной»), первой женщине, подобии Евы у древних греков, созданной Зевсом и другими богами и богинями и посланной на Землю, чтобы наказать погрязших в пороках людей за их гордыню. Чрезмерно любопытная (классический недостаток «женской» природы, как полагали шовинистически настроенные мужчины-греки), она открыла большой сосуд (пифос), содержавший зло и благо. Так что именно из-за нее (а ведь она является аллегорическим воплощением всего женского племени) жизнь несчастных смертных оказалась навеки отравлена злом. Лишь одно качество осталось накрепко запертым в пифосе, когда ей наконец удалось вновь закрыть его, и глубока была его двойственность: то была Elpis – «Надежда», или «Ожидание».

Надежды микенцев исторического периода на славное будущее – или хоть на какое-то вообще – для своего маленького города поддержало то, что его название среди прочих было начертано на Змеиной колонне – памятнике, воздвигнутом греками в честь совместной победы во время персидского вторжения 480–479 гг. до н.э. (подробности см. в Приложении ниже). Однако ожиданиям не суждено было сбыться. В 468 г. до н.э. Аргос просто уничтожил Микены, прервав существование маленького полиса на достаточно длительное время (далеко не единственный случай в истории Древней Греции).

Когда десятилетием позднее Эсхил занялся написанием, а затем поставил на сцене драматическую трилогию «Орестея» («Агамемнон», «Клятва у гроба» и «Эвмениды»), он многозначительно локализовал дворец и местопребывание Агамемнона из традиционных гомеровских Микен во вполне исторический Аргос, который, как это случилось – или не случилось, – в то время состоял в союзе с его родными Афинами против общего врага – Спарты. Геродот в самом начале своей «Истории» утверждал как своего рода непреложный закон, что города, которые некогда были большими, позднее становятся малыми: он мог думать – и, вероятно, думал – именно о судьбе Микен[15]15
  «Ведь много когда-то великих городов теперь стали малыми, а те, что в мое время были могущественными, прежде были ничтожны» (Геродот. История. I. 5. Пер. Г.А. Стратановского). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Часть вторая
Раннеисторический период (до 500 г. До н.э.): «Темные века» и архаика

Глава 3
Аргос

Здесь, в Аргосе, подушкой мне служила земля, а широкие просторы мира – жилищем… и влажные испарения ночи окутывали жесткое и негостеприимное место моего отдохновения.

Уильям Лизгоу. Исчерпывающий рассказ о редкостных приключениях и нелегких паломничествах, 1632

Период поздней бронзы в Греции, как мы видели в последней главе, носит условное наименование микенского. Однако в принципе он мог бы называться аргосским, ахейским или данайским, поскольку Гомер называет греков аргивянами[16]16
  То есть жителями Аргоса. – Примеч. пер.


[Закрыть], ахейцами и данайцами. Это было время, когда слово «эллины» не стало общим обозначением для них, ведь под Элладой первоначально подразумевалась совсем небольшая область на севере Греции. Поскольку она располагалась в центре и сама по себе политическим значением не обладала, ее название было очень удобно распространить на весь греческий мир. Понятие «панэллинский» (общегреческий) впервые засвидетельствовано применительно к VII в. до н.э. и использовалось для обозначения того, что позднее стало называться просто «эллинским». Так что представление об «эллинстве», эллинском этносе распространялось достаточно медленно, в течение нескольких столетий, в течение периода «темных веков» и архаики.

Однако, назвав микенский период в истории Греции аргосским, мы рисковали бы допустить серьезную путаницу с городом Аргосом, расположенным в нескольких километрах к югу от Микен и господствующим над двумя холмами, Ларисса и Аспид («Щит»). Если Микены прячутся или таятся между двумя горами, скрываясь от случайных взглядов, то Аргос гордо возвышается на вершине Лариссы, а его акрополь хорошо виден с окружающей его плодородной равнины, одной из самых обширных и изобильных во всей материковой Греции. (В наши дни она отведена под апельсины, завезенные из Юго-Восточной Азии, во времена же древности здесь выращивали по преимуществу зерно, оливки и виноград.) Некоторые центры материковой Греции сохранили преемственность обитания при переходе от бронзового века к железному и сравнительно быстро выросли из непроглядного мрака «темных веков»; среди наиболее важных таких центров был Аргос, извлекший пользу из упадка крупных региональных соперников, Микен и Тиринфа.

Этот город мог похвалиться тем, что дольше всех в Греции существовал на одном и том же месте, однако протогород Аргос, возникший в XI столетии до н.э., в эпоху «темных веков», был, по сути, новым. Он был новым не в архитектурном или топографическом, но в этническом отношении: вошедшие в силу представители новых языковых групп греков, которые называли себя дорийцами (их традиционно считают пришельцами из Центральной Греции), превратили Аргос в один из своих трех крупнейших центров на Пелопоннесе; двумя другими были Спарта и Мессена. На юге дорийцы распространились до самого Крита, так что Кносс исторической эпохи стал дорийским городом, основанным, возможно, выходцами из Аргоса, а из Южной Греции они, пересекши Эгейское море, достигли современной Юго-Западной Турции (в частности, Галикарнасса – родины Геродота) и греческих прибрежных островов – таких, например, как Родос. Чтобы продвигаться на восток, они должны были преодолевать Эгейское море, очевидно, «перепрыгивая» с одного острова на другой. Но прибыли они на Пелопоннес морем или двигались по суше, это другой вопрос, на который невозможно дать ответ. Как бы там ни было, позднейший дорийский миф о переселении сохранил память о предполагаемой переправе через Коринфский залив в его самом узком месте на плотах от Антириона к Риону, это подразумевает, что в противном случае им пришлось бы идти по суше из Северо-Западной и Центральной Греции на северо-запад Пелопоннеса. Эта легенда при определенной изобретательности совместима с теми скудными находками, которые мы имеем из соответствующего ареала за время «темных веков» (с ХI по Х в. до н.э.).

Однако если говорить об археологических данных, в целом этих дорийцев весьма трудно «привязать» к какой-либо территории – настолько трудно, что, учитывая отсутствие однозначно «дорийских» черт материальной культуры, не допускающих иного толкования, самое существование какой бы то ни было миграции в постмикенскую эпоху, а тем более вторжения, решительно отрицалось. Этой скептической точке зрения следует противопоставить прежде всего такое свидетельство, как языковые данные. Даже если Джон Чедвик был прав, находя формы протодорийского диалекта на табличках «линейного письма Б», завершение формирования дорийского диалекта как языка исторических греков, равно и ионийского (см. в следующей главе), согласно общему мнению, произошло во времена, наступившие после бронзового века, в начале железного века. Простейшая гипотеза, объясняющая это обстоятельство, состоит в том, что носители протодорийского диалекта покинули Северную Грецию (Фессалию?). Этот диалект впоследствии, по мере того как ранние дорийцы расселялись отдельными, зачастую противостоявшими друг другу общинами, превратился в ряд вариантов субстрата общего диалекта, причем аргосский отличался от лаконского (спартанского) и так далее.

Геродот в занятном, но совершенно умозрительном рассуждении о семи этнических группах, населявших Пелопоннес в его дни, говорит о кинуриях, которые занимали окраинную территорию на границе между аргосской и спартанской сферами влияния, следующее: «Кинурии принадлежат к числу коренных жителей. Это, по-видимому, единственное ионийское племя на Пелопоннесе. Со временем, будучи под властью аргосцев, они превратились в дорийцев»[17]17
  Геродот. История. VIII. 73. Пер. Г.А. Стратановского с небольшими изменениями.


[Закрыть].

Рис. 2. Аргос – аргосский Герайон

Доризация означала, помимо общего диалекта, сходство определенных институтов (три одинаково называвшихся «племени», чье родство, однако, было мнимым) и религиозных обычаев (ежегодные празднества в честь Аполлона Карнейского). Аргосские дорийцы, чтобы отличаться от дорийской Мессены с ее культом Артемиды и дорийской Спарты с ее культом Афины, выбрал своей богиней-покровительницей Геру, сестру и жену самого верховного владыки Зевса. Ее главное святилище, аргосский Герайон (рис. 2), размещался на расстоянии примерно 9 километров от центра города, где находился акрополь, и существует весьма правдоподобная точка зрения, согласно которой преднамеренно созданная и поддерживавшаяся связь между загородным святилищем и центральным поселением на Лариссе и вокруг нее позволяет объяснить то, что Аргос с самого начала начал развиваться как полис. Наиболее знаменитый миф, связанный с Герайоном, повествует о братьях Клеобисе и Битоне. Когда быки, которые должны были отвезти их мать-жрицу на празднество, стали запаздывать, юноши сами впряглись вместо животных и доставили родительницу в святилище вовремя. Она стала молить Геру, чтобы та достойно вознаградила их за их сыновнюю преданность, после чего те тотчас заснули вечным сном. Некоторые ученые считают две мраморные в человеческий рост статуи молодых людей, датируемые началом VI в. до н.э., изображением Клеобиса и Битона (не подлинным, конечно). Однако они являлись посвящением Аполлону Дельфийскому, и другие их идентификации столь же или даже более вероятны. Мрамор, использованный для этих скульптур, добыт на острове Парос, где, как считалось, находятся месторождения самого лучшего и беспримесного мрамора, и полагали, что в среднем для изготовления статуи из этого материала в человеческий рост требовался год.

Однако в течение VIII в. до н.э. еще весьма значительная часть Аргосской равнины все больше и больше переходила в руки экспансионистов-аргивян, и Аргос de facto установил (как верно указывает Геродот в отношении кинуриев) гегемонию над большей частью области, известной как Арголида, включая и крупнейшие центры бронзового века Микены и Тиринф. В процессе установления этого господства периодически терпели поражения и даже изгонялись менее сильные соседи, такие как жители Асины на побережье, их место занимали переселенцы из метрополии: это представляло собой форму внутренней колонизации, которая во многом позволяла устранять необходимость для Аргоса выведение колоний за морем. В этом отличие от эмиграции из страдавшего от нехватки земли Коринфа, которую он вынужден был практиковать во второй половине VIII в. до н.э. (см. восьмую главу). Влияние на внешний мир оказывалось и другими, более мирными путями, посредством вывоза произведений искусства и умелых аргосских мастеров. И те, и другие были достаточно многочисленны, особенно если говорить о множестве посвятительных бронзовых и терракотовых фигурок животных и людей в месте, которому суждено было стать одним из эпицентров этнического взаимодействия греков и развития общегреческой идеи: межполисного, «международного» святилища Зевса Олимпийского, располагавшегося на северо-востоке Пелопоннеса, древней Олимпии (см. Приложение).

Ранний Аргос находился под управлением своего рода царей, по большей части неизвестных, если не считать блистательного Фидона, наследственного монарха, о котором Аристотель достаточно странно говорит, что тот «превратился в тирана». К несчастью, датировки здесь весьма ненадежны (они колеблются от VIII до VI в. до н.э.), но соблазнительно связать его имя с ростом численности населения и благосостояния в конце VIII – начале VII в. до н.э., подтвержденным увеличением количества роскошных погребений одно другого богаче, которые были обнаружены в Аргосе и его окрестностях (материалы раскопок опубликованы греческими и французскими археологами), и успешными военными предприятиями, среди прочего крупной победой над Спартой при Гисиях (в Кинурии на юго-восточной границе Арголиды), традиционно датируемой 669 г. до н.э. Это знаменовало собой вершину военного могущества Аргоса в исторические времена, и никогда более Аргос не наносил Спарте поражение в битве.

Одно из богатейших погребений позднегеометрического периода было, собственно, погребением воина, семья которого дала понять это, положив в могилу среди прочих предметов великолепный шлем, украшенный гребнем, и даже еще более великолепный бронзовый панцирь, а также многочисленные железные вертела, чтобы жарить жертвенных животных (a не людей). Все это скопление являет собой своего рода капсулу времени, фиксирующую состояние военного дела в наиболее развитых областях Южной Греции в последней четверти VIII в. до н.э. С одной стороны, шлем с высоким длинным гребнем хорошо смотрелся бы на головах могучих воинов, изображенных в гомеровской «Илиаде», вполне подходя для боя на больших дистанциях, поединков с метанием копий, участие в которых своих героев любит описывать Гомер. Однако такие шлемы совершенно не подходили для сражений массы воинов в сомкнутом строю – об этом говорят изображения на вазах и другие находки оружия и доспехов той поры, – которые стали нормой для наиболее агрессивных полисов того времени, страдавших от нехватки земли. C другой стороны, сделанный целиком из бронзы панцирь нашего аргосского героя ясно свидетельствует о прогрессе технологий и о том, что более всего внимания уделялось защите тела и что с точки зрения тактики в бою предпочтительнее считалась оборона, а не нападение.

Описывая эту коллекцию предметов из погребения, мы, однако, еще ничего не сказали о главном элементе снаряжения греческого пехотинца, а именно о его щите. Ибо слово «гоплиты», hoplites, можно почти с полной уверенностью считать происходящим от hoplon. Щит был также известен под названием аргивского – вероятно, потому, что изобрели в Аргосе или там сконструировали первый несомненно удачный и заслуживший наибольшую популярность вариант. Где-то между 750 и 650 гг. до н.э. сложился новый способ ведения боя, получивший наименование гоплитского, который больше не зависел от «героической» доблести отдельных воителей, и есть определенные основания подозревать, что Фидон имел самое непосредственное отношение к этим процессам. Но чтобы получить более полное представление об этом новом повороте в греческой истории, мы должны подождать до главы о Спарте (глава седьмая).