Текст книги "Охотники за микробами"

2. Спалланцани
У микробов должны быть родители!

1

«Левенгук умер… Наука понесла потерю, которую трудно возместить. Кто теперь продолжит изучение крохотных животных?» – вопрошали ученые люди из английского Королевского общества, вопрошал Реомюр вместе с блистательной Парижской академией. Этот вопрос недолго оставался без ответа: в 1723 году навечно закрыл глаза неутомимый привратник из Делфта, а в 1729 году на расстоянии в тысячу миль, в Скандиано, в Северной Италии, родился новый охотник за микробами. Преемником Левенгука стал Ладзаро Спалланцани – в детстве странный ребенок, бормотавший стихи во время возни в песочнице, и с удовольствием оставлявший песочницу ради жестоких детских опытов над жуками, клопами, мухами и червями. Вместо того чтобы докучать вопросами старшим, он сам занимался изучением живых существ, обрывая им лапки и крылышки и пытаясь приделать их на место. Он интересовался не столько тем, что они собою представляют, сколько их устройством и механизмом действия.

Как и Левенгуку, молодому итальянцу пришлось приложить немало усилий, чтобы сделаться охотником за микробами вопреки воле своей семьи. Отец его был юристом и прилагал все старания к тому, чтобы заинтересовать молодого Ладзаро красотой объемистого свода законов, но мальчик более интересовался киданием плоских камешков по поверхности воды, и задавался вопросом, почему камни подпрыгивают и не тонут.

По вечерам ему приходилось сидеть с отцом, осваивая нудную премудрость, но стоило отцу повернуться к нему спиной, он смотрел из окна на звезды, мерцающие на черном бархате итальянского неба, и по утрам читал о них лекции своим товарищам, за что его прозвали «астрологом».

В свободные дни он уходил в лес близ Скандиано и с бьющимся сердцем пробирался к бурно пенящимся горным ключам. При виде них он забывал о шалостях и возвращался домой, погруженный в глубокое, недетское раздумье. Что заставляет бить эти ключи? Родственники и священник говорили, что они образовались в древние времена из слез несчастных прекрасных девушек, заблудившихся в лесу.

Ладзаро был вполне благовоспитанным и достаточно почтительным для того, чтобы не спорить со своим отцом или священником, но внутренне он полностью отверг это объяснение и решил, что рано или поздно непременно узнает истинное происхождение этих ключей.

Но хотя молодой Спалланцани с неменьшей решительностью, чем Левенгук, стремился проникнуть в чудесные тайны природы, свою карьеру будущего ученого он начал совсем в ином духе. Он сказал себе: «Отец настаивает, чтобы я изучал юриспруденцию? Хорошо, пусть будет так!» Он делал вид, что с интересом изучает юридические науки, но каждую свободную минуту посвящал изучению математики, греческого и французского языков и логики, а в свободные дни предавался созерцанию прыгающих по воде камней и естественных родников и мечтал постигнуть причину бурного извержения вулканов. Однажды он не без задней мысли отправился к знаменитому ученому Валлиснери и рассказал этому великому человеку о том, что знает.

– Да ты же рожден, чтобы стать ученым! – сказал Валлиснери, – и лишь напрасно тратишь время на изучение законов.

– Ах, учитель, но мой отец настаивает…

Валлиснери с негодованием отправился к Спалланцани-старшему и принялся ругать его за то, что он тратит таланты Ладзаро на заурядное изучение законов.

– Ваш мальчик прирожденный исследователь; он способен стать гордостью Скандиано и создать ему бессмертную славу – наподобие второго Галилея!

И многообещающий юноша с отцовского благословения был послан в университет в Реджио, чтобы начать там карьеру ученого.

В те времена быть ученым считалось уже более почетным и не столь опасным, как тогда, когда Левенгук впервые начал шлифовать свои линзы. Великая инквизиция свирепствовала меньше. Вместо преследования Серветов и Галилеев она довольствовалась вырыванием языков у мелких преступников и сжиганием малоизвестных еретиков. Членам «Незримой академии» не грозило попасть в каменные мешки и мрачные подземелья, и научные общества нередко пользовались покровительством правительств и королей. Высмеивать и критиковать суеверия стало не только дозволенным, но и престижным занятием. Увлечение естественными науками коснулось даже кабинетных философов. Вольтер переселился на несколько лет в глухую французскую провинцию, чтобы изучить великие открытия Ньютона и затем популяризовать их в своей стране. Наука проникла даже в блестящие, легкомысленные и безнравственные салоны; и такие столпы высшего общества, как мадам де Помпадур, склоняли головы над запрещенной Энциклопедией, чтобы постигнуть премудрость изготовления помады и шелковых чулок.

Наряду с увлечением всякого рода научными исследованиями, начиная с небесной механики и заканчивая «крохотными животными», люди блистательного века Спалланцани стали открыто выказывать презрение к религии и догмам, не щадя даже самые священные из них. За каких-нибудь сто лет до рождения Спалланцани вы рисковали бы своей шкурой, если бы вздумали усомниться в существовании мифических животных, описания которых Аристотель со всей серьезностью поместил в свои книги по биологии. Но теперь уже допускалось над ними посмеиваться и говорить между собой полушепотом:

«Но нельзя же верить ему, когда он врет, только потому что он Аристотель!»

Но оставалось все еще много невежества и всякого псевдонаучного вздора даже в королевских обществах и академиях. И Спалланцани, освободившийся от ужаса посвятить свою жизнь нескончаемым судебным спорам и тяжбам, стал жадно впитывать в себя всевозможные знания, изучать разнообразные теории, развенчивать авторитеты, сводить знакомства с разными людьми, начиная с располневших епископов, чиновников и профессоров и заканчивая странствующими певцами и актерами.

Он был полной противоположностью Левенгуку, который в течение двадцати лет тщательно и с терпением шлифовал свои линзы и рассматривал все подряд, прежде чем ученый мир впервые о нем услышал. В двадцать пять лет Спалланцани занялся переводами древних поэтов и смело раскритиковал старый, вызывавший всеобщее восхищение итальянский перевод Гомера. Он значительно преуспел в изучении математики со своей кузиной Лаурой Басси, знаменитой женщиной-профессором в Реджио. Теперь он стал пускать по воде камни с более серьезным видом и вскоре написал ученый трактат о механике подпрыгивания камней. Затем он стал священником католической церкви – и теперь мог поддерживать себя, служа обедни.

Презирая в душе любую власть, он сумел все же войти в милость к влиятельным лицам того времени, чтобы спокойно заниматься работой. Имея статус священника, обычно слепого последователя веры, он в своих изысканиях подвергал сомнению любые религиозные тезисы, за исключением, конечно, самого существовании Бога, своего рода высшего существа. Во всяком случае, если он и задумывался над этим вопросом, то оказался достаточно осторожен, чтобы не высказывать этого вслух. Ему еще не было и тридцати лет, когда его назначили профессором университета в Реджио, и он стал читать лекции группам студентов, глядящих на него восторженными, широко раскрытыми глазами. Здесь ему впервые довелось понаблюдать за чудесными крохотными животными, открытыми Левенгуком. Он с рвением занялся изучением их, поскольку им грозило снова уйти в таинственную неизвестность, из которой их вытащил Левенгук.

Эти крохотные животные оказались вовлеченными в некие жаркие дебаты, благодаря которым вокруг них возникла перепалка; если бы этого не случилось, то, возможно, они так и остались бы на многие века только курьезом или даже оказались бы совершенно забыты. Дебаты, в ходе которых лучшие друзья превращались в заклятых врагов, а профессора готовы были крушить черепа священникам, происходили вокруг вопроса: способны ли живые существа зарождаться самостоятельно, или же у каждого живого существа обязательно должны быть родители? Создал ли творец за шесть дней все растения и всех животных и затем взял на себя роль быть просто исполнительным директором Вселенной, или же он и теперь развлекается тем, что разрешает новым живым существам возникать забавным образом?

Во времена Спалланцани более популярной была теория, что жизнь может самозарождаться. Большинство здравомыслящих людей полагали, что у многих животных не бывает родителей – что они зарождаются сами собой в отвратительном месиве из разных грязных отбросов. Применялся, например, такой вот проверенный рецепт для получения хорошего пчелиного роя: надо взять молодого бычка, убить его ударом по голове и закопать в землю в стоячем положении, чтобы рога торчали, оставить его в таком виде на месяц, затем спилить рога – и из них вылетит замечательный пчелиный рой.

2

Даже видные ученые придерживались такой точки зрения. Английский натуралист Росс со знанием дела писал: «Подвергать сомнению, что жуки и осы зарождаются из коровьего помета, – это выступать против разума, здравого смысла и реального опыта». Даже столь сложным животным, как мыши, не обязательно иметь маму и папу; а если кто-то сомневается в этом – пусть поедет в Египет и там убедится, что поля просто кишат мышами, зарождающимися из ила реки Нил, и это поистине бедствие для населения!

Спалланцани слышал много таких историй, признаваемых за факты весьма уважаемыми людьми, и читал о вещах еще более странных; он обращал внимание на горячие споры студентов относительно попыток доказать, что мыши и пчелы не всегда обладают родителями. Он все это слышал… и не верил. Ему это казалось несуразностью. Значительные достижения в науке часто происходят из предубеждений, берутся не из научных идей, а прямо из головы ученого, основаны на убеждениях, всего лишь просто противоположных преобладающей в тот момент суеверной чепухе. Он имел собственные убеждения в вопросе о зарождении жизни; по самой природе вещей ему казалось абсурдным предполагать, чтобы животные – пусть даже «ничтожные зверюшки» Левенгука – могли зарождаться самопроизвольно из гнили или грязи. В их возникновении должен быть определенный закон и порядок, должны быть причина и следствие. Но как это доказать?

Однажды вечером, когда он сидел в своем кабинете, ему попалась небольшая простенькая книжка, подсказавшая ему мысль о совершенно новом подходе к вопросу о зарождении жизни. Человек, написавший эту книжку, ничего не доказывал словами, он все строил на опытах, и – о Боже! – подумал Спалланцани, – какую поразительную яркость приобретали все приводимые им факты! Он совершенно забыл о сне и, продолжая читать, не заметил, как наступил рассвет…

В этой книге говорилось о суеверии, бытовавшем относительно происхождения белых червячков и мух, и о том, что даже наиболее образованные люди признавали возможность их зарождения из гнилого мяса. Затем приводился небольшой опыт, опровергающий эти ложные воззрения раз и навсегда.

«Великий человек этот Франческо Реди, написавший такую книгу! – подумал Спалланцани, снимая сюртук и нагибая толстую шею, чтобы потушить свечу. – Как он просто и ловко доказывает! Берет два кувшина и кладет в каждый из них по куску мяса. Один кувшин оставляет открытым, а другой покрывает легкой кисеей. Затем он следит и видит, как в открытый горшок влетают мухи, а через некоторое время там появляются червячки, а из них новые молодые мухи. Он смотрит в кувшин, покрытый кисеей, и не находит там ни червячков, ни мух. Удивительно просто! Кисея закрывает мухам доступ к мясу, всего-навсего… Но при этом насколько умно, а ведь люди тысячу лет вели ожесточенные споры по этому вопросу, и никому из них не пришло в голову сделать простой опыт, сразу все объясняющий…»

На следующее утро, вдохновленный этой книгой, он решил проделать подобный опыт, но не с мухами, а с микроскопическими животными. В то время все профессора соглашались с тем, что хотя можно допустить возможность происхождения мух из яичек, то уж маленькие-то, еле видимые существа безусловно могут зарождаться сами собой.

Спалланцани начал неуклюже учиться, как разводить «ничтожных зверюшек» и как обращаться с микроскопом. Он резал себе руки и разбивал дорогие флаконы. Иногда он забывал протереть линзы, и крохотные животные казались тогда едва различимыми, как пескари в замутненной сетями воде. Собственные ошибки его страшно злили – у него не было мрачного спокойствия и упрямства Левенгука. Но при всей своей нетерпеливости и вспыльчивости он был достаточно настойчивым и решил во что бы то ни стало доказать, что эти басни о простейших животных были всего лишь баснями.

В это время другой священник, которого звали Джон Нидхем, ревностный католик, воображавший себя ученым-экспериментатором, снискал заметную популярность в Англии и Ирландии сообщением о том, что крохотные микроскопические животные могут чудесным образом зарождаться в… бараньей подливке. Он отправил отчет о своих опытах Королевскому обществу, и они произвели впечатление на ученых джентльменов.

Он описал, как он взял прямо с огня баранью подливку, слил ее в бутылку и закрыл плотной пробкой, чтобы крохотные животные или их яички не могли попасть туда из воздуха. Для верности он подогрел бутылку – и ее содержимое – еще раз на горячих углях. «Ясно, – добросовестно описывал Нидхем, – что эта процедура должна была совершенно убить крохотных животных и их яички, которые могли еще оставаться в стеклянной посуде». Он сохранял эту бутылку несколько дней, затем вытащил пробку, и – чудо из чудес! – когда он исследовал содержимое бутылки под микроскопом, оказалось, что оно кишит простейшими животными.

«Это чрезвычайно важный факт! – писал Нидхем Королевскому обществу. – Крохотные животные в данном опыте могли зародиться только из самой подливки. Это реальный факт, доказывающий, что жизнь может возникать самостоятельно из мертвой материи».

При этом он добавлял, что баранья подливка – не обязательное условие; такой же эффект получается при употреблении отвара из семян или из миндаля.

Королевское общество и весь ученый мир были крайне взволнованы открытием Нидхема. Это были уже не какие-то суеверия! Это был экспериментально установленный факт! И руководство Королевского общества поспешило устроить собрание для обсуждения вопроса о принятии Нидхема в свой узкий круг высшей научной аристократии.

В это время в далекой Италии Спалланцани тоже читал эту научную новость о поразительном зарождении крохотных животных из бараньей подливки. По мере чтения он все больше и больше хмурил брови и щурил темные глаза. Наконец фыркнул:

«Микробы не зарождаются сами собой ни из бараньей подливки, ни из миндального отвара, ни из чего бы то ни было на свете! В этом замечательном опыте есть какой-то обман… Сам Нидхем о нем, возможно, и не знает… В чем-то здесь есть подвох, и я должен его найти».

Им овладел бес предубеждения. Он заточил нож против своего церковного коллеги, – этому итальянцу вообще нравилось убивать те идеи, которые противоречили его воззрениям. Однажды ночью, когда он был один в своем кабинете, вдали от восторженного шума университетских лекций и веселых салонов, где его всегда окружала толпа поклонниц, он вдруг почувствовал острую уверенность в том, что нащупал зацепку, позволяющую найти ошибку в опыте Нидхема. При этом он грыз кончик гусиного пера, запустив пальцы в свои косматые волосы.

«Откуда могли взяться крохотные животные в кипяченой подливке или в отваре семян?.. Почему они вдруг там появились?.. Несомненно, потому что Нидхем недостаточно долго кипятил бутылку или недостаточно плотно ее закупорил!»

В нем проснулся дух подлинного исследователя. Он не направился к своему письменному столу, чтобы тотчас же написать об этом Нидхему – нет, он бросился в свою заваленную стеклянной посудой лабораторию, с лихорадочной поспешностью выбрал несколько колб, собрал разные семена и стер пыль с микроскопа. Он решил немедленно провести опыт, пусть даже тот грозит ему поражением.

«Итак, для начала предположим, что Нидхем недостаточно долго кипятил свой бульон, – вдруг в нем могли остаться крохотные животные или их яички способны переносить даже высокую температуру».

Спалланцани взял несколько больших пузатых колб с коническим горлышком. Он протер их, вымыл, высушил и выстроил на столе длинным сверкающим рядом. Затем он насыпал в одни из них разных семян, а в другие – горох и миндаль, после чего наполнил все колбы чистой водой.

«Я буду не только нагревать эти отвары, – решил он, – а буду их целый час кипятить». Начав разводить огонь, он вдруг остановился. «А как же мне закрывать свои колбы? Одной пробки будет недостаточно: через нее все-таки могут проникнуть какие-нибудь крайне малые существа». Он задумался. «Вот что: я размягчу горлышки колб на огне и закрою их самим стеклом – а через стекло не проникнут даже самые мельчайшие существа».

Одну за другой он брал свои блестящие стеклянные колбы и вертел их горлышки на сильном огне, пока не запаял их все наглухо. Иногда, обжигая себе пальцы, он ронял их из рук, ругался и заменял разбитые колбы новыми. Когда все они оказались запаяны, он с довольным видом пробормотал: «Теперь как следует прогреем их!»

Несколько томительных, скучных часов он просидел над своими колбами, наблюдая, как они перекатываются и пузырятся в котелках с кипящей водой. Одну группу колб он кипятил всего несколько минут. Другую группу продержал в кипящей воде целый час.

Его глаза уже стали смыкаться от усталости. Он достал из котелков все свои колбы и убрал их подальше, чтобы потом, по прошествии нескольких дней взволнованного ожидания, посмотреть, появятся ли в них микробы. И сделал еще одну вещь, о которой я чуть было не забыл сказать: приготовил другую точно такую же группу колб с отварами, но не запаянных, а закрытых одной обычной пробкой, прокипятил их в течение часа и поставил отдельно.

Затем он на несколько дней вернулся к тысяче повседневных хлопот и занятий, которым никогда не удавалось истощить его бурную энергию. Он написал письмо известному натуралисту Боннэ в Швейцарию, рассказывая ему о своих опытах; он играл в футбол, охотился и занимался рыбной ловлей. Он читал студентам лекции, не только излагая сухие научные теории, но рассказывая тысячи занимательных историй, начиная с чудесных «ничтожных зверюшек», найденных Левенгуком во рту, и заканчивая таинственными евнухами и толпами покрытых чадрами женщин в турецких гаремах… Но вдруг он исчез. Все студенты, профессора и его поклонницы, светские дамы, спрашивали друг у друга:

«Куда делся аббат Спалланцани?»

Аббат Спалланцани вернулся к своим колбам с отварами из семян.

3

Спалланцани двигался вдоль длинного ряда запечатанных колб, у каждой из них отбивал горлышко, забирал полой стеклянной трубочкой немного жидкости и рассматривал ее под микроскопом. Теперь он уже не был прежним бурным и пламенным Спалланцани, а действовал медленно и хладнокровно – брал по капле жидкости и рассматривал через линзы.

Сначала он просмотрел каплю за каплей жидкость из тех колб, которые кипятил в течение часа, и его утомительный труд оказался не напрасным – он не нашел в них ничего! Затем он нетерпеливо, но методично принялся за колбы, кипятившиеся всего несколько минут. Сломав запаянное горлышко, он поместил первую каплю под микроскоп…

«Так я и знал!» – воскликнул Спалланцани. Тут и там на сером фоне прыгали и резвились крохотные животные, правда, совсем крошечные, меньше, чем те микробы, которых он обычно видел, но тем не менее это были живые микроскопические существа.

«Они похожи на крошечных мальков величиною с муравья, – пробормотал он, затем его мысль лихорадочно заработала: – Колбы были запаяны, снаружи в них ничего не могло попасть; и все же в них находятся крохотные создания, которые оказались способны вынести кипячение в течение нескольких минут!»

Затем он перешел к дальнему ряду колб, которые нарочно закрывал одной только пробкой, как это делал его противник Нидхем. Он открывал их одну за другой и по капелькам брал из них жидкость прокипяченной стеклянной трубочкой. Затем взволнованно вскочил со стула и, схватив истрепанную записную книжку, с лихорадочной поспешностью начал стенографически записывать свои наблюдения. Он записал, что в каждой колбе, закрытой одной только пробкой, было изобилие крохотных животных! Даже те из колб с пробками, которые кипятились в течение часа, «были похожи на озера, в которых плавает рыба всех размеров – от кита до пескаря».

«Из этого несомненно следует, что крохотные животные проникли в бутылки Нидхема из воздуха, – заключил он. – А кроме того, я сделал еще одно важное открытие: существуют микробы, способные выживать в кипящей воде; чтобы убить их, их нужно кипятить не менее часа».

Это был великий день для Спалланцани и, хотя он этого и не знал, великий день для всего мира. Спалланцани доказал, что теория Нидхема о самозарождении микробов ошибочна, точно так же, как Реди в свое время доказал, что мухи не зарождаются из гнилого мяса. Но он сделал значительно больше: спас молодую науку о микробах от того, чтобы она уподобилась сказкам Матушки Гусыни, что заставило бы ученых из других областей науки воротить нос при одном лишь упоминании о том, что охота за микробами – это важная и вполне здравая отрасль знания.

Взволнованный Спалланцани позвал брата Николо и сестру и рассказал им о замечательном опыте. Затем с горящим взором он объявил своим студентам, что жизнь появляется только из жизни, у каждого живого существа должны быть родители, – даже у этих крохотных, ничтожных зверюшек Левенгука. Запаяйте колбу с отваром на огне, и снаружи в нее ничего не сможет проникнуть. Держите ее на огне достаточно долго, и все микробы в ней, даже самые живучие, способные переносить кратковременное кипячение, окажутся убиты. Ни в каком отваре никакое живое существо не может самозародиться, даже если вы будете хранить его до Страшного суда. Затем он изложил свое разоблачение Нидхема в виде блестящей саркастической статьи, и весь научный мир пришел в волнение. «Неужели Нидхем действительно ошибался?» – задумчиво спрашивали друг у друга люди, собиравшиеся группами под высокими лампами и канделябрами научных обществ Лондона и Копенгагена, Парижа и Берлина.

Спор между Спалланцани и Нидхемом не удержался в стенах академий. Он просочился сквозь тяжелые двери на улицы и дополз в великосветские гостиные. Большинство было готово согласиться скорее с Нидхемом, потому что люди восемнадцатого века отличались веселой развязностью и цинизмом: повсюду росли насмешки над религией и над великими силами природы, и идея о том, что жизнь может возникать сама случайно и как попало, некоторым казалась весьма привлекательной. Но опыты Спалланцани оказались настолько убедительны и показательны, что даже умнейшие головы не могли придумать против них никакого возражения.

Между тем Нидхем тоже не сидел на месте и не бездельничал. Он хорошо знал пользу широкой гласности и для спасения своего дела отправился в Париж с публичными лекциями о бараньей подливке. Здесь он познакомился со знаменитым графом Бюффоном. Этот граф был очень богат, очень красив и очень любил писать статьи на научные темы; он был твердо уверен, что в его голове зарождаются великие истины, но при этом он был одет слишком хорошо для того, чтобы заниматься опытами. Помимо этого, он все же действительно знал математику и перевел Ньютона на французский язык. Поскольку он мог манипулировать сложными формулами и при этом был богатым дворянином, то, согласитесь, очевидно, что он обязан был знать – без всяких экспериментов, – могут ли крохотные животные появляться на свет без родителей или нет. Так рассуждали парижские остряки.

Нидхем и Бюффон отлично подошли друг другу. Бюффон носил мантию с украшениями и кружевными манжетами, которые ему не хотелось пачкать о грязные лабораторные столы, загроможденные стеклянной посудой, покрытые пылью и лужицами пролитого отвара. Они поделили между собой роли: Бюффон взял на себя труд размышлять и писать, а Нидхем возился в лаборатории. Эти двое задумали разработать новую великую теорию происхождения жизни, которая оказалась бы понятной всем и удовлетворяла бы как правоверного христианина, так и убежденного атеиста. Эта теория расходилась с реальными фактами, установленными Спалланцани, – ну и что с того? Зато она создана гениальным мозгом Бюффона, и этого вполне достаточно, чтобы отвергнуть любой факт, каким бы значимым он ни был, как бы он ни был основательно запротоколирован.

– Что бы это могло значить, ваша светлость? Крохотные животные появляются в бараньей подливке даже после кипячения, – спросил Нидхем знатного графа.

Мысли графа Бюффона завертелись в вихре воображения; затем он ответил:

– Вы сделали великое, чрезвычайной важности открытие, отец Нидхем. Случайно обнаружили самый источник жизни. В вашей бараньей подливке заключается, по-видимому, та основная сила, – несомненно, сила, ибо все есть сила, – которая творит жизнь!

– Не назвать ли нам ее «животворящей силой», ваша светлость? – предложил отец Нидхем.

– Удачный термин, – согласился Бюффон и, удалившись в пропитанный ароматами кабинет, начал писать о чудесных свойствах «животворящей силы», производящей крохотных животных из бараньей подливки и отваров из семян.

Вскоре «животворящую силу» упоминали везде и по всякому поводу. Ее обнаруживали повсюду и ею все объясняли. Атеисты подставляли ее на место Бога, а церковники называли ее могущественнейшим божьим орудием. Она стала так же популярна, как уличная песенка или затасканный анекдот, – или как современные обсуждения теории относительности.

Хуже всего было то, что Королевское общество, старавшееся стоять во главе всякого научного движения, уже успело принять Нидхема в свои члены, и Парижская академия наук поступила так же. В это время в Италии Спалланцани метался по своей лаборатории и неистовствовал. Это же самая большая опасность для науки – игнорирование реальных фактов, без которых наука – ничто! Спалланцани был священником, и его вера в Бога не требовала никаких фактов, но ученые ни в коем случае не должны игнорировать его замечательные опыты и установленные им факты!

Но что он мог поделать? Нидхем и Бюффон затопили весь научный мир своими словоизлияниями; они совершенно не считались с доказанными фактами и даже не пытались показать, в чем, по их мнению, ошибка Спалланцани. Спалланцани был смелым и отважным бойцом, но он опровергал противника фактами и опытами, а здесь оказался в густом тумане громких слов и не понимал, против чего ему сражаться. Он кипел гневом и сарказмом и ядовито высмеивал эту чудовищную мистификацию – таинственную «животворящую силу».

«Это есть та самая сила, – лепетал Нидхем, – которая произвела Еву из ребра Адама, и она же позволяет существовать знаменитому дереву-червю в Китае, которое, оставаясь червем в течение зимы, весной чудесным образом преобразуется этой силой в дерево!»

И много другой подобной чуши довелось услышать Спалланцани, пока он наконец не понял, что вся наука о жизни рискует быть поверженной этой пресловутой «животворящей силой», посредством которой Нидхем на глазах у всего мира из червей делает деревья и из мух слонов.

Но тут вдруг Спалланцани посчастливилось получить от Нидхема вполне путную критику одного из его опытов.

«В вашем опыте, – писал итальянцу Нидхем, – дело вовсе не в воде. Дело в том, что вы, прокипятив свои колбы в течение часа, настолько повредили и ослабили животворящую силу, заключенную в семенах, что она стала неспособной создавать крохотных животных».

Именно этого и не хватало Спалланцани; он сразу забыл и о религии, и об аудиториях, переполненных нетерпеливыми студентами, и о прекрасных дамах, которых так любил водить по своему музею. Он закатал свои широкие рукава и погрузился в работу, но не за письменным столом, а за лабораторным, и не с пером в руке, а с колбами, семенами и микроскопами.

4

«Итак, Нидхем утверждает, что жар ослабляет в семенах животворящую силу. Чем он это может доказать? Как возможно увидеть, почувствовать, взвесить или измерить эту «животворящую силу»? Он говорит, что она заключена в семенах. Ладно. Попробуем нагревать одни лишь семена!»

Спалланцани снова достал из шкафа свои колбы и тщательно их вымыл. Затем стал делать отвары из разных сортов семян: из зеленого горошка, бобов, вики и всяких других. Вся его лаборатория буквально утонула в изобилии колб: они громоздились на высоких стеллажах, занимали все столы и стулья, теснились кучами на полу, так что передвигаться было затруднительно.

«Теперь мы будем кипятить все эти колбы в продолжение разного времени, а затем посмотрим, в какой из них окажется больше крохотных животных», – сказал он и стал погружать колбы в кипящую воду, одну группу на несколько минут, другую – на полчаса, третью – на час и четвертую – на два часа. Вместо запаивания на огне он закрывал их одними пробками – Нидхем же сказал, что этого достаточно! – а затем убрал их все подальше, чтобы потом посмотреть, что получится.

Оставалось только дожидаться результатов. Он ходил ловить рыбу и забывал дергать удочку, когда рыба клевала; он собирал в окрестностях образцы минералов для своего музея и забывал забрать их с собою домой. Он писал прошения о прибавке жалованья, служил обедни, изучал вопрос скрещивания лягушек и жаб – и наконец снова скрылся в своей темной рабочей комнате с ее шеренгами колб и всякими удивительными приборами.

Если Нидхем прав, то колбы, кипятившиеся всего несколько минут, должны непременно содержать в себе крохотных животных, а те, что кипятились в течение часа или двух, должны быть совершенно без жизни. Он одну за другой вынимал из них пробки, подолгу смотрел на капли отвара через микроскоп и наконец весело расхохотался. Оказалось, что сосуды, кипятившиеся в течение двух часов, содержат больше крохотных животных, чем те, что кипятились всего несколько минут.

«Животворящая сила? Что за вздор! Поскольку колбы закрыты всего лишь пробками, крохотные животные запросто могут проникать туда из воздуха. Вы можете кипятить свой отвар до второго пришествия, но едва он остынет, в нем тотчас же появятся микробы и начнут размножаться».

Спалланцани торжествовал, но сделал тогда одну курьезную вещь, которой вряд ли займется начинающий ученый: он попытался опровергнуть свою собственную идею, разбить свою собственную драгоценную теорию с помощью строгого, честно поставленного опыта. В этом и заключается суть науки. Это есть тот странный дух самоотречения, встречающийся крайне редко, у особого сорта людей, для которых истина дороже их личных нежно взлелеянных прихотей и фантазий.