Текст книги "Охотники за микробами"

Спалланцани ходил взад и вперед по своей узкой лаборатории, заложив руки за спину, и размышлял: «А вдруг Нидхем и в самом деле прав? Может быть, действительно в семенах существует какая-то таинственная сила, которую жар может разрушать?»

Он снова тщательно вымыл свои колбы и взял новую порцию семян; но вместо того чтобы кипятить их в воде, положил их на кофейную жаровню и испек до состояния черных, обуглившихся зернышек. Затем засыпал их в чистую дистиллированную воду, бормоча себе под нос:

«Если в этих семенах и была какая-то «животворящая сила», то я, без сомнения, зажарил ее до смерти».

Вернувшись через несколько дней к колбам с отваром из жженых семян, он зло и саркастически улыбнулся, и эта улыбка не предвещала ничего хорошего для Бюффона и Нидхема, потому что в каждой капле отвара из всех без исключения колб оживленно прыгали и резвились крошечные животные, проводя свои ограниченные, забавные и короткие жизни так же весело, как в лучшем отваре из свежих семян. Он попытался разбить свою собственную теорию исходя из воззрений благочестивого Нидхема и блистательного Бюффона. «Они утверждают, что жар убивает их Силу и мешает ей создавать крохотных животных, но вот оказывается, что сожженные до угля семена – прекрасная питательная среда для ничтожных зверюшек, а значит, эта их так называемая «животворящая сила» – всего лишь миф!» Спалланцани громко заявил об этом всей Европе, которая теперь уже прислушивалась к нему.

Затем он решил немного отдохнуть от утомительной возни с крохотными животными и занялся изучением процессов пищеварения в человеческом желудке, проводя жестокие опыты на самом себе. Но этого было ему недостаточно, и параллельно с этими исследованиями на жарком и темном чердаке своего дома он стал разбираться с тем удивительным фактом, что летучие мыши, будучи слепы, почему-то не наталкиваются на предметы во время полета. И среди всех этих занятий он находил время для помощи в воспитании своих маленьких племянников и в хлопотах брата и сестры, скромных людей, не обладающих никакими талантами, но близких ему по крови и потому любимых.

Довольно скоро он вернулся к сакральному вопросу, как же возникает жизнь – вопросу, который религия учила его игнорировать, принимать со слепой верой за чудо Создателя. Интересовали его при этом не только крохотные животные, поэтому он начал обширные исследования относительно спаривания жаб. «В чем причина сильного и неустанного стремления жабы мужского пола к женской особи?» – задался он вопросом, и любопытство сподвигло его на проведение неслыханно жестоких опытов.

Он проделал их не из прихоти, чтобы причинить жабе-самцу боль, а желая разобраться во всех фактах относительно того, как возникают новые жабы. Что заставляет жабу совершать эти действия? Этот безумный священник отрезал жабе-самцу ноги посреди их совокупления, но умирающее животное не прекращало совершать то, к чему призывала природа. Этот причудливый опыт навел Спалланцани на многие размышления. «Такое упорство жабы-самца, – решил он, – свидетельствует скорее не о бездумной глупости его чувства, а о страстности его страсти».

В погоне за всевозможными знаниями он не только позволял себе бессердечные опыты над животными, но точно так же не щадил и самого себя, проводя столь же безжалостные опыты над собой. Например, для изучения процессов пищеварения он проглатывал выдолбленные внутри и нафаршированные мясом кусочки дерева; затем вызывал у себя рвотный рефлекс и смотрел, что сделалось с мясом в этих деревянных пирожках. Но в этом самоистязании он не доходил до безумства: ощутив недомогание, прекращал такие эксперименты.

Спалланцани поддерживал обмен письмами с половиной всех скептиков и искателей Европы. Одним из его друзей по переписке был Вольтер. Тот жаловался, что в Италии из-за влажного и туманного климата слишком мало талантливых людей; он стал вожаком смелой группы ученых и философов, которые, сами того не подозревая, своими попытками найти истину подготовили одну из величайших революций. Эти люди полагали, что Спалланцани окончательно похоронил миф о самопроизвольном появлении животных, даже самых крошечных, и вместе жестоко высмеивали «животворящую силу» и ее изобретателей – напыщенного Бюффона и его лабораторного мальчика, отца Нидхема.

«И все же животворящая сила существует! – упорствовал Нидхем. – Даже если ее нельзя ни взвесить, ни увидеть, существует ведь таинственное Нечто, способное сотворить жизнь из подливки, бульона или вообще из ничего. Возможно, эта сила способна выдерживать то накаливание, которому ее подвергал Спалланцани, но для проявления ей крайне необходим упругий воздух. А когда Спалланцани кипятил свои колбы целыми часами, он, естественно, нарушил упругость воздуха в них».

Спалланцани отреагировал на это моментально и стал требовать от Нидхема проверки на опыте.

«Нагревал ли он воздух для того, чтобы проверить, уменьшилась ли его упругость?»

Итальянец ждал результатов опытов, но получал в ответ одни только слова.

«Тогда я сам все это проверю», – сказал он и снова наполнил свои колбы семенами, залил воду, запаял их горлышки на огне и прокипятил в течение часа. Затем как-то утром он вошел в свою лабораторию и отбил горлышко у одной из колб.

Его ухо уловило тихий шипящий звук: пш-ш-ш…

«Что такое?» – пробормотал он, взял вторую колбу и, держа ее у самого уха, отбил горлышко. Пш-ш-ш-ш… Снова этот звук. «Ага, воздух или входит в колбу, или выходит из нее!» – воскликнул он, после чего зажег свечу и расположил ее возле самого горлышка третьей колбы в тот момент, когда его отламывал.

Пламя свечи отклонилось к колбе, к отверстию.

«Воздух устремился внутрь… Значит, в колбе воздух был менее упруг, чем снаружи… А это значит, что Нидхем, возможно, прав…»

На мгновение у Спалланцани появилось ощущение странной пустоты в животе, на лбу выступил холодный пот, а мир вокруг закружился…

Неужели этот кретин Нидхем в самом деле нанес удачный удар своей остроумной догадкой о влиянии жара на упругость воздуха в запаянной колбе? Неужели этот краснобай смог опрокинуть столь тщательно выстроенное здание из фактов, потребовавшее многих лет тяжелой работы?

Несколько недель Спалланцани ходил мрачнее тучи, придирался к студентам, с которыми был обычно очень любезен, пытался развлечь себя декламацией Данте и Гомера, но становился от этого только более сварливым. Безжалостный и неутомимый бесенок постоянно издевался над ним и шептал ему в уши: «Попробуй разобраться, почему воздух устремляется в колбу, когда ты отламываешь горлышко, – может быть, дело вовсе не в упругости?» Этот бесенок будил его среди ночи, сбивал во время ведения церковной службы…

И вдруг объяснение пришло к нему будто вспышка молнии, и он поспешил к своему лабораторному столу, все еще заставленному колбами с отбитыми горлышками; такое запустение красноречиво свидетельствовало об унынии и упадке духа.

Он открыл шкаф и достал одну из колб. У него было предчувствие, что напал на след; он докажет Нидхему, что не ошибся и на этот раз. Еще до того, как Спалланцани доказал это, он испустил вздох облегчения – настолько был уверен, что нашел причину слышанного им шипения воздуха. Он осмотрел разбитые колбы и сказал с улыбкой:

«У всех колб, которыми я пользуюсь, довольно широкое горлышко. Когда я их запаиваю на огне, требуется сильно нагревать их, чтобы расплавить стекло и плотно закрыть отверстие. Вот этот-то нагрев и выгоняет воздух из колбы перед запаиванием. Ничего удивительного в том, что воздух устремляется в колбу, когда я отламываю горлышко».

Очевидно, предположение Нидхема, что кипячение колбы понижает упругость заключенного в ней воздуха, – вздор и больше ничего! Но как это доказать? Как запаять колбу, не выгоняя из нее воздуха? Дьявольская изобретательность и тут пришла ему на помощь. Он взял новую колбу, насыпал в нее семян и налил чистой воды. Затем он стал прогревать горлышко на огне до тех пор, пока оно почти не спаялось, так что в нем осталась одна только маленькая дырочка – очень узкое отверстие, через которое свободно мог проходить воздух. Затем он позволил колбе полностью остыть – теперь плотность воздуха внутри колбы была такой же, как и снаружи. Тогда он использовал слабенькое пламя для запайки оставшегося отверстия, и колба оказалась запаяна, не потеряв ни одной капли воздуха. С довольным видом он положил колбу в кипящую воду и в течение часа наблюдал, как она там перекатывается, сам же при этом декламировал стихи и напевал песенки.

Через несколько дней он зашел в лабораторию открыть эту колбу, нисколько не сомневаясь в результатах опыта. Он зажег свечку, поднес ее близко к горлышку, осторожно сломал запаянное место. Пш-ш-ш-ш… Но на этот раз пламя не потянулось внутрь, а отклонилось от горлышка колбы: упругость воздуха внутри была больше, чем снаружи.

Продолжительное кипячение не разредило воздух внутри колбы, а сделало его еще более упругим, упругость же, по теории Нидхема, была обязательным условием проявления его замечательной «животворящей силы». Но хотя воздух в колбе был очень даже упругим, Спалланцани, выуживая одну каплю бульона за другой, не находил ни одного крохотного животного. Снова и снова, с упорством Левенгука, он повторял этот опыт и расширил масштаб своих опытов до достижимого предела, разбивал колбы, обливался кипятком, обжигал себе пальцы – а результат всякий раз получался тот же самый, что и в первый раз.

5

Торжествующий, он с разослал по Европе письма с описанием своего последнего опыта, и Нидхему с Бюффоном оставалось только молча и угрюмо сидеть среди руин их глупой теории. Они не могли больше ничего сделать – одним маленьким фактом Спалланцани полностью сокрушил их. Затем итальянец сел и записал всю эту историю в виде отдельной статьи.

Теперь он язвил и жалил поверженного противника, ибо знал вполне определенно, что своими опытами окончательно разбил теорию Нидхема о самопроизвольном зарождении жизни. Он нисколько не сомневался, что и мельчайшие живые существа всегда происходят от таких же точно существ, живших раньше. Также он был уверен, что крошечные микробы одного вида происходят от точно таких же микробов, подобно тому как зебра не может превращаться в жирафа или рожать мускусных быков, а всегда остается зеброй и производит на свет маленьких зебрят.

«Короче говоря, – писал Спалланцани, – Нидхем полностью неправ, и я доказал, что в науке о животных существует такой же строгий порядок и закономерность, как в науке о звездах».

Затем он описал тот хаос, в который Нидхем обратил бы науку о мелких животных, если бы факты не оказались сильнее его. Описал, каких животных эта фантастическая животворящая сила могла создать – или нас стали бы уверять, что могла, – если бы она вообще существовала. «Она могла создать, – писал Спалланцани, – микроскопическое животное, похожее на всех находимых иногда в отварах и настойках, подобное новому Протею, непрерывно меняющее свой вид: то оно как тонкая палочка, то овальной или сферической формы, иногда извивается как змея, бывает украшено лучами или снабжено рожками. Такое замечательное животное стало бы для Нидхема удачным примером, чтобы с легкостью объяснить, как же получается, что животворящая сила производит то лягушку, то собаку, бывает, мошку, а бывает, слона, сегодня паука, а завтра кита, в эту минуту корову, а в следующую – человека».

Нидхем вместе со своей «животворящей силой» сошел со сцены, а люди обрели уверенность, что нет никакой таинственной зловещей силы, подстерегающей их где-то, чтобы превратить в гиппопотама.

Имя Спалланцани стало известно во всех европейских университетах; научные общества признавали его величайшим в данный момент ученым; Фридрих Великий писал ему длинные письма и приказал назначить его членом Берлинской академии; а заклятый враг Фридриха Мария-Терезия, императрица австрийская, поспешила превзойти короля, предложив Спалланцани профессорскую кафедру в своем старинном провинциальном университете в Павии, в Ломбардии. К нему явилась напыщенная группа тайных советников, имеющих письма и мандаты с императорской печатью, и просила его поставить на ноги этот умирающий университет. Последовали долгие дебаты и торг по поводу жалованья (Спалланцани никогда не забывал и про финансовую составляющую), завершившиеся тем, что он согласился принять на себя должность профессора естественной истории и заведующего кабинетом естественной истории в Павии.

Придя в музей, именовавшийся кабинетом естественной истории, Спалланцани обнаружил, что все его шкафы пусты. Он закатал рукава и энергично принялся за работу. Он читал лекции на всевозможные темы и устраивал масштабные публичные опыты, приводившие в восторг многочисленных слушателей, потому что под его руководством эти опыты всегда проходили исключительно удачно. Он выписывал из разных частей света причудливых зверей, странные растения и невиданных птиц – для пополнения кабинета. Он совершал опасные экскурсии на горные вершины и приносил оттуда минералы и редкие руды; ловил акул и расставлял западни для птиц; участвовал в опасных экспедициях для того, чтобы обогатить коллекцию своего музея, но отчасти и для того, чтобы дать выход той кипучей энергии, которой так резко отличался от расхожего типа спокойного и рассудительного человека науки. Он был подобен Рузвельту, со всей храбростью Тедди и умением обращаться к толпе, но без его великих недостатков.

В промежутках между лекциями и пополнением коллекции он запирался в лаборатории со своими бульонами и микроскопическими животными и подолгу занимался тонкими опытами, стараясь доказать, что эти животные подчиняются тем же самым законам природы, что и люди, и лошади, и слоны. Он помещал капельку бульона с кишащими в нем микробами на маленькое стеклышко, обдувал их табачным дымом и с восхищением наблюдал, как они мечутся взад и вперед в раздражении от этого дыма. Он пропускал через раствор электрическую искру и замечал, что крохотные животные «становились как бы расслабленными», начинали вертеться на одном месте и вскоре погибали.

«Могу допустить, что зародыши или яички крохотных животных в чем-то отличаются от куриных, лягушачьих или рыбьих яиц, – хотя бы в том, что могут в течение некоторого времени переносить кипячение в запаянной колбе, – но по своей природе эти крохотные животные ничем не отличаются от всех прочих живых существ!» – воскликнул он однажды. Однако довольно скоро ему пришлось взять обратно свое смелое заявление.

«Все живые существа на земле нуждаются в воздухе, чтобы жить, и если эти животные, будучи помещены в пустоту, умрут, то тем самым будет доказано, что они такие же животные, как все прочие», – сказал однажды Спалланцани, сидя один в своей лаборатории. Он искусно вытянул на огне тончайшую стеклянную трубочку вроде тех, которыми пользовался Левенгук для изучения крохотных животных. Эту трубочку он окунул в бульон, кишевший микробами; жидкость набралась в нее. Затем он один ее конец запаял, а другой остроумно соединил с откачивающим воздух насосом и, запустив его, приставил линзу микроскопа к тоненькой стенке трубочки. Он ожидал, что крошечные создания перестанут размахивать «крохотными лапками, которые им служат для плавания»; он ожидал, что они сразу сделаются расслабленными и перестанут двигаться.

Насос исправно пыхтел, но с микробами абсолютно ничего не происходило. Они продолжали попрежнему беззаботно резвиться, похоже, совершенно не сознавая, что их лишили такой важной для жизни вещи, как воздух. Они оставались живыми целые дни и недели, а Спалланцани снова и снова повторял свой опыт, пытаясь понять, что он делает не так. Происходящее казалось ему совершенно невероятным: ничто ведь не может жить без воздуха, чем же эти дьявольские животные дышат?

Он написал об этом удивительном факте своему другу Боннэ:

«Природные особенности некоторых из этих микроскопических созданий вызывают удивление. Они способны действовать в пустоте точно так же, как и на воздухе. Они столь же оживленно двигаются взад и вперед, а за прошедшие несколько дней даже размножились в этой пустоте. Это же просто поразительно! Ведь мы привыкли полагать, что на свете не бывает живых существ, способных жить без воздуха».

Спалланцани гордился силой своего воображения и быстрой сообразительностью, и эта гордость усиленно поддерживалась в нем лестью и поклонением студентов, умных женщин, ученых профессоров и увенчанных славой королей. Но прежде всего он был честным экспериментатором, и потому кротко склонял голову, когда новый факт разрушал одно из его смелых предположений. Так вот, этот человек, который в своих опытах отличался строгой и суровой порядочностью, который всегда исключительно правдиво описывал то, что наблюдал среди ядовитых испарений и блестящих приборов своей лаборатории, – этот кристально честный ученый не гнушался прибегать к даже некрасивым порою уловкам для того, чтобы добиться прибавки жалованья. Спалланцани-футболист, Спалланцани – неутомимый искатель, альпинист и исследователь без конца хныкал и жаловался венским властям на слабость своего здоровья и на то, что туманы и миазмы Павии скоро вгонят его в гроб. Император пошел ему навстречу: повысил жалованье и удвоил срок каникул. Спалланцани же весело смеялся и цинично называл свою ложь политическим маневром. Он всегда получал то, чего хотел. Он добивался истины своими удивительными опытами, наблюдательностью и сумасшедшим терпением; он добивался денег и общественного положения своей работой, хитрыми интригами и ложью; он защитил себя от религиозных преследований, получив сан священника.

С годами в нем выросло страстное желание посмотреть далекие страны и заниматься научными изысканиями за пределами своей маленькой лаборатории. Он загорелся идеей во что бы то ни стало посетить место древней Трои, история которой его так сильно волновала; ему хотелось посмотреть на гаремы, рабынь и евнухов, которые казались ему таким же важным разделом естественной истории, как летучие мыши, жабы и крохотные животные в отварах из семян. Наконец он подергал за все ниточки, и дело закончилось тем, что император Иосиф предоставил ему годовой отпуск и деньги на поездку в Константинополь – для поправки здоровья, которое в тот момент было просто в превосходном состоянии.

Спалланцани убрал колбы в шкафы, запер лабораторию и драматически-слезливо простился со своими студентами; при путешествии через Средиземное море он ужасно страдал морской болезнью, пережил кораблекрушение – но при этом спас образцы для естественно-научной коллекции, которые собрал на островках. Султан устроил для него роскошный прием, врачи гарема позволили ему ознакомиться с бытом прекрасных наложниц… Затем, как добрый европеец восемнадцатого века, Спалланцани заявил туркам, что восхищается их гостеприимством и архитектурой, но не одобряет существующего у них обычая невольничества и не разделяет их мрачных фаталистических представлений о жизни…

Легко представить, как он говорил своим любезным, но малокультурным восточным друзьям: «Мы, люди Запада, с помощью нашей новой науки стремимся одержать верх даже над тем, что кажется неизбежным, – над вечными муками и страданиями человечества». Сам он верил во всесильного Господа, но при этом дух искателя в нем, дух поиска фактов, светящийся в его глазах, сказывался на всех его помыслах и словах, вынуждал его выделять неподвластную Богу область, называемую Природа и Неизвестное, заставлял полагать, что сам он назначен помощником Богу в открытии или даже завоевании этой неизвестной Природы.

Много месяцев спустя он отправился обратно сухопутным путем через Балканский полуостров в сопровождении почетного эскорта из отборных солдат, предоставленного ему болгарскими князьями и валашскими господарями. Наконец он прибыл в Вену для засвидетельствования почтения своему патрону и покровителю императору Иосифу II – это был самый знаменательный момент всей его головокружительной карьеры. Упоенный успехом, он уже думал было, что все его мечты осуществились, но потом…

6

Пока Спалланцани совершал свое триумфальное путешествие, темные тучи сгущались над его университетом в Павии, которому он отдал столько сил и энергии. Другие профессора университета много лет молча смотрели, как он отнимает у них студентов, втихую точили на него зубы и дожидались удобного случая.

Своими экспедициями в опасные места Спалланцани создал когда-то пустому естественно-историческому кабинету европейскую известность. Кроме того, он собрал и небольшую собственную коллекцию в своем старом доме в Скандиано. В один прекрасный день Канон Вольта, его заклятый враг, с помощью уловки проник в его частный музей; он прогулялся по нему и недобро улыбнулся: в одном месте он увидел несколько старинных ваз, в другом – чучело птицы, в третьем – какую-то замечательную рыбу, на которых красовались розовые ярлычки университетского музея в Павии. По дороге из музея, завернувшись в темный плащ, он обдумывал злобные планы, как бы подложить свинью блестящему Спалланцани, и незадолго до возвращения последнего из Вены Вольта, Скарпа и Скополи выпустили ехидную брошюрку и разослали ее всем выдающимся людям и во все научные общества Европы; в этой брошюре они обвиняли Спалланцани в том, что он обокрал Павийский университет и спрятал украденные музейные экспонаты в своем собственном небольшом музее в Скандиано.

Свет померк в глазах Спалланцани; ему показалось, что вся его великолепная карьера пошла прахом; в своем воображении он уже слышал радостное хихиканье людей, которые, осыпая его комплиментами, в душе его ненавидели; он представлял себе торжество врагов, которых он когда-то разгромил своими блестящими опытами, – и вообразил даже возвращение той дурацкой «животворящей силы».

Но через несколько дней он морально оправился, и хотя находился посреди ужасающего скандала, но все же на ногах и спиною к стене, готовый встретить своих обвинителей. Это был уже не прежний Спалланцани – терпеливый охотник за микробами и учтивый корреспондент Вольтера. Он превратился в хитрого и лукавого политика, стал требовать назначения специальной следственной комиссии и добился ее, организовал клуб своих сторонников – он отвечал огнем на огонь.

Спалланцани вернулся в родную Павию, и легко себе представить, о чем были его мысли, когда он подъезжал к ней, – он представлял, как тайком пробирается в город, как отвернутся от него все его бывшие друзья и почитатели, а вокруг постоянно будут слышаться злобное шипение и насмешки. Но когда он подъехал наконец к воротам Павии, то увидел нечто странное: восторженная толпа студентов вышла к нему навстречу, заверяя его в своей преданности и готовности стать на его защиту, и с радостными выкриками сопроводила его до старого лекционного кресла. Прежде звучный и самоуверенный голос этого человека сразу охрип… Он всхлипывал… Запинаясь, он едва смог сказать лишь о том, что значит для него в данный момент их преданность.

Спустя некоторое время следственная комиссия вызвала его и его обвинителей, и, зная Спалланцани уже достаточно, вы можете себе представить, какая ругань там поднялась! Он доказал судьям, что «украденные» им птицы были бракованными, плохо изготовленными чучелами и испорченными экземплярами, которые позорили бы музей государственного университета; их следовало бы просто выбросить. Что же касается пропавших змей и броненосца – он продал их другим музеям, и Павия на этом деле хорошо заработала. Более того, сам Вольта, его главный обвинитель, забирал без спроса из музея драгоценные минералы и раздаривал их своим друзьям.

Судьи полностью оправдали его, хотя, говоря откровенно, трудно определить, был ли он действительно невиновен; Вольта и его сообщники были изгнаны из университета, и всем сторонам, и выступающим за, и выступающим против Спалланцани, самим императором было предписано прекратить перебранку, так как этот скандал обсуждали по всей Европе, студенты в возбуждении ломали казенную мебель, а в других университетах посмеивались и хихикали. Спалланцани сделал последний выстрел по разбитому наголову противнику: он назвал Вольта «пузырем, наполненным ветром» и придумал позорные и непечатные прозвища для Скарпа и Скополи; после чего, успокоившись, вернулся к своей охоте за микробами.

Много раз за время своего многолетнего изучения микробов он задумывался над тем, как же они размножаются. Ему часто доводилось видеть двух ничтожных зверюшек, слипшихся вместе, и он писал Боннэ: «Когда мы видим, как две особи любого вида животных соединяют свои тела, нам, естественно, приходит в голову, что они заняты размножением». Но так ли это с микробами?

Он записывал свои наблюдения в старую записную книжку и делал простые зарисовки наблюдаемых микробов; при всей своей нетерпеливости в других отношениях, когда дело касалось опытов или выводов из них, он был почти так же сдержан и осторожен в суждениях, как старый Левенгук.

Боннэ поделился сомнениями Спалланцани о способе размножения крохотных животных со своим другом, талантливым ученым, но почти неизвестным в наше время, – де Соссюром. И этот ученый всерьез занялся изучением вопроса о деторождении у микробов. Вскоре он опубликовал замечательную статью, в которой указывал, что если мы видим двух крохотных животных, соединившихся вместе, то это вовсе не значит, что они сошлись для воспроизведения потомства. Напротив, как это ни удивительно, такие парные крошечные животные представляют собой не что иное, как одного старого микроба, делящегося на две части – на двух новых. «Это, – писал де Соссюр, – есть единственный способ размножения микробов, радости взаимной любви им неведомы».

Прочитав эту статью, Спалланцани тут же бросился к микроскопу, почти не веря в возможность такой странной вещи, но внимательное наблюдение показало ему, что де Соссюр прав. Итальянец написал швейцарцу любезное письмо с поздравлениями. Спалланцани был забиякой и отчасти даже интриганом, чертовски самолюбив и завистлив к славе других людей, но в данном случае открытие де Соссюра настолько порадовало его, что он изменил самому себе. Между Спалланцани и этими женевскими натуралистами установилась крепкая дружеская связь, – того рода, что проистекает из сознания, что совместный труд по нахождению и подбору фактов и постройке из них великого храма науки гораздо значительнее и выше, чем работа отдельного исследователя и отдельного собирателя фактов. Они стали первыми пацифистами, ненавистниками войны – первыми гражданами мира, первыми подлинными интернационалистами.

После этого случая Спалланцани оказался вовлечен в одно из самых интересных и дьявольски трудных изысканий, какие ему когда-либо приходилось делать. Он был втянут в эту работу своей дружбой с женевскими товарищами и неприязнью к появившемуся на сцене новому научному вздору, почти столь же опасному, как пресловутая «животворящая сила». Англичанин по фамилии Эллис опубликовал статью, в которой заявил, что выводы де Соссюра относительно процесса расщепления крохотных животных абсолютно неправильны. Эллис допускал, что крохотные животные могут иногда раскалываться надвое. «Но из этого вовсе не следует, – писал Эллис, – что они таким способом размножаются. Это происходит просто потому, что одно крохотное животное, быстро двигаясь в воде, ударяет сбоку другое и раскалывает его надвое. Этого хватило де Соссюру, чтобы построить свою теорию».

«Более того, – продолжал Эллис, – микробы рождаются друг от друга совершенно так же, как все прочие животные появляются от матери. Рассматривая их внимательно в свой микроскоп, я заметил молодых микробов, помещающихся внутри старых, а присмотревшись к ним еще ближе, – как это ни кажется невероятным, – я увидел еще и внуков внутри этих молодых…»

«Что за вздор!» – подумал про себя Спалланцани. Вся статья казалась ему совсем ненаучной; но как доказать, что все это глупости и что микробы размножаются, делясь надвое?

Он был прежде всего человеком науки и отлично знал, что назвать Эллиса глупцом – это одно, а доказать, что крохотные животные не раскалывают друг друга ударом в бок, – это другое. Но довольно скоро сообразил, как это сделать.

«Главное, что мне нужно сделать, – рассуждал он, – это заполучить одно, отделенное от всех остальных крохотное животное, чтобы ему не с кем было столкнуться; а затем только сидеть и наблюдать в микроскоп, разделится оно на двух или нет».

Это был, конечно, самый простой и заведомо правильный подход, но как отделить одно из этих чертовски крошечных созданий от многочисленных толп его товарищей? Можно взять одного щенка из помета, можно отделить малька пескаря от мириад его братьев и сестер, но абсолютно невозможно протянуть руку и взять за хвост одного микроба, которому следует для этого быть в миллион раз больше, чем он есть на самом деле.

И вот Спалланцани, упоенный хвалебными гимнами и всеобщим поклонением, этот венецианский вельможа и кумир толпы, ушел от всех радостей и восхвалений и углубился в одну из самых изобретательных, искусных и поразительных по терпению работ за всю его лихорадочную жизнь. Он изобрел ни больше ни меньше как верный способ отделить одного живого микроба – некоторые из них длиною менее одной двадцатипятитысячной доли дюйма – от всех остальных.

Он взял капельку семенного отвара, кишащего микробами, и осторожно поместил ее на чистое прозрачное стеклышко. Затем тонкой как волос стеклянной трубочкой набрал каплю чистой дистиллированной воды, в которой не было ни одного крохотного животного, и поместил ее на то же стеклышко рядом с каплей с микробами.

«Теперь займемся ловлей», – пробормотал он, наводя микроскоп на каплю с микробами. Он взял чистую тоненькую иглу, осторожно ввел ее в каплю бульона с микробами и провел ею в сторону водяной капли, создавая узкий канал, после чего быстро перевел микроскоп на этот водяной мостик между двумя каплями и с удовлетворением увидел, что крохотные извивающиеся создания начали двигаться гуськом по этому каналу. Он заготовил крошечную щеточку из верблюжьей шерсти.

«Вот он! Пока что только один микроб добрался до водяной капли…»

Он ловко смахнул щеточкой узенький мостик, лишив других крошечных животных возможности пробраться к водяной капле и присоединиться к своему одинокому товарищу.

«О Боже! – восторженно воскликнул он. – Я добился, чего хотел. Еще никому до меня этого не удавалось. Я поймал одного микроба! А теперь, когда ничто не может ударить его в бок, посмотрим, разделится он на два новых?»