Текст книги "Зелёный король"

Но у самого Реба была совсем иная цель: найти хоть какой-то след Иоганна Климрода. Три дня он прятался в Вене, отсиживаясь то в особняке, то в разрушенных зданиях. В конце концов он нашел женщину из Райхенау, которая помогла ему выйти на зальцбургского фотографа. С этого момента для Реба начался настоящий кошмар.

6

До Пайербаха Реб доехал на двуколке. Прощаясь с крестьянином, который подвез его, Реб сказал:

– Большое вам спасибо за то, что сделали мой путь легче. Надейтесь, и ваш внук вернется, обязательно вернется.

– Да услышит тебя Бог, мальчик мой, – кратко ответил старый крестьянин.

Пожалев парня со сбитыми до крови ногами, бредущего по обочине дороги, крестьянин в двуколке подобрал его в четырех километрах от Нейнкирхена. Реб пошел по извилистой тропинке, которая вела на высоту более чем две тысячи метров к вершинам Ракса и Шнееберга.

Он вышел из Вены на рассвете и добрался до Райхенау поздним утром 23 июня. Большую часть пути, до соборной площади Винер-Нейштадта, он проехал на джипе, где ему удалось найти место. На этой полуразрушенной площади война также оставила свои следы.

Райхенау оказался обычной деревней. В первом же доме, куда зашел Реб, ему подсказали, как и где можно найти Эмму Донин. Направляясь к этой женщине, он пересек небольшой альпийский луг и дошел до хижины, сложенной из полукруглых бревен. Первое, что он увидел, были дети: трое мальчишек, по виду от двух до семи лет, все с золотистыми волосами и голубыми глазами, сидели у большого каменного корыта. Притихшие и неподвижные, с торчащими голыми коленками, они были ужасно грязными.

В весеннем воздухе смешались аромат сырой земли и запах дыма. Реб улыбнулся детям и заговорил с ними. Дети ему не ответили и продолжали смотреть на него затравленно. Он обошел ферму и увидел женщину, которую искал. Она была толстой и очень грубой, с выступающими синими жилами на крепких руках. Она даже бровью не повела на сообщение, что он Реб Михаэль Климрод, сын профессора Иоганна Климрода, адвоката из Вены. Толстыми пальцами она тщательно чистила кукурузный початок, бросая зерна в котел с водой, в которой уже плавали картофель и брюква. Реб увидел ее наполовину лысый затылок и потное темя, к которому прилипли редкие серовато-желтые волосы.

– Вы работали в доме моего отца, – обратился Реб к женщине. – Я хочу узнать, что с ним случилось.

– А почему вы пришли именно ко мне?

Реб ответил, что расспросил о ней у торговца дровами на Шультергассе, улице позади Богемской канцелярии.

Женщина обдумывала сказанное Ребом все то время, пока очищала еще два початка. Потом она подняла котел и отнесла его в хижину, поставила на огонь и наконец сказала:

– Я никогда не работала у господина Климрода.

– Но вы работали в его доме с сентября 1941 года, – настаивал Реб.

Женщина подняла голову и внимательно на него посмотрела:

– Вы пришли, чтобы забрать этих троих малышей, так ведь?

– Вы ошибаетесь.

– Я уверена, что вы пришли за детьми. Их мамаша, эта шлюха, гуляет по Вене с американцами. Она бросила их мне на воспитание практически без средств и еще хочет, чтобы я ухаживала за ними как за принцами.

Послышалось тихое шарканье босых ног, в хижину вошли три мальчика. На лице одного багровел кровоподтек, на ногах всех троих были шрамы от ударов хлыста.

– Я приехал и ради них тоже, – продолжал Реб. – Она просила меня посмотреть, как живут дети. А сейчас ответьте, пожалуйста, на мои вопросы.

Женщина опустила голову и зло спросила:

– Вы не против, если я положу в суп немного сала?

– Я только хотел попросить вас об этом, – ответил Реб, улыбнувшись. Он продолжал напряженно вглядываться в лицо собеседницы и задавать вопросы:

– Кто и когда нанял вас экономкой в особняк Климрода?

– Этого человека зовут Эпке.

– Он представился как хозяин дома?

– Нет.

– Так кто же руководил Эпке и отдавал ему приказы?

– Ну, я уже не вспомню его фамилию.

Реб улыбнулся и покачал головой:

– Ай-ай-ай, ну как же вы так?

– Но я действительно не помню. Внешность хозяина помню, а вот фамилию его нет, не помню, – настаивала женщина. – Это был высокий красивый мужчина. Блондин.

– А какую форму он носил?

– Форма была эсэсовская, – ответила женщина. – Чин генерала, не меньше. Дома он бывал редко.

– Тогда, в сентябре 1941 года, были в доме слуги, которые работали еще до войны? Например, седой старик по имени Антон?

– Да, он работал, но погиб. Незадолго до Нового года его задавил военный грузовик.

– А был ли хоть кто-нибудь еще из старого персонала?

– Нет. Меня и еще четверых слуг нанимал Эпке.

На балке под потолком висел большой кусок сала. Женщина отрезала от него маленький кусочек, потом еще один.

– Отрежьте, пожалуйста, еще один, – сказал Реб, – да побольше, чтобы каждому ребенку было по куску. Положите им еще картошки… Была ли в доме мебель?

– Конечно, была, – искренне удивилась вопросу женщина.

– А не вспомните, были ли в доме книги, много книг?

– Книги были.

– А картины, гобелены, статуи?

– Да, все это было.

– Рядом с библиотекой, где все это находилось, был маленький лифт. Вы видели его, помните?

Женщина заканчивала чистить третью картофелину. Ее толстая рука с острым ножом замерла. Нахмурив брови, женщина копалась в своих воспоминаниях:

– Это такая штука, вроде грузового подъемника? На ней еще была разрисованная доска.

«Этой „доской“ была створка дарохранительницы», – сказал про себя Реб, а женщине он ответил:

– Да.

Она это помнила и даже один раз случайно открыла ее и была потрясена увиденным устройством.

– Вспомните, пожалуйста, когда это было?

– Незадолго до Нового года.

– А если более точно?

– В ноябре сорок первого года, через несколько недель после моего поступления на службу.

Пальцы Реба стиснули деревянную балку.

– Что вы увидели там, в лифте?

– Там стояло только кресло на колесах, – ответила женщина без промедления.

В хижине повисла тишина. В один момент стоявший перед женщиной сильный юноша превратился в беспомощного мальчика с выражением отчаяния на лице. Но женщина этого не видела. Она стояла у печки, раздувая угли и подкладывая дрова.

Реб вышел на улицу. Через некоторое время он позвал детей, и они покорно подошли к юноше. Он раздел их и тщательно вымыл под струей чистой воды.

Реб попросил у хозяйки мыла, но та лишь ухмыльнулась. Он тщательно промыл ссадины и велел детям одеться.

– Так что же произошло дальше с мебелью, книгами, картинами? – попытался продолжить разговор Реб.

– Все это сняли и увезли накануне отъезда хозяина. На трех грузовиках приехали эсэсовцы, погрузили и увезли все – или почти все. То, что осталось, на следующий день забрали венские антиквары. Оставили только стол. Он оказался слишком большим и тяжелым, не пролезал в дверь.

– Присутствовал ли при этом Эпке?

– Так он и командовал всем этим.

– Расскажите мне, какой он внешне.

По тому, как описала этого человека Эмма Донин, Реб понял, что им вполне мог быть один из троих мужчин, что приехали в книжный магазин Вагнера.

– А что же тот, кого вы называете хозяином? Тот высокий и красивый блондин?

– Он приехал вечером на машине с флажком и дал указания Эпке, какие вещи вывозить из особняка. Он же велел рассчитать и отпустить нас.

– Может быть, вам известно, где он сейчас?

В ответ женщина пожала плечами, а в ее глазах промелькнула злая ирония.

– Вы совсем мальчишка, и я вас нисколько не боюсь.

– Нет, вы меня боитесь, – внушительно произнес Реб. – Посмотрите мне в глаза, и вы увидите, что вы очень меня боитесь.

Рука юноши судорожно сжимала садовый нож.

– Я сюда обязательно вернусь, Эмма Донин. Вернусь через две недели, а может, через два месяца, но вернусь, чтобы проверить детей. Если я замечу следы избиения, я перережу вам глотку и отрежу руки. Нет, сначала я отрежу вам руки, а затем перережу горло. Вы разговаривали со стариком, которого звали Антоном, которого, если верить вашим словам, задавил армейский грузовик?

– Он был не особо разговорчив.

– Мне это известно. Но, может быть, он говорил вам или кому-то другому из прислуги хоть что-нибудь о моем отце Иоганне Климроде? Я очень прошу вас, попытайтесь вспомнить.

В этот момент в комнату вошли дети и робко уселись за стол. Все трое со страхом поглядывали то на садовый нож в руках Реба, то на испуганное лицо женщины. Вся эта жуткая картина очень напоминала одну из немецких сказок про людоедов и фей.

После продолжительного молчания Эмма произнесла:

– Однажды он рассказывал о каком-то санатории.

– Туда увезли моего отца в период между июлем и сентябрем 1941 года?

– Да, это так.

– Этот санаторий под Линцем, – продолжала Эмма. – Но Антон произнес какое-то другое название, но какое, я не могу вспомнить.

У Реба под рубашкой была карта, которую он украл у штабного генерала. Он вытащил ее и стал читать все подряд названия на карте, расположенные в радиусе шестидесяти километров вокруг Линца, включая и Маутхаузен. Читал долго, пока Эмма Донин не вспомнила, что это название Хартхайм. Да, это был замок Хартхайм.

7

Из горной деревушки Райхенау Реб спустился в долину. Остаток дня и наступившую ночь он провел в Пайербахе, в доме старика, который подвез его на своей телеге. В эту ночь первый раз за четыре года, прошедших со дня его отъезда с матерью и сестрами во Львов, он ел за домашним столом и спал в настоящей кровати. Старика, приютившего юношу, звали Доплер. У него было трое внуков, все они служили в немецкой армии. На двоих внуков старик получил официальное сообщение о гибели, а третий пропал без вести. Реб рассказал старику о троих мальчиках, брошенных на попечение Эммы Донин. Он попросил старика навещать ребятишек и следить за тем, как Эмма обращается с детьми.

Далее Реб решил, что вернется в Вену. Не для того, конечно, чтобы погулять по улицам города, полюбоваться Богемской канцелярией или еще раз зайти в свой дом. Он искал Эпке, расспрашивал о нем у многих знакомых и совершенно незнакомых людей.

Но все его поиски были напрасными. Человека с такой фамилией никто не знал и ничего о нем не слышал. Иногда юноше казалось, что Эмма Донин его выдумала. Однако даже то, что Реб узнал фамилию этого человека, было уже определенным успехом. Имел значение и тот факт, что ему стало известно о гибели Антона Хинтерзеера, который состоял на службе у Климродов более полувека. Военный грузовик сбил этого «седовласого старика» совсем не случайно, это произошло по указанию Эпке.

В рассказе Эммы Донин присутствовал «высокий и красивый блондин», носивший форму генерала СС, – это был, конечно же, Эрих Штейр. Он, так же как и его слуга Эпке, считал, что Реб Климрод не должен раскрыть их чудовищные преступления, они надеялись, что все это сохранится в тайне.

Замок Хартхайм был расположен неподалеку от крохотной деревушки Алькховен. Такие селения сотнями встречаются в Верхней Австрии. Попасть сюда можно по дороге, проходящей по берегу Дуная и соединяющей Линц и Пассау (Германия). От Линца до Алькховена было всего лишь пятнадцать километров в юго-западном направлении. На восток от Линца находится Маутхаузен.

Замок был выстроен в стиле ренессанс. Громоздкое, мрачное здание имело множество маленьких слепых окон, что свидетельствовало о столь же мрачном и тяжелом характере императора Максимилиана. Просторный двор окружали красивые колоннады. Но даже они не могли скрасить то зловещее впечатление, которое производил замок и четыре венчавшие его башни.

– Там был санаторий, – дрожащим голосом рассказывал Ребу рыжеволосый мужчина. – Точнее, госпиталь. Я был там дважды, в 1942 году и еще один раз в следующем. Они вызывали меня, когда случалось короткое замыкание. Но ничего необычного там я не заметил, – добавил он и, оглянувшись с опаской, мелко затряс головой.

Этот рыжий человек имел электромеханическую мастерскую в центре Линца. Едва взглянув на высокого и худого юношу, он узнал молодого Климрода. Едва только фигура Реба появилась на пороге его мастерской, он вспомнил мальчика, которого офицеры СС постоянно таскали за собой. Однажды он видел его в Маутхаузене – его вели на привязи, как собаку.

Как и все те люди, кто в силу своей профессии соприкасался с концлагерями, он боялся набиравших размах расследований Комиссии военных преступлений. Он бывал в Маутхаузене только в качестве электрика, но все же опасался членов Еврейского комитета, организованного недавно в Линце. Евреи стали теперь очень опасными. Несколько раз он встречал на улицах Линца еще одного бывшего узника Маутхаузена. К тому же жил этот человек совсем по соседству, в доме № 40 на Ландштрассе. Иногда во сне его преследовал пронизывающий взгляд черных глаз Визенталя.

Рыжеволосый человек был уверен в своей невиновности и непричастности к преступлениям нацистов. Он был всего лишь простым электриком. Так за что же можно его винить?

Пришедший к нему парень расспрашивал о Хартхайме. Он был евреем. Рыжий прекрасно помнил, что видел на его полосатой робе желтую букву «J»[5]5
  От нем. Jude – еврей. – Прим. перев.


[Закрыть]. Она находилась в центре красно-желтого треугольника, ее нельзя было не заметить.

Вот этот рыжеволосый человек и назвал Ребу Климроду фамилию фотографа из Зальцбурга.

Из Вены до Линца Реб ехал на подножке разбитого вагончика. Небольшие пассажирские составы снова курсировали по отдельным веткам австрийской железной дороги. Оставшиеся до Алькховена четырнадцать километров он проехал на попутном военном джипе и добрался до Линца 30 июня. Его визит в замок Хартхайм остался в секрете, а Таррас и Сеттиньяз не осмелились расспросить его о нем.

О том, что творилось в этом старинном мрачном бастионе, знали только те, кто там работал. Первым, кто раскрыл тайну замка Хартхайм, стал действительно Реб Михаэль Климрод. Первое официальное сообщение об этом появилось спустя шесть лет – в 1951 году. Возможно, произошло это случайно, но существует еще одна версия – вмешательство Симона Визенталя.

Наконец Реб прибыл в Зальцбург. Это произошло 2 июля ночью, и можно считать, что было уже утро 3 июля. Добираясь до города, он преодолел расстояние в шестьсот километров. Третью часть этого пути он прошагал пешком. От рассвета и до полной темноты он шел, шел, пока хватало сил. Спал мало и где придется. Единственный раз он переночевал под крышей во время остановки в доме Доплера в Пайербахе.

Путь был трудным, но еще более трудным и страшным было одиночество. Ведь Ребу не приходилось ждать помощи со стороны. Но он шел с одной только надеждой: узнать, что случилось с отцом.

Фотографа, который жил в Зальцбурге, звали Лотар. Когда Реб постучал в дверь его дома, открыла женщина с седыми, коротко остриженными волосами.

– Да, он здесь живет, но работает в другом месте. Он сейчас в лаборатории, и вы можете туда пойти.

Женщина назвала адрес: Дурхойзер – крытый пассаж за Колокольной башней.

– Вы сможете найти?

– Надеюсь, – с благодарностью ответил Реб.

Его стертые ноги болели, но Реб, стараясь не хромать, направился к площади Старого рынка. Неподалеку от здания аптеки, построенного еще архиепископами Зальцбурга, он увидел машину скорой помощи. Он наткнулся на нее уже во второй раз. Впервые это было на противоположном берегу Зальцаха. Сворачивая с дороги, ведущей из Линца, он заметил машину скорой помощи, припаркованную у въезда на Штаатсбрюкке. Машина стояла кабиной к нему. На переднем сиденье было двое мужчин с очень невыразительными лицами. Казалось, они ждали указания ехать дальше. Это была самая обычная скорая помощь, выкрашенная в цвет хаки, с красным крестом на белом фоне.

Сейчас машина стояла в центре старинного Зальцбурга, но в кабине за рулем никто не сидел. Номер машины был тот же, и даже царапина на переднем бампере была та же самая. С самым невозмутимым видом Реб Климрод пересек площадь, прихрамывая при этом на одну ногу. От Колокольной башни его отделяло метров двести пятьдесят. Он прошел их за двадцать пять минут.

Пассаж Дурхойзер был узким и темным. Поднятыми над головой руками можно было коснуться свода. Реб миновал ряд каких-то темных лавочек, прошел еще метров десять и наткнулся на табличку. На белом фоне черной краской была сделана довольно неаккуратная надпись: «К.-Х. Лотар – художественная фотография». Реб слегка толкнул стеклянную дверь и услышал тонкое дребезжание колокольчика. Юноша вошел и очутился в низкой комнате с каменными стенами и потолком. Вдоль стен тянулись два больших деревянных прилавка, какие бывают обычно у продавцов тканей. Прилавки и виднеющиеся за ними полки были пустыми.

– Я здесь, – голос донесся из дальней комнаты.

Дверной проем, через который можно было пройти в соседнюю комнату, был задернут плотной холщовой занавеской. Реб отодвинул штору и прошел в соседнее помещение. И мгновенно ощутил прикосновение холодного металла к виску. Перед ним стояли четверо мужчин, один из них готов был выстрелить юноше в голову.

– Не двигайся и молчи, – рявкнул второй.

Двоих Реб узнал сразу, ибо видел их в кабине военной скорой помощи. А вот третий подходил под описание Эммы Донин. Эпке, это был Эпке! Четвертого Реб видел впервые.

Они стали спрашивать, почему Реб так долго шел в фотолабораторию, которая находится в нескольких минутах ходьбы от площади Старого рынка.

Ребу Климроду надо было спасаться, и он решил попробовать. Его лицо приняло страдальческое выражение, фигура преобразились. Он стал похож на маленького мальчика, хрупкого и измученного. В его глазах застыло выражение ужаса, он захныкал:

– Я хочу кушать, я устал и не могу идти дальше.

В общем, ему удалось изобразить из себя смертельно перепуганного мальчишку с искалеченными ногами, страдающего и не понимающего, что происходит.

Вместо Тарраса, вышедшего погулять и подышать свежим воздухом, телефонный звонок принял Дэвид Сеттиньяз. Работала только линия военной связи, поскольку гражданскую телефонную связь в Австрии еще не восстановили. Звонил неизвестный военный в чине майора. Его рассказ на английском был путаным и малопонятным. В голосе звонившего человека Дэвид уловил французский акцент и предложил ему перейти на родной язык. Оказалось, что звонит офицер французских войск из города Зальцбург. Дэвид также посчитал необходимым представиться тому, кто звонил. Далее он молча слушал, о чем говорил ему майор. Затем случилось невероятное. Повинуясь какому-то внутреннему душевному порыву, и это будет в дальнейшем иметь для него немаловажное значение, Сеттиньяз впервые сделал ложное служебное заявление:

– Не верьте тому, что говорит этот юноша. Он гораздо старше и опытнее, чем кажется. Относитесь к нему доверительно, ведь он работает на OSS[6]6
  Управление стратегического обеспечения США (пропаганда, стратегическая разведка, организация диверсий и т. п.). – Прим. перев.


[Закрыть], к тому же он один из лучших агентов. Постарайтесь в точности исполнить все, о чем он будет просить.

Дэвид закончил этот неожиданный разговор и повесил трубку. Только теперь он мог по-настоящему обдумать то, что произошло. Он стал искать мотивы, побудившие его совершить откровенную глупость. Он решил, что должен рассказать обо всем Таррасу, чтобы отчасти снять с себя ответственность, а главное, сообщить о ситуации, в которой оказался молодой Климрод.

Четвертым мужчиной, совершенно незнакомым Ребу, был тот, кого он искал, – фотограф Карл-Хайнц Лотар. Высокий полный мужчина с красным лицом и маленькими, почти женскими ручками оказался тем, ради кого Реб преодолел длинный и тяжелый путь. Под каменными сводами было довольно холодно, но по лицу фотографа струился пот и его била мелкая дрожь.

С осени 1940 и до марта 1945 года в замке Хартхайм работали два австрийских фотографа. Один из них до сих пор живет в Линце. Его упоминает в своих мемуарах Симон Визенталь, называя Бруно Брукнером.

Второй фотограф – Карл-Хайнц Лотар. В середине октября 1940 года его вызвали в Gauleitung[7]7
  Областное управление (нем.). – Прим. перев.


[Закрыть] и спросили, может ли он выполнять отдельные фотоработы, сохраняя их в полнейшей секретности. За работу предложили триста марок в месяц. Лотар согласился, и его сразу на автомобиле отвезли в «санаторий». Так именовали замок Хартхайм.

Комендантом упомянутого заведения был тогда капитан Вирт, получивший впоследствии в качестве вознаграждения за отличную работу должность директора главного управления концлагерями в Польше (Белжец, Собибор, Треблинка).

Через некоторое время пост коменданта в Хартхайме занял Франц Штангль, ставший впоследствии начальником лагеря Треблинка.

Медицинскую часть «санатория» возглавлял врач Рудольф Лохауэр[8]8
  Он покончил жизнь самоубийством вместе со всей своей семьей – женой и детьми, в конце апреля 1945 года.


[Закрыть] из Линца, а его помощником был доктор Георгий Ренно[9]9
  Арестован в 1963 году во Франкфурте.


[Закрыть].

Капитан Вирт объяснил Лотару его обязанности: он должен будет обеспечивать фотосъемку высочайшего качества, фотографируя больных, на которых врачи Хартхайма производили опыты. Фотосъемок будет не менее тридцати-сорока в день. Эти опыты ставились для изобретения самых эффективных способов массового уничтожения людей и использования их с целью создания в дальнейшем специальных промышленных технологий. При этом следовало разработать строго научную шкалу страданий, которые может вытерпеть человек, прежде чем его жизнь остановится.

Лотару поручили фотографировать и снимать на кинопленку головной мозг подопытных узников. Их мозг обнажали, вскрывая свод черепа для того, чтобы в момент смерти зафиксировать видимые изменения.

Это была первая, но не самая главная задача «санатория» в Хартхайме. В действительности в замке был создан и действовал центр по подготовке «специалистов», которых по завершении курса «обучения» направляли в различные концентрационные лагеря для уничтожения людей. О его создании было объявлено Гиммлером на совещании в Ваннзее в январе 1941 года (факты свидетельствуют о том, что этот вопрос рассматривался и раньше). Поэтому «санаторий» Хартхайм был не единственным заведением подобного типа[10]10
  Существовало еще три подобных центра: замок Графенег возле Бранденбурга, в 40 километрах от Потсдама, замок Гадамар близ Лимбурга, между Кобленцем и Франкфуртом, замок Зонненштайн в Саксонии.


[Закрыть].

Работать было сложно. Часто Лотару приходилось снимать через небольшое отверстие в двери, когда производились эксперименты с газовыми душегубками. Он долго не мог привыкнуть к запахам кремационной печи. За время своей работы в замке он сфотографировал не меньше двух третей от общего числа людей, уничтоженных в Хартхайме.

Но главным, что его смущало и даже мешало его работе, было то обстоятельство, что большая часть из тридцати тысяч узников Хартхайма были христианами: немцами, австрийцами, чехами, привезенными в Хартхайм в рамках программы «Vernichtung Lebesunwerten Lebens» – «Уничтожение живых, недостойных жизни». Она была разработана по приказу Гитлера, а выполнение ее контролировал Мартин Борман. Эта программа предусматривала уничтожение физически и умственно неполноценных, неизлечимо больных и просто стариков, которых отнесли в категорию «лишних ртов». Среди этих несчастных подопытных не было ни одного еврея, поскольку считалось: честь умереть в «санаториях» Хартхайма, Графенега, Гадамара или Зонненштайна предоставлялась только истинным арийцам[11]11
  Бывший австрийский министр Альфонс Форбах чудом избежал этой участи. Он, будучи практически инвалидом преклонного возраста, уже был отобран для Хартхайма, но буквально в последнюю минуту спасся: благодаря каллиграфическому почерку его назначили секретарем в Дахау. Начиная с 1943 года в Хартхайм поступали французские военнопленные, так как богадельни и приюты для стариков и инвалидов не присылали достаточного количества подопытных.


[Закрыть].

– Ты ведь хотел удостовериться, что твой отец погиб здесь, в Хартхайме, – произнес Эпке. – И это действительно случилось здесь.

– Это неправда, я вам не верю, – произнес Реб убитым, дрожащим от потрясения голосом. – Я знаю – он жив.

На лице Эпке появилось что-то вроде ухмылки. Реб засомневался, что этот человек действительно Эпке. Уж очень он белокурый, скорее белесый, даже брови слились с его прозрачной кожей. Да и говорил он не на чистом немецком. В произношении слышался акцент жителей Прибалтийских государств: Эстонии, Латвии и, может быть, даже Литвы. Глядя на страдающего юношу, Эпке еще раз усмехнулся и покачал головой. На какое-то время Ребу показалось, что перед ним учитель, который недоволен ответом своего ученика.

– Мой отец жив, а вы врете, – уже более уверенно произнес Реб.

Он производил впечатление сильно испуганного подростка. Совершенно обессиленный, он стоял прислонившись к стене, а возле его виска все еще было дуло пистолета. Он обвел взглядом окруживших его четверых мужчин. Глаза юноши остановились на Лотаре, истекающем потом. За спиной фотографа находилось подвальное окно, зарешеченное железными прутьями. Стекло в окне было запыленным, но через него все же можно было рассмотреть, что происходит на улице.

– Надо с этим заканчивать, – произнес Эпке.

Воцарилась недолгая пауза. Собравшись, Реб довольно спокойно произнес:

– Отец оставил мне письмо…

Так же внезапно Реб замолчал, будто поняв, что сказал лишнее. Однако Эпке тут же отреагировал, его блеклые глаза мгновенно оживились.

– Где это письмо?

– Я уверен, что мой отец жив.

Через полукруг подвального окна видны были прохожие на улице, вернее, только их ноги – от обуви до колен. Уличный шум в помещение не проникал. Мужчина в кованых ботинках уже не раз прошел мимо окна. Затем он остановился. По положению его ног было понятно, что стоит он если не напротив подвального окна, то точно напротив дома, в котором находились сейчас Реб и четверо мужчин, взявших его в плен.

Опустив голову, Реб ответил:

– Письмо я оставил в Вене.

– И где же, в каком месте?

– Этого я вам не скажу.

Он произнес эти слова, как обиженный мальчишка. Эпке снова с недоверием посмотрел на юношу.

– Хорошо, – сказал он и, не оборачиваясь к Лотару, дал ему указание: – Найди фотографии его отца.

Толстый фотограф смахнул своими женскими ручками пот с лица.

– Чтобы найти фотографии, я должен знать дату и год.

– Двадцатые числа августа 1941 года, – улыбаясь Ребу, ответил Эпке. – После того как увидишь фотографии, ты расскажешь мне все об этом письме, малыш.

Эпке снова улыбнулся, что было больше похоже на ухмылку. Лотар уже стоял на коленях около одного из шести металлических ящиков. Через несколько мгновений он открыл его, и Реб увидел ряды аккуратно составленных негативов и отпечатков. Пальцы Лотара ловко перебирали этикетки, наклеенные на каждом снимке. Реб стояв опустив голову, в помещении повисло молчание, слышался только шелест бумаги.

– Климрод! Съемка от 21 августа 1941 года, – произнес Лотар.

В этот же момент крепкая рука приподняла опущенный подбородок Реба. Веки юноши были плотно сжаты, а на лице застыла чудовищная гримаса страха. На этот раз ему было не до уловок.

– Открой глаза, мальчик. Ведь ты ради этого отправился в Райхенау, а сейчас пришел из Вены сюда, в Зальцбург.

Реб протянул руку и взял фотографии. Их было три, они были сделаны через застекленный глазок. Его отец с атрофированными ногами совершенно голым ползал по полу, цепляясь ногтями за цементный пол. Видно было, что снимки сделаны с интервалом в пятнадцать – двадцать секунд. На них были зафиксированы стадии наступления удушья. На третьем снимке было отчетливо видно, что изо рта человека течет кровь, и даже виднелся кончик языка, который мученик откусил сам себе.

Державшая Реба рука ослабила хватку, и он рухнул на колени. С невероятным усилием он прислонился к прохладной стене.

– Немедленно сожгите все это, – крикнул Эпке.

Двое мужчин, одетых в форму санитаров, сбили с ящиков замки и облили их содержимое бензином.

– Это твоя личная коллекция, Лотар, – с издевкой сказал Эпке. – Значит, ты собрал ее для себя?

Через несколько секунд раздался выстрел. От удара девятимиллиметровой пулей, выпущенной прямо в рот фотографу, его отбросило на один из уже охваченных пламенем ящиков.

– Пусть сгорит вместе со своими сокровищами, – закричал Эпке и повернулся к Ребу. – А теперь твоя очередь, малыш. Расскажи-ка мне о письме отца.

Ствол пистолета метнулся к голове Реба и уперся в переносицу. Без сомнения, пуля в любую секунду могла лишить его жизни. Однако именно это движение Эпке и спасло Реба. Сотрудники военной полиции, стоявшие у окон фотолаборатории, неправильно поняли смысл его жеста и открыли шквальный огонь по помещению. Две очереди прошили Эпке в ту секунду, когда в подвале загромыхали взрывы вспыхнувшего бензина. Языки пламени осветили стены подвала. Эпке рухнул прямо на Реба. Именно это обстоятельство помогло юноше остаться в живых. Он отделался небольшой царапиной на правом предплечье.

Один из оставшихся мужчин попытался бежать, но был в упор застрелен на пороге стеклянной двери с колокольчиком. Второй бросил в окно канистру с бензином, который мгновенно вспыхнул. Этим он ничего не добился, поскольку сам тут же стал живым факелом, и его из жалости пристрелили ворвавшиеся в помещение полицейские.

Реба вытащили на улицу. Он был весь в крови, но не в своей, а в чужой. Им занялся французский майор. На все вопросы военного и его переводчика-австрийца он отвечал невнятно. Юноша находился в шоке, его речь была бессмысленной. Он лишь смотрел на всех огромными серыми глазами.

Когда Реба отпустили, он сам пришел во французскую военную полицию Зальцбурга, чтобы попросить помощи. После его появления там раздался телефонный звонок, на который ответил Сеттиньяз. Юноша утверждал, что действовал по указанию капитана Тарраса из Линца. Он заявил о военных преступниках, на след которых ему удалось напасть. То, что Реб выбрал именно французскую военную полицию, было не случайно: из трех великих держав именно французы были самыми активными в поисках преступников павшего Третьего рейха.

Через пять часов после случившегося в Зальцбург прибыл Таррас. Он решил лично прикрыть ложь Сеттиньяза, даже если придется выяснять отношения с начальником OSS в Линце. Им был капитан О'Мира.

Таррасу удалось уладить дело, употребив свой едкий сарказм. Этому, кстати, очень способствовал обыск в доме Карла-Хайнца Лотара, в результате которого выяснилось, что женщина, встретившая Реба, здесь вовсе не проживала, а фотографа рано утром увезли трое неизвестных мужчин. Забрали также его ящики, содержимое которых их очень интересовало. Впоследствии они были найдены обгоревшими в фотолаборатории.

– Чем вы недовольны? – спросил Таррас у полицейских Зальцбурга. – Здесь все ясно: фотограф Лотар собрал документы, которые были прямым свидетельством преступлений нацистов. Именно поэтому они так стремились их заполучить и уничтожить. Это ведь ясно как божий день! Наш юный агент нарушил инструкции по выслеживанию военных преступников. Но ведь и его можно понять: его мать и сестры погибли в концлагере в Польше, да и сам он уцелел чудом. Его действия объясняются именно этими фактами. В настоящее время он пребывает в состоянии шока. Ему надо прийти в себя и восстановить силы…

Таррас доставил Реба Климрода в госпиталь в Линце. Он также пытался расспросить юношу о произошедшем. Но Реб все еще был в состоянии шока и не мог внятно произнести даже несколько слов. Его физическое и душевное состояние вызывало беспокойство. Но самым тревожным было то, что потухли его глаза, излучавшие столь дивный свет и так магически действовавшие на Тарраса и Сеттиньяза. У них сложилось впечатление, что у Реба начал проявляться так называемый «синдром концлагерей», которым страдало большинство узников. Пережив первую радость освобождения, они впадали в тяжелейшую депрессию.