Текст книги "Херувим"

Через двадцать минут она впервые увидела человека, которого должна была оперировать. А через час майор Логинов спал под глубоким наркозом.

Глава тринадцатая

Стас ненавидел районы новостроек. Он остановил машину у метро «Рязанский проспект» и долго, тупо глядел на карту, наконец сообразил, как ехать дальше, однако вскоре уперся в «кирпич». Улица была перекрыта. Вокруг что-то строили, ремонтировали, пришлось вернуться, встать возле автобусной остановки и ловить прохожих.

Прохожие попадались все какие-то неприветливые. Две бабки в капроновых ватниках с тихой бранью шарахнулись от иномарки, приличная на вид девушка вместо объяснения, как проехать, тут же предложила интимные услуги прямо в салоне машины за смехотворную цену. Пожилой интеллигент с профессорской бородкой вблизи вонял перегаром и мочой, сунул голову в окошко и стал клянчить денег, сколько не жалко. Стас выгреб из кармана мелочь, но мужику показалось мало, отогнать его было невозможно, пришлось отъехать. Оказавшись возле какого-то унылого пустыря, Стас нервно закурил и опять достал карту, нашел объездной путь и двинулся вперед.

Плохо одетые бестолковые люди с серыми лицами, одинаковые серые дома-коробки, все это убожество раздражало его, особенно в плохую погоду. Именно так он попытался объяснить самому себе сухость во рту и ноющую боль в желудке, когда наконец въехал на улицу с пролетарским названием Сормовская.

Искомый дом оказался грязной панельной пятиэтажкой. У Стаса защемило сердце, когда он покидал свою красавицу «Тойоту» и оставлял ее одну, без присмотра, в грязном сомнительном дворе. Мысль о взрывчатке мелькнула в голове, словно кто-то царапнул ножом по стеклу. Но это было скорее гадкое воспоминание, а вовсе не опасение. Он не сомневался, в ближайшее время фокус со взрывчаткой не повторится. Если бы его спросили, откуда такая уверенность, он вряд сумел бы ответить внятно.

Никакого домофона в подъезде не оказалось. Воняло помоями. Стены были исписаны, как в нью-йоркском сабвее. Заткнув нос, Стас поднялся на четвертый этаж по невозможно грязной лестнице, остановился у драной двери и ткнул пальцем в кнопку звонка. Никакого звука не последовало. Звонок был сломан, пришлось стучать. Долго никто не откликался. Стас осторожно дернул дверную ручку и вдруг ясно представил себе, как входит в крошечную вонючую квартирку, а там посреди комнаты лежит свежий труп.

Ситуация показалась ему странно знакомой. Он отдернул руку, и губы его сами собой растянулись в идиотской улыбке. Он вспомнил, что видел нечто подобное в каком-то старом боевике, может, даже и не в одном, а в нескольких, американских и наших. Это называется «подставить». Обычно в следующей сцене герой задумчиво произносит: «Черт, кто же меня так подставил?»

И все-таки он резко отдернул руку от дверной ручки, словно его ударило током, и принялся опять стучать. Наконец внутри послышалась какая-то возня, и хриплый скрипучий бас спросил:

– Ирка, ты, что ли? Входи, открыто!

Стас медленно потянул дверную ручку. Сначала он увидел темный мужской силуэт в глубине маленькой прихожей. Там стоял человек, даже отдаленно не похожий на опустившегося пьяницу. Он был слишком хорошо одет, слишком прямо держался. В полумраке глаза его казались черными провалами. Он стоял и смотрел так, будто собирался выхватить пистолет из кармана распахнутой кожаной куртки. Стас отпрянул, и незнакомец тоже сделал шаг назад, в глубину прихожей. Он уже хотел захлопнуть дверь и бежать прочь, но тут послышался тяжелый булькающий кашель и в проеме появилась голова.

– Ты чего? – спросила голова хриплым басом великого Высоцкого.

Стас заметил ссадину на щеке и синяк под глазом. В прихожей вспыхнул свет. В глубине ее Стас увидел большое зеркало, расположенное как раз напротив двери. Грозный силуэт был всего лишь его собственным отражением. Прямо перед ним стоял маленький худой человек в мятой ковбойке и безобразных трикотажных штанах. От румяного Мультика Юрки Михеева остался только голос.

– Ну давай заходи, раз пришел. Дует.

– Привет, Юра. Ты узнал меня? – хрипло откашлявшись, спросил Стас и шагнул в прихожую.

– Герасимов, что ли? – Воспаленные глаза равнодушно скользнули по лицу Стаса. Мультик не выказал ни удивления, ни радости, как будто они расстались позавчера, а не шестнадцать лет назад. От порыва ветра дверь у него за спиной захлопнулась, отрезая путь к отступлению.

– Вот тут тебе сестра просила передать, – он протянул пакет.

– Ага, – кивнул Мультик и взял пакет у него из рук, – слышь, ты выпить принес?

– Пить вредно, – изрек Стас с идиотской усмешкой.

Мультик ничего не ответил, ушел вместе с пакетом на кухню, оттуда послышалась вялая матерная брань, адресованная сестре Ирине, которая прислала всякую ерунду вместо простой бутылки водки. Стас остался и не знал, как быть дальше. В зеркале отражалось его растерянное злое лицо. Чтобы не смотреть на самого себя, он оглядел прихожую. Обои, имитирующие голую кирпичную кладку. Облупленная дешевая вешалка, на ней одинокий черный ватник, внизу стоптанные старые кроссовки.

«Что я здесь делаю? – с тоской подумал Стас. – Зачем приехал? Что дальше?»

Мультик продолжал материться и, вероятно, закурил, потому что запахло дымом. Стас снял куртку, повесил рядом с ватником хозяина и решительно вошел на кухню. Михеев действительно курил, сидя на табуретке за голым пластиковым столом, уставившись в темное вечернее окно без занавесок. На Стаса он не обратил никакого внимания, только стряхнул пепел в консервную банку из-под шпрот.

– Как ты живешь, Михеев? – спросил Стас, глядя на смутное отражение Мультика в оконном стекле.

Ответа не последовало.

– Юра, ты слышишь меня? – Стас осторожно опустился на табуретку. Ему хотелось закурить, но сигареты остались в куртке. Вставать и идти за ними почему-то было неловко.

«Перед кем неловко? Почему? Какого хрена? – мысленно завопил он. – Я приехал в чертову даль, в омерзительный вонючий район, чтобы сделать доброе дело, навестить бывшего сокурсника, который отсидел десять лет, а теперь опустился и спивается. Я привез ему продукты. А он, сволочь, даже не смотрит в мою сторону!»

На столе лежала только что распечатанная пачка «Парламента». Стас потянулся за сигаретой, и вдруг Мультик прихлопнул пачку ладонью, резким движением подвинул к себе. Стас рефлекторно дернулся вперед, что-то треснуло, грохнуло, и через минуту он сидел на полу, а рядом валялась табуретка, у которой подломились сразу две ножки.

Пол был покрыт мягким линолеумом, ударился он не сильно, правда, очень больно задел локтем угол стола.

– Ты зачем, Герасимов, мебель ломаешь? – Щуплая фигура выросла над ним и показалась огромной, поскольку он смотрел снизу вверх. – Квартира съемная, мебель чужая. Вставай, фраерок, не бойся. – Ничего не оставалось, как ухватиться за протянутую руку. Вялая влажная кисть Стаса попала в ледяные железные тиски. Пальцы у Мультика были тонкие, гибкие, как у женщины, но необычайно сильные. Слишком сильные для такого хлипкого алкаша.

Несколько секунд они стояли лицом к лицу, очень близко. Голубые глаза выцвели, румянец давно истлел. Грубые глубокие морщины. Вместо буйных светлых локонов совершенно седой ежик, такой редкий, что просвечивает кожа. Под одним глазом желто-синий синяк, на щеке ссадина. Красные припухшие веки. Очень тяжелый взгляд прямо в глаза.

«Нет. Не опустили его в зоне, не опустили, – внезапно понял Стас, – не может жалкий “петушок” так смотреть».

– Ладно, Герасимов, пошли в комнате посидим. Выпить, значит, не принес?

– Нет. Твоя сестра сказала, что тебе нельзя. А я за рулем.

– А хрена ты ее послушал? Я без водки ваще не человек, блин.

– Бросать не пытался?

– На фига? Все равно жизнь кончена.

Прежде чем войти в комнату, Стас достал из кармана куртки сигареты и зажигалку.

Единственная комната оказалась довольно просторной и почти пустой. У стены стояла жалкая тахтенка, у голого, без занавесок, окна – конторский письменный стол, два стула. Под потолком вместо люстры болталась голая, очень яркая лампочка на кривом проводе. На стене висела маленькая фотография в рамке. Стекло бликовало, и Стас сумел разглядеть лицо на фотографии, только когда уселся на тахтенку.

– Узнаешь? – кивнул Мультик, проследив его взгляд.

– А как же! – Стас судорожно сглотнул, отвернулся от фотографии и закурил. Руки у него заметно дрожали.

– Ты хорошо ее помнишь? – тихо, почти шепотом спросил Мультик.

Стас сделал вид, что не расслышал вопроса, обвел глазами комнату и произнес:

– Пепельницу дай.

Мультик встал, сходил на кухню, вернулся с банкой из-под шпрот, поставил ее на стол, уселся и тоже закурил. В комнате повисло тягостное, долгое молчание. Мультик смотрел на Стаса в упор, не моргая, и выпускал дым из ноздрей. Стас уставился себе под ноги и сосредоточенно рассматривал рисунок на линолеуме. От мелких желтых квадратиков у него рябило в глазах. Пристальный взгляд Мультика жег его ледяным огнем, словно к коже прижимали куски искусственного льда. Он чувствовал, что если молчание продлится еще хотя бы несколько секунд, он не выдержит, бросится на жалкого пьянчугу и будет долго страшно бить его, возможно, забьет насмерть.

– Ты, Юрка, расскажи о себе. Как живешь? Чем занимаешься? – спросил он спокойным, ровным голосом, не поднимая головы.

– Ну как я живу? – тихо, жалобно заговорил Мультик. – Пью. Болею. Туберкулез у меня был в зоне. Открытая форма. Залечили кое-как, но все равно здоровья ни хрена нет. На работу не берут, кому я нужен после зоны? Вот, гнию помаленьку, сижу у сестренки на шее. А ты чего вдруг приехал?

– Да понимаешь, стал я тут листать старую записную книжку, нашел твой номер, дай, думаю, позвоню.

– На фига?

– Сам не знаю. Чего-то вдруг на меня накатило, вспомнил институт, тебя, Юрка, вспомнил, как ты классно на гитаре играл и пел – ну точно Высоцкий.

– Теперь уже не пою. Дыхалка никуда. И настроения нет. Все зона отбила, почки, легкие, настроение. Считай, труп я. Выпустили на год раньше, учитывая состояние здоровья. Подыхать выпустили, понимаешь?

– Ну-ну, старик, перестань, чего ты себя раньше времени хоронишь? Мы ведь с тобой ровесники. Тридцать шесть лет для мужика – это вообще не возраст. Сестренка у тебя классная, любит тебя. Кстати, кто она?

– В каком смысле – кто?

– Ну где работает, чем занимается? Выглядит она потрясающе, прямо топ-модель, одета очень дорого.

– Ирка? – Мультик криво усмехнулся, не разжимая рта. – Она ничем не занимается. Почему ты спросил?

– Так. Интересно. Всегда ведь интересно, откуда у людей деньги.

– У Ирки муж богатый. Бизнесмен. – Мультик скорчил важную гримасу и ткнул пальцем в потолок.

– Какой же у него бизнес? – равнодушно спросил Стас, подавляя искусственный зевок.

– Вроде фирма у него своя. Охранники там, телохранители, частные детективы, да фиг их знает.

– Частные детективы? – задумчиво протянул Стас. – И что, можно обратиться, если вдруг проблемы?

– У кого проблемы? У тебя? – Мультик опять усмехнулся, жалко, криво, по-блатному, и Стас подумал: «А может, все-таки опустили?»

– Типун тебе на язык, Юрка! – радостно засмеялся он. – У меня все нормально. Просто один мой приятель попал в очень странное дерьмо.

– А дерьмо бывает странным? – тихо спросил Мультик и впервые засмеялся. Смех звучал весело и заразительно. Стас заметил крепкие белые зубы без единого изъяна.

«Ну ладно. Допустим, муж сестры оплатил работу хорошего протезиста», – подумал он и произнес:

– Ты зря ржешь, Михеев. Человека замочить пытались, а ты ржешь.

– Кого же он так крепко обидел, твой приятель? – прищурился Мультик.

– В том-то и дело, что никого, – вздохнул Стас и заставил себя взглянуть Михееву в глаза. Это оказалось чудовищно трудно.

– Прямо так совершенно никого никогда? Ну, значит, он святой. – Мультик опять засмеялся, медленно встал, подошел к Стасу и положил ему руку на плечо. – А может, твой приятель просто забыл? Ну знаешь, как это бывает? Особенно если кажется, что нет никаких свидетелей, никаких следов, и никто ничего не знает, и много лет прошло, а, Герасимов? – Он подмигнул, опустился рядом на тахту. – Есть вещи, которые нельзя забывать. Даже если очень хочется.

Стас передернул плечами, пытаясь скинуть руку Мультика, но тонкие железные пальцы впились в него еще крепче.

– Слушай, Юрка, мы сейчас не будем это обсуждать, – процедил он, сдерживаясь из последних сил, – я все равно ничего не знаю.

– Не знаешь? А зачем разговор завел?

– Ты сказал о частных детективах, я вспомнил, что один мой приятель спрашивал, нет ли у меня таких знакомых.

– Чего же он к ментам не пошел со своим странным дерьмом, этот твой приятель?

– Ну менты – это само собой, однако на них надежды мало… – забормотал Стас, чувствуя неожиданную жуткую слабость во всем теле. – Чтобы они всерьез занялись этим делом, его сначала убить должны. Им нужен труп, а нет трупа, так и говорить не о чем. То есть шофера его убили, но у шофера могли быть и свои собственные проблемы.

– Могли быть, – важно согласился Мультик, – он ведь наверняка не просто шофер, а еще и охранник. Вертухай. Поганая порода.

– Почему вертухай? – растерянно мигнул Стас. – Телохранитель.

– Вот оно как бывает, – Мультик нравоучительно поднял вверх палец, – чужое тело охранял, а свое не сберег. Что же, менты разве этой мокрушкой не занимаются?

– Конечно… А вообще не знаю. Слушай, Юрка, вот ты сидел, да? Были такие охранники в вашей зоне, которым потом, после освобождения, кто-нибудь мстил?

– Чего? – презрительно сморщился Мультик. – Чего ты бормочешь, Герасимов? Этот твой телок – он в зоне, что ли, служил?

– Почему мой? Я вообще ни при чем, я просто спрашиваю, могло такое быть, что охранник так кого-нибудь допек, что потом, через много лет, его замочили за это?

– Ага, я понял, – Михеев важно кивнул, – ты просто так интересуешься, для общего развития. Консультация специалиста тебе нужна? Да? Могли замочить. А могли и помиловать. Всякое в жизни бывает. Только этот твой, который ничего не помнит, пусть особо не рассчитывает на случайные совпадения. Кажется мне, что его телка замочили не потому, что был когда-то вертухаем, а потому, что хотели показать этому твоему, беспамятному, как все просто и быстро делается.

– Юра, послушай, давай мы с тобой серьезно поговорим, ты, наверное, думаешь до сих пор, что у меня с ней что-то было и я как бы… – Он поднял глаза, встретил такой ледяной, такой насмешливый взгляд Мультика, что замолчал, ослаб и весь взмок.

Михеев тоже молчал, и пауза все расползалась, накапливалась в атмосфере, как угарный газ. Наконец зазвучал спокойный бас Мультика:

– Когда я попал в крытку, мне очень хотелось умереть. Я бы наверняка себя как-нибудь кончил, однако это было не просто. Это было недоступной роскошью, как поездка за границу при Сталине или как любовь с голливудской звездой. Понимаешь, Герасимов, когда ты ни на секунду не можешь остаться один, трудно себя убить. Некоторые пытались, но у нас был очень умный и хитрый кум. Попытки самоубийства, как правило, предупреждались, а если все-таки кому-то удавалось повеситься или полоснуть по венам заточкой, то спасали. И потом приходилось очень, очень жалеть. Там умеют заставить каяться, поверь мне, Герасимов, умеют. А смерть остается сладкой заветной мечтой. Вот у тебя, Стас, есть мечта? – Мультик обнял его за плечи и придвинулся к нему совсем близко. – Молчишь? Ну попробуй подумай, чего тебе сейчас хочется больше всего на свете?

«Чтобы тебя, Мультик, не было нигде и никогда!» – отрешенно подумал Стас и почувствовал на щеке теплое спокойное дыхание Юры Михеева. От него не пахло ни перегаром, ни болезнью, ни грязью. От него вообще ничем не пахло, словно он был призраком. У Стаса сильно кружилась голова, его тошнило. Он беспомощно хлопал глазами и опомнился только тогда, когда Херувим убрал руку с его плеча и отодвинулся.

– Потеешь ты сильно, Герасимов, – произнес он, брезгливо вытирая ладонь о свои трикотажные штаны, – вон, свитер у тебя насквозь мокрый. Знаешь, я думаю, очень скоро твоему приятелю смерть покажется недоступной роскошью. Он захочет ее, как самую прекрасную женщину на свете, он будет думать только о ней. Привстань-ка.

Стас послушно поднялся. Мультик скинул тапки, улегся на тахту, свернулся калачиком, положил руки под щеку.

– Слышь, Стас, там в прихожей ватничек висит, ты накрой меня, знобит что-то.

Стас на свинцовых ногах поплелся выполнять просьбу, снял с вешалки ватник, накрыл Мультика. Наклонившись, он услышал сонное бормотание:

– Иди домой, Герасимов. Устал я от тебя. Видишь, какой я весь насквозь больной, к едрене фене… А у приятеля твоего есть способ вылезти из странного дерьма. Есть один хороший способ, очень надежный. Веревочка да мыла кусок…

Глава четырнадцатая

– Мама, проснись, ну мамочка!

Юля открыла глаза и увидела над собой лицо Шуры.

– Который час? – спросила она, потягиваясь.

– Половина одиннадцатого.

– Ты почему не в школе?

– Ты что, мам? Сегодня суббота! Давай вставай, хотя бы раз в жизни позавтракаем вместе. Ты в котором часу приехала вчера?

– Кажется, в пять, – Юля села на кровати и погладила дочь по волосам, – Шурище, маленькая моя, солнышко, я так соскучилась по тебе.

– Я по тебе тоже, мамочка, – хмуро кивнула Шура, – иди в душ.

– Все, иду. А где Вика?

– В клинике. Тебя ждет, – ответила Шура и вышла.

Конечно, никакой сотрудницы Райского в свой дом Юля не пустила. С Шурой она попросила пожить верную надежную медсестру Вику. Это был самый лучший вариант. Вика была девушкой свободной, одинокой, и ей ничего не стоило переехать на недельку к Юлии Николаевне. К тому же с Шурой они отлично ладили, разница в возрасте у них была всего десять лет. Веселая, энергичная Вика замечательно влияла на мрачноватую, сложную Шуру. Вместе с ней Шура бегала по утрам, ела на завтрак овсянку с фруктами и орехами, пила свежевыжатый апельсиновый сок и биокефир, без всякого нытья и возражений приводила в порядок не только свой письменный стол, но и всю квартиру.

Выйдя из душа, Юля услышала рев соковыжималки и увидела на кухонном столе две миски с овсянкой.

– Мам, когда это кончится? – спросила Шура, разливая по стаканам сок.

– Скоро, солнышко. Уже скоро.

– Отец звонил. Я сказала, ты в командировке. Он просился в гости, я не пустила.

– Почему?

– Ну что ты задаешь дурацкие вопросы? – Шура выпятила губу, дунула, и длинная челка взлетела вверх, как птичье крыло. – Мы ведь это уже проходили. Сначала он будет скромно сидеть на краешке стула и смотреть на меня умоляющими глазами, потом начнет с театральным пафосом рассказывать, какой он хороший и какая ты плохая.

– Ничего, могла бы и потерпеть, – заметила Юля.

– Зачем? – Шура с аппетитом принялась за овсянку. – Жалко, грецкие орехи кончились. С ними еще вкусней. Мам, а тебя там кормят хотя бы?

– На убой, – кивнула Юля.

– По тебе не заметно, чтобы на убой. Ты похудела.

– Это от тоски по дому, – улыбнулась Юля. – Слушай, тебе его совсем не жалко?

– Кого? Папашку моего? – Шура со звоном отложила ложку и фальшиво расхохоталась. – Ой, мамочка, я умираю! Нам вот с тобой больше поговорить совершенно не о чем, да?

– Ты мне только ответь – совсем не жалко? И мы сразу сменим тему, хорошо?

– Нет, мамочка. Мне его не жалко ни капельки. Я, в отличие от тебя, не считаю его несчастным и больным. Если он и свихнулся слегка, то исключительно по собственной инициативе. Он не мог пережить, что ты талантливее его, что ты больше зарабатываешь, что ты сильная, красивая, самостоятельная.

– Перестань. Он тоже далеко не бездарь и не урод, – поморщилась Юля, – просто его так воспитали с детства, ему внушили, что настоящая женщина должна сидеть дома и полностью зависеть от мужа.

– Ага, он не виноват. У него было трудное детство! – Шура почти кричала, щеки ее налились жарким румянцем. – Знаешь, мамочка, как это называется? Зависть! Самая обыкновенная, пошлая, мерзкая зависть. У него не получилось стать классным хирургом, а ты сумела, и он здесь орал, что на самом деле ты просто спишь с Мамоновым, поэтому тебя взяли в клинику и платят такую высокую зарплату.

– Так, Шура. Все. Пора действительно менять тему, – тихо произнесла Юля, – расскажи, как у тебя дела в школе.

– Хорошо! – рявкнула Шура и опять схватила ложку. – В школе у меня все отлично. За контрошку по физике я получила четыре балла. Правда, успела схватить банан по литре, но я же не виновата, что эта идиотка заставила нас учить наизусть какой-то там сон Веры Павловны из «Что делать?» Чернышевского. Я честно призналась, что не могу.

– Вы что, Чернышевского проходите? – удивилась Юля.

– Нет, конечно! Но наша идиотка Чрезвычайка считает, что без Чернышевского нельзя понять эпоху и вообще всю дальнейшую историю России. Нет, в принципе я согласна. Этот козел здорово нагадил, знать его надо. Но ведь не учить же наизусть как образец высокой прозы! Для того чтобы иметь представление о Чернышевском, вполне достаточно прочитать «Дар» Набокова. Я не виновата, что Чрезвычайка ненавидит Набокова и обожает Чернышевского. Между прочим, она член Коммунистической партии, бегает на все митинги.

– Ну с литературой понятно. Еще какие оценки? – спросила Юля, надеясь, что разговор о бывшем муже закончен. Но она ошиблась.

– Пятерки по английскому и по информатике. Кстати, папашка просто достал меня по телефону с вопросами об оценках. Я сказала, что учусь на двойки, курю марихуану и состою на учете в детской комнате милиции. Спросила, не может ли он на бланке своей районной поликлиники выписать мне десяток рецептов на хорошие колеса и организовать аборт так, чтобы ты об этом ничего не узнала, потому что моего десятого аборта ты просто не переживешь и я могу остаться сиротой.

– С ума сошла? Зачем ты над ним издеваешься?

– Знаешь, а он вовсе не заметил, что я издеваюсь. Он поверил. Представляешь, какой добрый и благородный человек? Поверил! – Шура опять засмеялась, дунула на челку, и тут же лицо ее стало серьезным. – Меня тошнит от него. Он поверил потому, что ему так приятней. Для него настоящий кайф это слышать. Бальзам на раны.

– Господи, Шура, ну что ты говоришь!

– Я правду говорю, мама. А ты врешь самой себе и мне тоже. Не за что его жалеть. Ты вспомни, какие он тебе закатывал сцены, как следил за тобой, шантажировал, как вел себя на суде, когда вы разводились! Тоже мне, мужчина, царь природы!

– Он просто любил меня, Шура. И тебя любил. Очень сильно. Но по-своему. И вообще ты была маленькая и ничего не понимала.

– Восемь лет – это не такая уж маленькая. Я все отлично понимала.

Шура доела кашу, залпом допила сок, откинулась на спинку стула и продолжала говорить уже вполне спокойно:

– Если бы он тебя любил, он бы радовался твоим успехам, он бы гордился тобой и не говорил на суде, что ты неполноценная женщина, потому что родила ему только одного ребенка, да и то девочку, которую к тому же не в состоянии воспитывать, потому что занята исключительно своей профессиональной карьерой.

– Он сказал это в запале, не подумав. Он сам потом очень жалел об этом, – тихо возразила Юля, – мало ли какие глупости выкрикивает человек, когда очень сильно нервничает? Нельзя судить за слова.

– Ой, ладно, мама. – Шура поморщилась и махнула рукой. – Хватит, надоело. Ну его к черту! Ты ничего не заметила? – Глаза ее сверкнули и хитро прищурились.

– Нет, – Юля растерянно огляделась по сторонам, – да, конечно, я заметила, как у нас чисто. Вы с Викой привинтили держатель для бумажных полотенец…

– Ну что еще?

– Новая шторка в ванной?

– Мама! Эта шторка с рыбками висит у нас сто лет. Вика просто постирала ее в машине. Ты совершенно невозможный человек. Я сегодня впервые в жизни приготовила тебе завтрак и, между прочим, сварила кофе. Но он уже, наверное, остыл. Сейчас подогрею.

– Ох, да, правда, Шурище, ты приготовила завтрак, – засмеялась Юля, – я потрясена до глубины души.

– Вот так, мамочка! – Шура скорчила смешную торжественную гримасу. – Ты будешь есть или нет? Тебе уже скоро на работу. Между прочим, пока ты была в душе, Вика звонила, сказала, тебя Анжела очень ждет, никому не дает покоя.

Юля терпеть не могла овсянку, но пришлось запихнуть в себя несколько ложек, чтобы не обидеть ребенка. Кофе у Шуры получился жидкий и приторно-сладкий, но Юля честно выпила всю чашку и не поморщилась.

В машине по дороге на работу она старалась не думать о своем бывшем муже, но после разговора с Шурой ей было не по себе и в голове стали опять прокручиваться самые неприятные подробности.

Она вышла замуж в двадцать лет, когда училась на третьем курсе. Олег Романов был старше нее на десять лет и работал хирургом в Боткинской больнице. Юля проходила там практику. Все началось и продолжалось, как положено. Быстрые осторожные взгляды, чей-то день рождения с чаепитием в ординаторской, случайное соседство на узенькой банкетке, вплотную друг к другу, какие-то бестолковые, но полные тайного смысла разговоры, и наконец, как ядерный взрыв, страстный роман. Ночные прогулки по Бульварному кольцу, поцелуи в подъездах, бесконечные звонки по телефону и нежный треп по два часа, под справедливое ворчание родителей. Романтическая поездка на Валдай с палаткой, костер, комары, печеная картошка, купание голышом на рассвете.

Нигде не был так хорош Олег, как на природе. Он умел за пять минут разложить палатку, достать парной свинины в ближайшей деревне, разжечь костер от одной спички и зажарить на этом костре потрясающий шашлык. В резиновых сапогах и штормовке, небритый, пропахший дымом, он был куда привлекательнее, чем в строгом костюме или в белом докторском халате. Ему надо было стать лесником или геологом. Хирург из него получился скверный. Но никому в голову не могло это прийти, потому что семья у него была медицинская. Отец – профессор урологии, мать офтальмолог, дедушки и бабушки тоже медики.

Если бы он выбрал терапию или эндокринологию, мог бы работать вполне успешно. Однако он с мрачным упорством убеждал себя и других, что родился хирургом, и никто, кроме Юли, не догадывался, что он панически боится крови.

Юля впервые стала подозревать это еще там, на Валдае, когда пропорола себе ступню осколком бутылки. Но тогда она решила, что мертвенная бледность и дрожащие руки просто потому, что это ее кровь, рваная глубокая рана на ее ноге, и если бы Олег обрабатывал рану чужому человеку, просто пациенту, то ему не пришлось бы перед этим хлебать водку прямо из горлышка, большими глотками.

Позже оказалось, что точно так же он пил перед каждой операцией, чтобы заглушить свою фобию, боязнь вида крови, нарушение психики довольно частое и безобидное, но совершенно несовместимое с профессией хирурга. Впрочем, фобия возникла не сразу. Сначала, в институте, была брезгливость, чуть более сильная, чем у других студентов. А преподаватели упорно повторяли, что врач не может быть брезгливым, лучше сразу выбрать другую профессию. Олег хотел, чтобы его ставили в пример, хвалили и повторяли: вот прирожденный доктор! Сначала боялся выдать себя, потом стал бояться собственного страха, в итоге у него развилась настоящая фобия, которую успешно заглушало спиртное.

Выпив, он чистил зубы, сосал «холодок», к тому же маска заглушала запах перегара изо рта. Олегу удавалось обманывать коллег и самого себя. Но обмануть организм человека, который лежал перед ним на столе, он не мог.

О том, что Олег пьет перед операциями, так никто, кроме Юли, и не узнал. Но настал момент, когда количество его ошибок перешло в качество и стало ясно, что он плохой хирург. Ему перестали доверять сначала коллеги, потом больные. Он тут же воспользовался классическим и глупейшим механизмом психологической защиты – теорией заговора. Он говорил, что коллеги завидуют ему и настраивают против него больных.

В восемьдесят шестом году, когда родилась Шура, ему предложили уволиться из больницы по собственному желанию. Олег принялся скандалить, качать права, писать жалобы в министерство, и его уволили в связи с сокращением штатов. Он устроился в районную поликлинику и завяз в тухлых интригах обиженного женского коллектива.

И тут, конечно, потребовался новый механизм защиты, такой же классический и такой же глупый – поиск виноватого. Он не утруждал себя долгой охотой на исполнителя этой ответственной роли и выбрал Юлю.

Она была виновата в том, что он не сумел реализоваться как хирург, поскольку не создала ему достойных бытовых условий и надежного тыла. Вместо того чтобы заботиться о муже, она занималась исключительно собой, любимой, своей карьерой и пропадала в институте с утра до ночи. Далее она оскорбила его до глубины души, когда в самый тяжелый момент его жизни родила ему не сына, которого он так ждал, а девочку, то есть ребенка второго сорта.

Вероятно, тогда и надо было уйти, не оглядываясь, однако Юля была приучена своими мудрыми родителями не относиться серьезно к словам, особенно к тем, которые выкрикиваются сгоряча. «Ну он же не идиот, – думала она, – просто ему сейчас очень плохо. Это пройдет».

И действительно прошло. Юля сидела с Шурой дома год, занималась ребенком и домашним хозяйством, варила для мужа борщи и рассольники и только поздними вечерами могла читать свою медицинскую литературу, чтобы не забыть профессию напрочь. Читать она могла, между прочим, иногда до утра, потому что Олег довольно часто стал возвращаться из своей районной поликлиники на рассвете, розовый, разморенный, как после бани, и пахнущий чужими духами.

Юля целовала его и аккуратно снимала с лацкана пиджака золотистый или пепельный волосок. Олег победно улыбался, снисходительно трепал ее по щеке, с аппетитом съедал тарелку борща или рассольника, даже в шесть утра. Потом она замачивала в тазике его рубашку и сыпала стиральный порошок на розово-бежевые пятна от чужого макияжа. И все у них было замечательно.

Но год прошел, Юля с помощью родителей и старшей сестры стала оплачивать няню для Шуры и вернулась в ординатуру. Сначала Олег не возражал и как будто даже радовался за нее, однако домой возвращался все раньше и мрачнел с каждым днем.

Юля решила специализироваться на пластической хирургии и оказалась права. Ее мозги, глаза и руки были как будто специально созданы для этой профессии. Сначала она ассистировала своему руководителю Петру Аркадьевичу Мамонову, потом стала сама оперировать.

Когда Мамонов взял ее с собой в одну из первых в России коммерческих клиник эстетической хирургии и ее зарплата раз в десять превысила месячный оклад мужа, Олег устроил ей тихий, но невероятно злобный скандал, заявив, что она ради карьеры спит с пожилым толстым профессором. Никаких иных объяснений ее успехам он не допускал, ибо он не идиот, он отлично знает жизнь. Просто так ничего не бывает, за все надо платить, моя дорогая. Самое скверное, что разговор этот стал повторяться почти ежедневно, в разных вариантах, с разными интонациями и почти всегда при маленькой Шуре.