Текст книги "Небо над бездной"

– Петр Борисович, давайте сядем. Минуточку, я вот тут пряжку защелкну. Не туго? А скажите, вы на американских горках катались когда-нибудь?

– Нет! Отстань!

– Теперь можете считать, что покатались. Впечатляет, да?

Самолет нырнул в толщу облаков. Исчезли звезды. Болтанка стала невыносимой. Один из охранников не выдержал, бросился к туалету. Даже стюардессам было нехорошо. Они сидели в своих узких креслах, по обе стороны кабины, туго пристегнутые, бледные, неподвижные, как куклы. Соня выключила ноутбук, убрала в сумку. В салоне погас свет, затихли голоса. За окном клубилась непроглядная мгла.

Соне захотелось, чтобы вернулся Дима и сел рядом. Впервые после чудесного выздоровления Федора Федоровича ей стало тоскливо и страшно. Самолет снижался отчаянными резкими рывками, продирался сквозь облачные слои, дрожал от порывов ветра, заваливался вправо, влево так сильно, что казалось, сейчас перевернется.

«Куда, зачем я лечу? – думала Соня, и при каждом очередном рывке у нее все внутри сжималось и леденело. – Меня ждут груды костей и черепов, выкопанных из твердой степной земли. Мне предстоит изучать останки людей, живших много веков назад, искать цисты древнего паразита и следы воздействия их на истлевшие ткани. Сейчас, зимой, раскопки не ведутся, но для моей работы подготовлен богатый материал. До весны костей и черепов хватит. Станет тепло, накопают еще, сколько угодно».

Самолет вдруг взметнулся вверх. Соня вздрогнула, но глаз не открыла. Кто-то быстро прошел мимо нее, к кабине. Зазвучал спокойный, усиленный микрофоном голос стюардессы:

– Не волнуйтесь, мы скоро приземлимся. Погодные условия очень сложные. Ветер. Метель. Петр Борисович, слышите меня? Все хорошо, осталось потерпеть минут двадцать.

Самолет опять рванулся вниз, накренился. У Сони перехватило дыхание, заложило уши, заболела голова, так внезапно и сильно, что брызнули слезы. В соседнем кресле возник Дима. Соня его не увидела, только почувствовала, как нежно он взял ее за руку.

– Замерзла? У тебя пальцы ледяные.

Он достал откуда-то плед, накрыл ее и спросил, наклонившись совсем близко:

– Не тошнит тебя? У меня конфетка есть. Хочешь?

– Нет. Спасибо. Кольт угомонился?

– Да. Заснул, бедняга.

– Значит, ты можешь побыть со мной, пока мы не сядем?

– Я бы вообще не уходил от тебя, никогда и никуда.

– Что?

Она вполне могла ослышаться, у нее заложило уши. Он не произнес больше ни слова, сидел рядом, держал ее руку, пока самолет не коснулся земли.

* * *

Москва, 1922

Последний вечер и ночь перед отъездом Федор провел на Второй Тверской. Он пришел поздно. Дверь открыл Михаил Владимирович.

– У меня голос сел, – пожаловался он сиплым шепотом, – только что прочитал «Сказку о царе Салтане», от начала до конца. Миша стал плохо засыпать.

Федор сразу понял, что Тани дома нет. Хотел спросить, где она, но не решился, вместо этого спросил, как чувствует себя Авдотья Борисовна.

Няня хворала, вторую неделю почти не вставала с постели.

– Плохо дело, – сказал Михаил Владимирович, – ничего не болит у нее, но от еды отказывается, только чаю иногда попьет и дремлет. Вчера удалось наконец вызвать батюшку. Исповедалась, причастилась. Вот сейчас зашел к ней, пробовал расшевелить, покормить. Она проснулась, по голове меня погладила и говорит: обещай, Миша, что свое проклятое зелье ты мне вливать не станешь, позволишь помереть спокойно.

– Проклятое зелье?

– Так она называет препарат. Она как будто даже стала побаиваться меня, не дает себя осмотреть. Подпускает к себе только Таню.

Федор открыл рот, чтобы спросить, где же все-таки Таня, но Михаил Владимирович вдруг замер, приложил палец к губам, напряженно прислушиваясь.

– Как бы Миша не проснулся, – прошептал он, – Маргошка, видишь ли, взяла моду ночевать у него под одеялом. Обычно спит спокойно до утра, но сегодня унюхала сушеные яблоки и весь день пыталась к ним подобраться. Я убрал подальше, в буфет. Нет, вроде бы тихо.

Что-то загрохотало.

– Марго! – простонал профессор и бросился в гостиную.

На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленно покачивалась верхняя дверца буфета.

– Вылезай, чудовище!

В ответ ни звука.

– Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту не вылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…

Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка в золотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что-то быстро жевала.

– Ждешь, когда скажу три? – сурово спросил профессор. – Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все не доешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?

Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помотала головой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобно запищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть его профессору в рот.

– Отстань, лицемерка, – сказал Михаил Владимирович и вышел с пристыженной Марго на плече.

Федор отправился на кухню, за веником и совком, собрал осколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась с плеча на колени, ткнулась носом ему в руку.

– Ладно, все, – он потрепал золотистую гривку, – твое счастье, что Миша не проснулся.

Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампа подсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.

– Проклятое зелье? – спросил Федор.

– Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. А теперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового и разумного существа.

Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинные мягкие губы растянулись в гордой улыбке.

– Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, – обратился к ней Федор.

Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издала тонкий мелодичный звук.

– Она все понимает. Настолько, что прячется от товарища Гречко, не показывается, когда он приходит, – сказал профессор, – впрочем, он давно уж догадался.

– На то он и оракул, – усмехнулся Федор, – думаете, это опасно?

– Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У меня большие проблемы с Андрюшей.

– Что случилось?

– Все то же, – профессор сморщился и махнул рукой, – в среду явился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школе все равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши и декорации для какого-то театра. Связался с актеркой.

– Театральный художник – хорошая профессия, – неуверенно заметил Федор, – поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже не беда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.

– Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша для нее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком часто пахнет спиртным.

– Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пусть полюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, – предложил Федор.

– Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его в морг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарный нигилизм, хамил всем, даже няне?

– Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он опомнился, понял, как хрупка жизнь.

– Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.

Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и умчалась.

– Кажется, они вернулись, – профессор поднялся, – сегодня премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.

Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.

– Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, – пробормотала она.

Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.

– Ты одна? – удивленно спросил Михаил Владимирович.

– Будь добр, папа, принеси ножницы.

– Не надо, я уже распутал, – сказал Федор, стянул ботинок с ее ноги и принялся расшнуровывать второй.

– Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, я одна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой. Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему «Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане, постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда они громко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают от основного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышев выстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене, стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.

Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой по щеке.

– Он хотя бы сказал, когда вернется? – спросил Михаил Владимирович.

– Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему как к младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Она прима, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, лично присутствовал на премьере.

– Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, – тихо заметил Федор.

– Там не только нарком. Еще какие-то важные большевики, пара-тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, и муж есть, режиссер.

– При чем здесь Андрюша?

– Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю. Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцать лет влюбился в какую-то балерину.

– В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросал гимназию.

– Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его в покое.

– Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, он пришел попрощаться.

Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.

– Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? – спросил Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем.

– Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой. Троцкий – Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков – лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин – шут, инфантильный неврастеник. Луначарский – Нерон, художественная натура, покровитель муз.

– Федя, по-моему, ты им всем льстишь, – профессор усмехнулся, – нет среди них императоров и царедворцев нет. Они всего лишь марионетки.

– И Ленин?

– Безусловно.

– Кто же кукловод?

– Не знаю, – профессор помолчал, размял папиросу, – стало быть, ты считаешь Кобу тусклым и никаким?

– Да, – Федор чиркнул спичкой, – правда, недавно он выдал интересный фортель. Мария Ильинична рассказала по секрету, будто Ленин просил у Сталина цианистый калий. И Сталин поделился с ней этим, просто поставил в известность.

– Мне она тоже поведала эту трогательную историю.

– Что вы думаете?

– Сталин солгал.

– Вы бы решились спросить Ленина прямо, обращался он к Сталину с такой просьбой или нет?

Михаил Владимирович глубоко затянулся, прикрыл глаза.

– Испуганная Маня взяла с меня клятву, что я никогда не заговорю об этом с ее братом. Я, конечно, мог бы пренебречь клятвой, но Ленин сразу потребует объяснений у сестры, прежде всего у нее. Получится семейная склока, и дело может закончиться очередным приступом.

– Вы уверены, что Сталин солгал?

– Уверен. Ленину не нужно обращаться к Кобе с просьбой о яде. Склянка с цианистым калием есть у Крупской. Во время одной из своих истерик она мне призналась, что всегда держит при себе яд, и даже показала, вытащила склянку из ящика письменного стола. Ленин знает, где хранится яд, и может взять в любую минуту. Но главное, Ленин очень хочет жить. Очень. Конечно, он хнычет, жалуется, но жажда жизни в нем огромная. Не удивлюсь, если произойдет чудо и он выкарабкается, выживет, вопреки всем прогнозам.

– Марии Ильиничне вы сказали, что Сталин лжет?

– Сказал. Но она меня не услышала. Вот в чем ужас. Любит брата, но не услышала.

– То есть как?

– Так. Выпучила глаза, поморгала и стала жаловаться на одышку и сердцебиение.

– Но почему?

– Видишь ли, они все так изолгались, что само понятие лжи для них больше не существует. Сталин солгал. Испуганная Маня давно уж не понимает значения этого глагола, словно он взят из другого языка. Они лгут публично, в газетах и с трибун. Лгут друг другу, и каждый самому себе. Вернуться в мир нормальных нравственных координат, где есть граница между правдой и ложью, для них все равно что рыбе выброситься на берег.

– А если он задумал убрать Старика и занять его место? – пробормотал Федор.

– Если задумал, сделает. Но убивать не станет. Слишком рискованно, а он осторожен, да и время пока не пришло. Он умеет ждать. Он самый сильный из них, именно потому, что тусклый и никакой. Надо очень много сил, чтобы среди них, вождей и гениев, дорвавшихся до власти, оставаться тусклым и никаким.

Профессор выпил остывший чай, достал из кармана сложенный вчетверо листок, бросил на стол, закурил вторую папиросу. Федор беспокойно ерзал на стуле и крутил сахарные щипцы. Он пытался угадать, где спит Таня, у себя или у Миши, в детской. Это волновало его значительно больше, чем зловещий треугольник: Ленин, Сталин, цианистый калий. Он отправился на кухню, поставил кипятить чайник, на цыпочках прошел по коридору, но все двери оказались плотно закрыты. Когда он вернулся в гостиную, профессор писал что-то на листке чернильным карандашом. Федор налил чай.

– Помнишь, я рассказывал тебе про Эрни? – спросил Михаил Владимирович, не поднимая головы, продолжая писать.

– Конечно. Доктор Эрнст фон Крафт, невропатолог, ваш давний приятель.

– Он сейчас преподает на медицинском факультете Берлинского университета. Кафедра нервных болезней. Ты сумеешь встретиться с ним?

– Попробую.

– Я написал письмо. Не обязательно везти с собой, тебя могут потихоньку обыскать в поезде, в гостинице. Прочитай и реши сам, стоит ли тащить это через границу. Можешь пересказать Эрни своими словами, память у тебя отличная. Вернешься, подробно расскажешь, что он тебе ответит.

Федору казалось, что он не сумеет сомкнуть глаз в эту ночь. Он растянулся на жестком тюфяке, смотрел в потолок, думал о Тане. Теперь он точно знал, что она спит в детской.

После волшебного вечера с оракулом, пифиями, Бокием, рыжим Валей, обваренной рукой пролетела долгая череда дней, пустых и бесследных, как мыльные пузыри. Он видел Таню мельком, ни разу наедине. Знал, как придавило ее известие о ранении мужа. Данилов словно нарочно подгадал дату. Федор без конца повторял про себя: «Подгадал, нарочно так устроил, чтобы ей сообщили, чтобы она мучилась».

Но, разумеется, Данилов ничего подгадать и устроить нарочно не мог. В него стрелял какой-то сумасшедший. Дуру Элизабет прислал к Тане вовсе не он, а Ося. Никто не виноват.

В сонной тишине квартиры было слышно, как заплакал Миша, как Таня встала, ходит босиком, что-то ласково говорит, наверное, взяла Мишу на руки.

«Вот сейчас успокоит, уложит, выскользнет в коридор. Несколько быстрых, легких шагов. Моя дверь приоткрыта», – то ли думал, то ли шептал он в горячую подушку.

Ему почудилось, что уже звучат ее шаги. Скрипнула половица, занавеска качнулась, все закружилось в темном вихре. Исчезло земное притяжение, растаяла тяжесть всех земных обязательств, земля с городами, грязью, кровью, вождями, убийцами, границами, с бело-золотой громадой храма Большого Вознесения, где венчались Таня с Даниловым, отступила далеко вниз, скрылась в мягком мареве ночных облаков. Никого, ничего не осталось. Никакая сила не могла разлучить их, оторвать друг от друга. Тела их переплел, слил воедино лунный свет, спеленал сизый бархат Млечного Пути.

Комната покойного Володи, в которой ночевал Федор, находилась рядом с детской. Кровать стояла у стены. Танина кушетка тоже была придвинута к стене вплотную. Федор спал, уткнувшись лбом в эту стену.

* * *

Самолет, 2007

Петр Борисович устал, ослаб, он слишком болезненно воспринимал потоки ненависти, которые извергали на него анонимы из Интернета. Они, эти анонимы, ели его, и он, с его деньгами, связями, статусом, был перед ними беззащитен. Казалось бы – так просто: не влезай в Интернет, не читай. Но каждый раз, изнывая от стыда и брезгливости к самому себе, он влезал, читал с одной лишь надеждой: а вдруг напишут что-то хорошее? Ведь он занимался благотворительностью, жертвовал на детские дома, на строительство храмов. Неужели все впустую? Никто не помнит, не ценит его щедрость и доброту.

Он мог оплатить какие угодно панегирики в свой адрес и наесться лестью до отвала, но ему хотелось бесплатного, искреннего уважения и восхищения. А этого не было. Деньги были, невероятно много денег. Движимое и недвижимое имущество. Связи, статус, власть. Все, чего он желал в начале жизни, он получил сполна. И теперь совсем близко подошел к тому, чего пожелал в конце жизни. Он сам, своим умом, своими силами, нащупал способ, как не умереть. Он мог победить старость и смерть, то есть оплатить для себя эту победу. Он был всего в нескольких шагах от победы. И что же?

Мрак, пустота. Одиночество. Вой ледяного ветра.

После того отвратительного вечера в квартире старика Агапкина, когда Петр Борисович ушел варить кофе на кухню и увидел самого себя умершим, ему постоянно требовались подтверждения, что он жив. В ушах продолжал звучать вкрадчивый голос:

– Ты умер, Петр. Ты умер бы от вливания, после семи дней невыносимых мучений.

В объективной реальности ничего такого происходить не могло. Кольт, убежденный материалист, старательно внушал себе, что это были иллюзии, обман чувств. Почудилось, послышалось.

«Ясно же, это глюки, трам-та-дам! И когда рожа у Тамерланова поплыла, тоже был глюк, и вообще, трам-па-пам, катитесь вы все на… Кто здесь главный? Кто бабки дает? Я! Этот ваш, трам-пам, паразит еще тысячу лет дрых бы в баночке, в полной безвестности, в тухлом анабиозе, если б не я, трум-би-дум! Какого хрена он меня убьет? По какому праву? Я оплатил все! И вы кончайте мне тут пургу гнать! Кого угодно убьет, только не меня. Я не идиот, чтобы сдохнуть за собственные бабки. Трим-ду-бим!»

Подобной лексикой он пользовался редко и неохотно, однако тут она оказалась в самый раз, удивительно бодрила, щекотала язык, как пузырьки газировки. Он твердил про себя, а иногда вслух этот веселый монолог, сдабривая его все более долгими и цветистыми матерными припевками. Получалось что-то вроде магического заклинания, и не нужно было самому себе отвечать на подлые вопросы: откуда знает паразит, кто за все платит, и какое ему, паразиту, до этого дело?

Накануне отлета Кольт несколько раз перезванивался с Тамерлановым и все-таки согласился участвовать в создании ПОЧЦ. Петру Борисовичу не нравилась эта затея, но искать паразита предстояло на территории Йорубы и не стоило портить с ним отношения.

В самолете Петру Борисовичу всегда бывало худо. Вестибулярный аппарат не выдерживал перелетов. Раньше он не находил в этом ничего хорошего, но теперь головокружение, тошноту, скачки сердечного ритма он воспринимал как очередные доводы в пользу того, что он жив. Тело, такое хилое, некрасивое, но единственное и родное, дышало, двигалось, капризничало, предъявляло права. Биологическая жизнь тела продолжалась. Это реальный, неопровержимый факт, что бы там ни бормотали воображаемые голоса.

Кольту нравилось, что трое сотрудников службы безопасности не имеют ни минуты покоя, занимаются им, принадлежат ему. Он не мог допустить, чтобы они расслабились, нарочно усиливал эффект беготней по салону, нагнетанием страха и паники.

На протяжении своей долгой, трудной, насыщенной событиями жизни Петр Борисович старался в любых обстоятельствах оставаться спокойным, выдержанным человеком и если срывался на крик, то всегда потом бывало неловко.

Конечно, он многое позволял себе с подчиненными. Чем старше становился, чем больше имел денег и власти, тем легче прощал себе безобразные грубые срывы. Ведь и на него орали в годы комсомольской молодости, и его оскорбляли, унижали те, кто был выше по статусу, от кого он, молодой, начинающий, зависел, кому обязан был подчиняться. Все это представлялось ему нормальным, естественным ходом человеческих отношений, и подтверждением нормальности служили законы природы, согласно коим побеждает сильнейший и всегда кто-то кого-то ест. Такова суровая необходимость, так устроен мир вообще и мир большого бизнеса в частности. Ничего не поделаешь. Если не ты, то тебя.

Петр Борисович давно уж научился распознавать людей, угадывать чужие слабости, нащупывать уязвимые места, предвидеть опасность, просчитывать поступки партнеров и ответные ходы конкурентов. Он всегда почти точно знал, кого можно съесть, а кто способен съесть его.

На пути к вуду-шамбальским степям, высоко над облаками, в замкнутом пространстве салона самолета у Петра Борисовича открылось новое, очень интересное чутье. Он стал чувствовать незримую, загадочную энергию, исходящую от каждого человека. В нем проснулся нюх на уязвимость. Он обнаружил, что чужие эмоции удивительно разнообразны по запаху, по температуре, по цвету и даже на вкус. Их можно добывать и потреблять, как пищу.

Ему стало казаться, что у него появился новый орган, невидимый, бесплотный. Нечто вроде пучка щупалец с присосками.

Самое мощное и причудливое излучение исходило от Сони. Она сидела достаточно далеко, у кабины. Суета и матерные возгласы Кольта лишь слегка раздражали ее, но не вызывали полноценного эмоционального отклика. Петр Борисович осторожно протянул невидимый щупалец и тут же отдернул, словно обжегшись. Соня оказалась неуязвима. Впрочем, он и не сомневался в этом. Только такое существо могло добыть для него препарат.

Слабенькие излучения исходили от двух стюардесс. Девочки старались угодить Кольту, слегка волновались, и незримые щупальца иногда вытягивали из них радужные сладкие капли живых эмоций.

Три человека, три сотрудника службы безопасности, находились рядом с Кольтом. Савельев был спокоен не только внешне, он вообще не заводился, он оказался непробиваемым. Петр Борисович знал, что Савельев когда-то проходил психологическую спецподготовку. Его учили создавать вокруг себя нечто вроде капсулы энергетической защиты.

У второго телохранителя нервы немного сдавали, однако и он справлялся, тоже создавал капсулу. Кольт физически чувствовал, как отскакивают щупальца от невидимых твердых поверхностей. Вокруг Сони капсула была раскаленная, а вокруг двух телохранителей – ледяные панцири.

Третий, здоровый, внешне спокойный молодец, отставной старший лейтенант ВВС Валера Кожухов заводился, нервничал, потел. Он совсем недавно был принят на службу и никогда прежде не получал столько денег. Он более других старался угодить шефу, боялся разозлить его, потерять работу. Наверное, он тоже проходил спецподготовку, но ничему не научился или все забыл. Страх делал его невероятно уязвимым. По мере того как он слабел, Кольт наполнялся волнами живой, свежей энергии.

Во время посадки Кожухову стало совсем плохо, он позеленел, едва доплелся до туалета. А Петру Борисовичу стало совсем хорошо. Он безмятежно заснул и проснулся, когда самолет был уже на земле. Проснулся свежим, обновленным и не испытывал ни малейшей неловкости из-за того, что орал и матерился во время полета. Он делал то, что нужно и полезно для здоровья.

Кожухов едва не упал, спускаясь с трапа.

– Валера, что с тобой? – спросил Савельев.

– Укачало. Никогда раньше такого не было. Башка раскалывается, ноги не держат, чувствую себя выжатым лимоном.

Петр Борисович выпорхнул легко, как мальчик, весело прищурился на свет прожекторов, пронизанный рябью метели. Полной грудью вдохнул холодный, снежный воздух аэродрома.

Все правильно. Закон природы. Всегда кто-то кого-то ест.