Текст книги "Небо над бездной"

– Глеб, это нечестно, – подал голос головастик, – вы же знаете, я не употребляю спиртного.

Он сидел далеко, не мог слышать, о чем шептались Бокий и профессор, однако услышал либо прочитал по губам и вступил в диалог.

– Ничего, Валя, – улыбнулся в ответ Бокий, – хороший коньяк никогда не помешает. Пригодится в качестве взятки какому-нибудь комбюрократу.

– Да, а потом ваши орлы выклюют мне печень за пособничество буржуазной коррупции.

Профессор рассеянно слушал, гладил Марго, которая перебралась с плеча на руки, и волновался все больше оттого, что Тани и Федора до сих пор не было.

– Михаил Владимирович, они сами разберутся, – обратился к нему Валя.

Профессор вспыхнул, хотел сказать: Таня замужем, она потом себе не простит, и вообще откуда вы знаете, о чем я сейчас думаю?

Но ничего этого он не сказал, отвел взгляд от зеленых глаз головастика, достал папиросу. Валя встал, подошел к нему, чиркнул спичкой и дал прикурить.

– Вы напрасно так сильно переживаете, – он взглянул снизу вверх и улыбнулся широкой открытой улыбкой. – Они взрослые люди, это их дело. Лучше посмотрите, ложки, кажется, из вашего буфета.

Да, это были те самые, о которых так пеклась няня, с бабушкиной монограммой на черенке.

* * *

Москва, 2007

Соня села на край кровати, приложила ладонь ко лбу старика, увидела, как задрожали веки, скривились мягкие, запавшие без зубных протезов губы.

– Федор Федорович, пожалуйста, очнитесь.

– Танечка, – произнес он чуть слышно, – ты пришла, ты здесь.

– Это я, Соня. Послушайте, у меня есть препарат. Но я не могу решить за вас. Это только ваш выбор.

– Танечка, поцелуй меня, как тогда, помнишь? Нет, не возражай, не лги, тогда ты меня любила, пусть лишь один вечер, несколько минут, мгновение, но любила, меня, а не его. Я знаю.

– Федор Федорович, пожалуйста, прошу вас, откройте глаза, вы должны прийти в себя. Мне нужно поговорить с вами. Пожалуйста!

– Я обварил руку, и ты испугалась. В гостиной было много народу. Бокий, оракул с пифиями. Рыжий Валька показывал свои фокусы, но мы не видели. Мы ушли. Ты стала снимать с меня рубашку, просто чтобы не было ожога, чтобы я переоделся в сухое. Я обнял тебя, очень сильно, может быть, даже грубо. Я не мог больше терпеть.

В дверном проеме возник Зубов, встал, прислонившись плечом к косяку, чуть слышно спросил:

– Неужели очнулся?

– Боюсь, нет. Он бредит.

Без вставных челюстей речь старика звучала совсем невнятно, но Соня понимала каждое слово. Она больше не перебивала, затаив дыхание, слушала почти беззвучный, шуршащий, как сухие листья, голос.

– Никто не вошел, никто ничего не узнал. Павла ты любила всю жизнь. Меня только мгновение. Оно длится до сих пор. Оно бесконечно, и оно принадлежит мне. Танечка, поцелуй меня.

Соня прикоснулась губами к его сухой щеке.

– Скажи, если бы не ранение Павла там, в Галлиполи, если бы не случилось того странного страшного совпадения, ты бы осталась со мной? Не молчи, скажи, Танечка.

– Да, – нерешительно произнесла Соня.

– Не слышу. Скажи еще раз.

– Да, я бы осталась.

– Но это невозможно, ты не могла остаться в России. Я не мог бежать с тобой. Нас бы убили. Всех. Теперь ответь. Ты наконец пришла за мной? Я свободен? Ты заберешь меня отсюда, прямо сейчас?

– Нет.

Зубов вздохнул и покачал головой. Рядом с ним появился Дима Савельев. Он хотел сказать что-то, но Соня хмуро взглянула на него и приложила палец к губам. Старик продолжал бормотать.

– Таня, я очень устал, я хочу к тебе. Все равно куда, лишь бы с тобой. Я так соскучился.

– Нет, – упрямо повторила Соня.

– Почему?

– У меня есть препарат. Прямо сейчас я могу сделать вливание.

– Ты думаешь, это нужно?

– Это необходимо, я уверена.

– Паразит меня не отпустит, если будет вливание, мне придется остаться здесь, с ними, с чужими. Адама нет. Я никому тут не нужен. Зачем?

– Вы нужны, вы очень нужны мне. Я не справлюсь без вас, Федор Федорович, я слишком мало знаю и пока ничего не могу.

– Ты права. Как всегда, права. Мои долги никто за меня не заплатит. Они слишком велики, они огромны, поэтому приходится жить, жить. Я не жалуюсь, ты и так знаешь, как это тяжко. Ты всегда рядом со мной, я чувствую тебя, не только во сне, но и наяву ты рядом. Иначе жизнь была бы мраком и пыткой. Но видишь, все повторяется. Ты уходишь. Я остаюсь. Ты свободна, я еще нет. Я люблю тебя. Обещай, когда наступит мой срок, когда отпустят меня на свободу, ты придешь за мной. Ты, Танечка, заберешь меня. Обещаешь?

Соне стало холодно, руки и ноги заледенели, все внутри дрожало, во рту пересохло, язык прилип к небу. Зубов подошел на цыпочках и прошептал:

– Ответьте ему, не молчите.

– Обещаю, – сказала Соня.

Вены у старика были крупные, выпуклые, кожа совсем тонкая. Соня удивительно легко, как профессиональная медсестра, ввела иглу. Ей вовсе не показалось странным, что в голове ее в этот момент звучала молитва «Отче наш», от начала до конца, хотя никогда прежде она не могла вспомнить ее всю и произнести наизусть.

Глава седьмая

Москва, 1922

Таня шла так быстро, что пятилетний Миша едва поспевал за ней и жалобно повторял:

– Мама, я не могу, я сейчас упаду.

– Прости, Мишенька, – она сбавляла темп, но забывалась и опять бежала.

– Ты обещала, мы просто погуляем, а сама спешишь. Почему ты всегда спешишь? – хныкал Миша.

Таня взяла его на руки. В шубейке, в валенках он был тяжелый, она скоро стала задыхаться. В голове у нее звучал незнакомый женский голос с сильным акцентом: «Пожалуйста, не опаздывайте. У меня очень мало времени».

Таня хотела выйти пораньше, но няня скверно себя чувствовала. Пришлось взять ребенка с собой.

Она рассчитывала доехать на трамвае. Была бы одна, обязательно попыталась бы влезть в переполненный вагон. При неудаче решилась бы даже вскочить на подножку. Но с Мишей рисковать не могла, поэтому мчалась пешком.

Подошвы скользили, ледяной ветер бил в лицо.

– Мама, ты плачешь? – испуганно спросил Миша.

– Нет. Это из-за ветра слезы. Потерпи немного. Мы почти пришли.

В начале Гоголевского бульвара она опустила Мишу на землю, крепко взяла его за руку и пошла медленней. Встречу ей назначили в центре бульвара, на скамейке.

Она опоздала всего на пять минут и только сейчас заметила, что скамеек нет. Ни одной не осталось.

– Мама, мы уже пришли? Куда мы пришли? Тут ничего нет, – сказал Миша.

Какой-то пухлый совслужащий в ушанке, в новеньком дубленом тулупе, с портфелем под мышкой, остановился, пристально посмотрел на Таню.

– Гражданочка, мы с вами где-то встречались.

«Что, если звонившая дама прислала вместо себя этого типа?» – подумала Таня.

– Мне ваше лицо очень знакомо, – продолжал толстяк, – не хотите ли пройти в кондитерскую, погреться? Угощу вас какао и пирожными.

Вглядевшись в щекастое курносое лицо, в маленькие заплывшие глазки, она поняла, что перед ней никакой не посланник, а самый обыкновенный приставала.

– Мальчик, ты любишь какао? – обратился приставала к Мише и присел перед ним на корточки.

– Дядька, ступай прочь! – спокойно ответил Миша и показал язык.

Так научила его говорить няня, если кто-то незнакомый подходит на улице.

– Какой грубый мальчик, – строго заметил толстяк, – вы, гражданочка, плохо воспитываете своего ребенка.

– Пожалуйста, оставьте нас в покое, – сказала Таня.

– Напрасно брезгуете, мадам, – толстяк фыркнул и пожал плечами, – при вашей болезненной худобе, да еще с довеском в виде ребенка, вы, как говорится, дамочка на любителя. Вам, прошу пардону, кочевряжиться не надо.

– Уйди, дурак! Как дам в морду! – крикнул во все горло Миша, затопал и замахал кулачками.

Вот этому никто его не учил. На детский крик стали оглядываться прохожие, и приставала поспешил исчезнуть.

– Мама, я правильно его прогнал? – спросил Миша, гордо вскинув голову.

– Да. Ты молодец, – Таня взглянула на маленькие наручные часы, подарок Федора.

– Мама, что такое довесок? Это плохое слово?

– Само по себе не плохое, но о человеке так говорить нельзя.

– А кочеряжить это от кочерыжки?

– Нет, это значит капризничать.

Миша вдруг засмеялся, очень громко, неестественно, и принялся дергать Таню за руку. Это была его обычная манера. Он требовал, чтобы мама смеялась вместе с ним.

– Ой, не могу! Ну и дурак! Капризничают люди, когда спать не идут или рыбий жир не пьют! Совершенно глупый дурак! Ничего не понимает в жизни!

Ждать уж больше не стоило, но Таня как будто приросла к земле, не могла сдвинуться с места и почти не слышала Мишу. Он перестал смеяться, обиженно выпятил губу, помолчал пару минут, совсем уж собрался заплакать, но раздумал и важно спросил:

– Ты видела, как дядька струсил? Это я его напугал!

– Конечно, Мишенька.

– Ты расскажешь Федору, как я прогнал плохого глупого дядьку?

– Обязательно расскажу.

– И няне? И деду, и Андрюше? Всем расскажешь, какой я грозный? Дядька большой, толстый и меня испугался. Раз-два, и убежал. Мама, почему мы стоим? Пойдем к Арбату.

– Да, Мишенька, сейчас пойдем, – рассеянно ответила Таня и в последний раз огляделась.

– Мама, ты что? – Миша дернул ее за руку. – Ты разве не слышишь, я сказал: пойдем к Арбату! Почему ты совсем не радуешься, что я запомнил улицу?

– Я радуюсь, ты молодец, – пробормотала Таня, шагнула вперед, но вдруг остановилась.

К ним навстречу шла высокая молодая дама. Она шагала широким мужским шагом, но при этом выглядела удивительно женственно. Белая шубка, сапожки на высоких каблуках, вздернутый подбородок, гордая осанка, независимый надменный вид – все в ней выдавало человека, не изведавшего ужасов военного коммунизма.

– Добрый день, мадам Данилофф, – сказала она по-французски.

Повеяло забытым, головокружительным ароматом дорогих духов. У дамы было крепкое сухое рукопожатие, из-под шляпки на Таню смотрели серые, очень красивые и холодные глаза.

– Мама, кто это? – испуганно прошептал Миша.

– Вы не предупредили, что явитесь с ребенком, – строго заметила дама, – и почему я видела возле вас какого-то мужчину? Кто это?

– Никто. Посторонний человек, он подошел случайно, – виновато пробормотала Таня, – а сына я никак не могла оставить дома. Простите.

– Ну, ладно, не будем стоять на месте, мы привлекаем внимание, идемте куда-нибудь.

Они двинулись вперед, к Арбату. Миша молчал, изумленно и обиженно. Дама ему не понравилась, к тому же шли опять слишком быстро. Он вырвал руку, забежал вперед, встал, вскинув голову, уперев кулачки в бока, и громко спросил:

– Мамочка, эта белая дама кто?

– По телефону я не рискнула представиться, – сказала дама, сдержанно улыбнувшись, – меня зовут Элизабет. Я работаю в Нансеновском фонде помощи голодающим. Честно говоря, я едва узнала вас, вы выглядите значительно старше, чем на фото, которое передал ваш муж.

– Вы видели моего мужа?

– Нет. Мой муж общался с вашим мужем в Галлиполи. Могу вас поздравить, месье Данилофф присвоено звание генерала. Он передал для вас письмо, однако мы с мужем решили, что это может быть опасно. Ваш отец служит у Ленина.

– Мой отец врач, он вовсе им не служит.

– Ну, не знаю, как это называется. Он часто бывает в Кремле. По нашим сведениям, туда пускают только проверенных людей, членов большевистской партии.

– Нет, он не состоит в партии, он просто консультирует, лечит их. Где же письмо?

У Тани сел голос, она могла говорить только шепотом.

– Я уже объяснила, письма у меня нет. Когда мы отправлялись в эту страну, нас предупредили, что при всем кажущемся хаосе тайная полиция, ВЧК, здесь работает великолепно, особенно это касается Москвы и Петрограда. Я и так сильно рискую, встречаясь с вами. Но поскольку месье Данилофф ранен, я не сочла возможным пренебречь обещанием, пусть даже данным не мной, а моим мужем.

– Ранен?

Таня остановилась, сильно сжала Мишину руку. Ей было известно, что в ноябре двадцатого Павла, тяжело раненного, полумертвого вывезли из Ялты, когда эвакуировалась армия Врангеля. Она знала, что он выжил, служит в штабе генерала Кутепова в Галлиполи.

– Не надо так пугаться, теперь опасность для жизни миновала, – смягчилась дама, заметив, как побледнела Таня.

– Это уже третье ранение.

– Третье? Да, неприятно. Что делать, он военный. – Элизабет грациозно повела плечами. – Ну, успокойтесь, уже все хорошо. Он поправляется.

– Благодарю вас, Элизабет. Скажите, как это могло произойти? Там ведь нет боевых действий.

– О, там есть нечто другое, едва ли не худшее. Разочарование. Деградация. Кое-кто не выдерживает, сходит с ума. Одному молодому капитану померещилось, будто генерал Данилофф – красный шпион, на том основании, что его тесть в Москве лечит Ленина, ну и еще, при генерале живет еврейский юноша, Джозеф Кац. А для некоторых деятелей белого движения все евреи красные.

– Джозеф Кац? Ося! Боже мой, о нем так давно не было вестей. Скажите, как он? Я не видела его сто лет.

– Джозеф – прелестный мальчик, талантливый журналист, своего рода феномен. В столь юном возрасте уже приобрел популярность, пишет забавные очерки для французских газет. Именно он привел моего мужа к месье Данилофф в госпиталь.

– Ося пишет по-французски? Его печатают? Простите, у меня голова идет кругом. Вы сказали, какой-то сумасшедший капитан стрелял в Павла из-за папы, из-за Оси?

– Перестаньте. Джозеф и ваш отец тут абсолютно ни при чем. Что за странная манера у вас, русских, все усложнять и добавлять себе страданий, которых у вас и так сверх всякой меры? Стрелял сумасшедший. Хотел убить, но только прострелил плечо. Сама по себе рана пустяковая, однако помощь подоспела не сразу, месье Данилофф потерял много крови.

– Когда это случилось?

– Полтора месяца назад, в начале октября. Кажется, в ночь с седьмого на восьмое. Об этом случае даже писали французские газеты.

– С седьмого на восьмое, – чуть слышно, по-русски, повторила Таня, – именно в ту ночь. Господи, что я наделала.

– Теперь самое главное, – Элизабет огляделась, заговорила быстро и тихо. – Французские власти не заинтересованы, чтобы в Галлиполи образовалась боеспособная русская армия. Они делают все возможное, чтобы солдаты и офицеры разъехались в разные стороны, подальше. Америка, Бразилия, Аргентина. Кое-кто даже возвращается в Россию. Ваш муж, как только поправится окончательно, намерен перебраться в Эстонию, Польшу или Финляндию. Зависит от политической ситуации. Словом, поближе к вам. Известно, что некоторым людям удается нелегально покинуть Россию из Петрограда, через Финский залив.

– Павел будет ждать нас?

– Что, простите? – не поняла Элизабет.

Таня не заметила, что последнюю фразу произнесла по-русски. Миша встрепенулся и спросил:

– Кто нас будет ждать?

– Папа. Твой родной папа, – объяснила Таня и посмотрела на Элизабет. – Но каким образом мы с ним сумеем связаться? Нет, я не понимаю. А скажите, как он сейчас выглядит?

– Я не видела его, – терпеливо повторила Элизабет, – но я уже объяснила, что опасности для жизни нет. Он поправляется. Извините, мне уже пора. Да, и еще, печальная весть. Скончалась ваша тетушка. Джозеф просил сказать… Пардон, я забыла, что именно. Знаете, он говорил так много, так возбужденно, все вылетело из головы. Впрочем, кажется, ничего важного. Только эмоции.

– Где похоронена моя тетя, не знаете?

– Где-то на окраине Стамбула. А, вот, вспомнила. Джозеф просил сказать, что очень любит вас всех и будет с месье Данилофф, пока не передаст его вам, с рук на руки. Он уверен, что найдет возможность информировать вас и месье Данилофф таким образом, чтобы вы не потерялись. О, пардон, у меня больше нет ни минуты.

* * *

Москва, 2007

На Брестской в квартире старика Агапкина вместо привычной сиделки-капитана Кольта встретил сотрудник службы безопасности по фамилии Савельев. Сонный, мятый, Савельев вышел из кабинета, шаркая тапками, потягиваясь. Он был в джинсах и черной футболке. Зевнул во весь рот, улыбнулся и прошептал:

– А, Петр Борисович, здравствуйте.

Эти тапки, зевок, улыбка взбесили Петра Борисовича. Но он сдержался, спросил спокойно и сурово:

– Что здесь происходит?

– Ничего особенного. Все спят, – ответил Савельев и опять зевнул. – Чаю хотите?

– Какого чаю? Где старик? Кто с ним?

– Федор Федорович у себя в спальне. С ним Софья Дмитриевна. Все нормально, не волнуйтесь.

Надо было просто войти в спальню, хотя бы взглянуть на старика, но Кольт малодушно медлил, боялся, что не выдержит, сорвется, расплачется, и от этого злился все больше.

– Что значит – нормально? – прошипел он, исподлобья глядя на Савельева. – Где врач? Где сиделка?

– Нет никого, кроме меня и Софьи Дмитриевны.

– Почему?!

Савельев прищурил близорукие глаза, посмотрел на Кольта без всякого почтения и сказал:

– Петр Борисович, будьте добры, пожалуйста, не кричите. Софья Дмитриевна только что заснула, а спит она очень чутко. Давайте мы побережем ее силы.

– Почему нет врача? – повторил свой вопрос Кольт с ядовитым вкрадчивым спокойствием.

– Видите ли, ситуация достаточно сложная. Кажется, Иван Анатольевич не все сказал вам.

– Что ты мелешь, служивый? – тихо взревел Кольт. – Иван Анатольевич мне всегда говорит все! Это его обязанность! Или ты намекаешь, что Зубов от меня что-то скрывает? Кто ты вообще такой? Что ты себе позволяешь? У старика приступ, ты тут дрыхнешь, а он может умереть в любую минуту.

– Да, стало быть, не знаете, – пробормотал Савельев и после паузы добавил чуть громче: – Софья Дмитриевна сделала Федору Федоровичу инъекцию.

– Какую инъекцию?

– Ту самую, Петр Борисович.

Кольт медленно опустился на диван, посидел мгновение, тряхнул головой, вскочил и принялся шарить в карманах пиджака, искать сигареты. Нашел пустую пачку, скомкал, швырнул в угол.

– У нее не было препарата! Не было, ты понял? Все осталось там, на яхте! Как она могла вколоть ему? Что вколоть? Ну! Отвечай!

Савельев молча вышел из комнаты. Через минуту вернулся с сигаретами, протянул Кольту пачку.

– Иван Анатольевич, вероятно, не хотел вас заранее тревожить, – произнес он сонным мирным голосом и щелкнул зажигалкой, – у вас было важное совещание, а в двух словах все равно ничего не объяснишь.

– Ну, так объясняй в десяти, в ста словах. Слушаю тебя.

– Петр Борисович, вы не волнуйтесь. Я могу, конечно, объяснить вам в ста словах, но будет лучше, если Софья Дмитриевна сама расскажет. Там очень уж все сложно, запутанно. У вас наверняка появятся вопросы, а я вряд ли сумею ответить.

Кольт честно пытался сдержаться, но его колотила дрожь, и голос сам собой взлетал до невозможной громкости. Савельев смотрел на него сочувственно, и это было странно. Петр Борисович привык, что ребята из службы безопасности, отставные капитаны и майоры, вытягиваются перед ним в струнку, трепещут, говорят «есть!» и «так точно!», мгновенно выполняют любое приказание. Он хорошо им платил и считал, что каждый из них готов на все, лишь бы не потерять такую престижную и выгодную работу.

Савельев вел себя вовсе не по-хамски, нет, он всего лишь не трепетал и не заискивал. Он говорил с Кольтом как с ребенком или как с больным. Никто никогда не позволял себе таких интонаций. Наверное, ничего страшного в этом не было, просто Петр Борисович не привык, к тому же слишком устал и нервничал.

– Так, подожди, – Кольт зажмурился и помотал головой. – Соня вколола старику препарат. И теперь остается только ждать. Сам старик знает об этом? Он согласился?

– Почти.

Это произнесла Соня. Она возникла неожиданно в дверном проеме, на ней был красный шелковый халат, который Петр Борисович подарил старику на День Победы. Очень дорогой халат, от «Дримоли». Агапкин тогда еще заявил, что эта роскошь напоминает ему сумасшедшего чекиста Кудиярова, и ни разу халат не надевал.

– Что значит – почти? Он был в сознании?

– Не совсем. Он говорил, но не со мной, а с Таней, – она зевнула и пригладила взлохмаченные светлые волосы, – я должна была решить за него. То есть он просил, чтобы решила Таня. Зайдите к нему, только тихо. Он спит.

В спальне горела тусклая лампа. Агапкин дышал тяжело, хрипло. Лоб его был влажным и горячим.

– Тридцать восемь и два, – прошептала Соня.

«Неделю держится высокая температура, потом выпадают волосы, шелушится кожа, слезают ногти», – вспомнил Петр Борисович и спросил тоже шепотом:

– Все-таки как у вас оказался препарат?

– Пойдемте, выпьем чаю, я расскажу.

Савельев курил на кухне. Чайник закипал. Соня села и заговорила бесстрастным, ровным голосом. Выложила почти все, только не коснулась проблемы реального возраста Хота и не упомянула имени Дассам. Когда стала рассказывать, как умирал Макс, заплакала, извинилась и вышла. Вернулась через пять минут, умытая, спокойная.

Пока она говорила, Петр Борисович то и дело открывал рот, чтобы задать вопрос, но сдерживался. Соня просила не перебивать. Когда она замолчала, он опять открыл рот, но почему-то все вопросы испарились, остались лишь эмоции, которые невозможно выразить словами.

Паузу заполнил Савельев. Его низкий, сиплый голос звучал так буднично, словно во всем происходящем не было ничего особенного.

– Жучки в квартире Софьи Дмитриевны уже нашли, там сейчас работают наши специалисты, – сообщил он, – ни на одной подстанции «скорая» с таким номером не числится. Эммануил Зигфрид фон Хот родился в тысяча девятьсот тридцать пятом году в немецком городе Марбурге. Ныне гражданин Швейцарии, профессор, египтолог, специалист по семиотике, прилетел в Москву позавчера из Берна, по туристической визе. Живет на частной квартире, адрес установить не удалось.

– Стоп! – Кольт поднял палец. – Если он объявился в Москве, мы можем попробовать привлечь его к ответственности через Интерпол. В Германии это не удалось…

– Здесь тоже не удастся, – перебил Савельев, – у господина Хота нет и никогда не было яхты. За последние два года он ни разу не посетил Германию.

– Петр Борисович, вы же сами недавно говорили, похитителей моих не найдут, – добавила Соня, – мы уже убедились, все это бесполезно и даже опасно. Помните, как следователь в Германии предлагал мне пройти обследование у психиатра?

– Помню, – буркнул Кольт, – это действительно было неприятно.

– Не то слово. Так что лучше не суетиться, вести себя так, будто никаких имхотепов не существует. Честно говоря, я очень устала от них, мне нужна передышка.

Кольт хмуро молчал несколько секунд и вдруг хрипло выкрикнул:

– Слушайте, а вы уверены, что в склянке, которую подбросил вам этот псих, действительно был препарат?

– У меня дома есть микроскоп, разумеется, я проверила, – сказала Соня.

– Проверили, – повторил Кольт, немного остывая, – прямо дома у себя проверили. Но ведь они могли увидеть, догадаться, чем вы занимаетесь.

– Нет, Петр Борисович, не могли. Видеокамер в квартире нет, – успокоил его Савельев.

Еще немного подумав, Кольт задал следующий вопрос:

– Вы верите в эту ахинею про разжигание вражды между мужчинами и женщинами?

– Я не могу пока вам ответить. Я самой себе не могу ответить. Большевизм и нацизм тоже многим казались ахинеей. Мало кто воспринимал их как серьезную угрозу мировому порядку, а потом оказалось, что напрасно. И уже поздно было исправить ошибку. Что, если сейчас тоже ошибка?

Петр Борисович испуганно уставился на Соню. Губы его задрожали и растянулись в кривой усмешке.

– Сейчас весь мир озабочен нарастанием экономического кризиса, какая, к черту, война между мужчинами и женщинами? Люди думают о своих кошельках, безработица грядет.

– А это как раз отличный фон для такого рода деятельности. Чем больше у людей проблем, тем проще манипулировать их сознанием, – объяснила Соня.

– Вы собираетесь спасать человечество от третьей мировой войны? – спросил Кольт.

– Конечно. И надеюсь на вашу финансовую поддержку. Вы как, готовы?

– Я… Нет…

– Нет? – Соня изумленно подняла брови. – Неужели человеку, который хочет продлить свою жизнь еще лет на сто, безразлично, в каком мире придется жить? Или денег жалко?

– Соня, я не совсем понимаю, вы…

У Кольта стало такое лицо, что, глядя на него, Савельев и Соня тихо рассмеялись.

– Ну, ладно, – сказала Соня, – не бойтесь, Петр Борисович, я не страдаю мессианским бредом.

– То есть вы не станете делать того, к чему призывал вас этот несчастный доктор Макс? – Кольт облегченно вздохнул. – Кстати, как вам кажется, его убежденность, что Хот умрет и сам он умер бы от вливания, имеет какую-то реальную подоплеку?

– Вряд ли он это просто выдумал.

– Кто еще может умереть, он вам поведал?

– Нет. Он назвал только себя и Хота.

– Ну, а как насчет благоприятного прогноза? Есть хоть кто-то, кому, по его мнению, вливание продлит жизнь?

– Он почему-то был уверен, что меня паразит не убьет.

– Вас? – Кольт принялся бесцеремонно разглядывать Соню, словно она была неодушевленным предметом, статуей или картиной.

Глаза его ощупывали ее лицо, шею. Соня вздохнула и отвернулась. Савельев едва заметно покачал головой.

– Сколько вам лет? – спросил Кольт, прервав наконец это неприятное разглядывание и молчание.

– Тридцать.

– Выглядите моложе. Извините, раньше я не замечал этого, но на вид вам не больше двадцати двух.

– Спасибо, – Соня принужденно улыбнулась, – мне кажется, вы ошибаетесь. Я выгляжу на свои тридцать, а когда устаю и не высыпаюсь, даже старше, на все сорок.

– Вы, правда, Сонечка, выглядите очень юной. Я, когда вас впервые увидел, не мог поверить, что вы кандидат наук, подумал – студенточка, совсем девочка, – сказал Савельев и весело подмигнул.

– В таком случае вы, Дима, вообще младенец! – Соня хмыкнула. – Не буду говорить, что я подумала, когда увидела вас.

– Не надо, не говорите, я и так знаю. Вы ничего не подумали, вы безумно обрадовались, когда меня увидели. Никаких мыслей, только эмоции.

– Вы уверены?

– Конечно! Может, никто никогда не радовался так искренне моему появлению, ну, разве что мама, когда я родился.

– Ох, Дима, я ее понимаю. Родить ребеночка, такого мощного, симпатичного, вот уж действительно радость. А потом вы росли послушным, правильным толстым мальчиком и маму свою продолжали радовать.

– Я старался, тем более отца не было, она одна меня растила. Я ее защищал, оберегал. Она такая тоненькая, хрупкая. На вас очень похожа. Но, между прочим, толстым я не был, я спортом занимался и не ел сладкого. Я и сейчас не толстый, это у меня мышечная масса.

Кольт сидел между ними за кухонным столом. Они смотрели друг на друга, улыбались друг другу, болтали о какой-то ерунде, словно его здесь вообще не было. На мгновение ему даже почудилось, что точка пересечения их взглядов искрит, трещит и радужно посверкивает, как подожженная петарда. Он хотел сказать: «Я лишний на вашем празднике жизни», но вовремя опомнился. Это прозвучало бы крайне глупо и неуместно.

– Соня, – позвал он так громко, словно она находилась далеко, в другом конце квартиры.

– Да, Петр Борисович. Я здесь, что вы кричите?

– Извините, – он сухо откашлялся, – значит, Макс был уверен, что вас паразит не убьет. Сейчас вам всего тридцать, на вид еще меньше. Конечно, до старости далеко, но для женщины время летит быстрей. Что вы об этом думаете, Соня?

– О чем об этом, Петр Борисович?

– Бросьте! Вы отлично меня поняли! Вы собираетесь себе вкалывать паразита?

– Это пока пустые разговоры, гадание на кофейной гуще. Прежде чем ввести препарат кому-либо, нужно его исследовать, изучать.

– Старику вы всадили дозу, не размышляя.

– Выбора не было, – Соня пожала плечами, залпом допила остывший чай. – Михаил Владимирович тоже использовал препарат, когда не было выбора. Мальчик Ося и Лидия Петровна Миллер, прапрабабушка Макса. Два человека, которых удалось спасти. Сколько было еще удачных и неудачных опытов, пока никто не знает.

– Что вы собираетесь делать дальше?

– Останусь здесь, с Федором Федоровичем. Он поправится, и тогда сразу полечу в этот ваш Вуду-Шамбальск.

Она так уверенно произнесла: «Он поправится», что у Кольта от волнения заболел живот. Подобное случалось с ним очень давно, в детстве, накануне годовых контрольных.

– Соня, у нас теперь есть препарат, – простонал он и прижал ладони к животу, – есть препарат, и значит, не надо тратить время на поиски? В любую минуту я могу, – он судорожно сглотнул, сморщился, – могу получить свою дозу?

– Нет, Петр Борисович, не можете.

– Почему?

– Видите ли, дело в том, что Макс… – она прикусила губу, стала доставать сигарету.

Руки у нее задрожали, она выронила пачку. Савельев поднял, дал ей прикурить.

– Ну, не молчите, пожалуйста! – взмолился Кольт.

– В склянке, которую передал Макс, была только одна доза, – быстро проговорила Соня, стараясь не глядеть в глаза Петру Борисовичу.

– Только одна доза, – повторил Кольт и скорчился, сложился вдвое от резкой боли.

– Что с вами? – тревожно спросил Савельев.

– Ничего. Не обращайте внимания. Сейчас пройдет. Значит, препарата опять нет, и надо начинать все сначала. Но вы уверены, что старик выживет? Уверены?

– Давайте не будем это обсуждать, от нас теперь уж ничего не зависит, а вам нужно срочно лечь, – сказала Соня.

Петр Борисович сам не заметил, как оказался в гостиной на диване, проглотил из рук Савельева пару таблеток. Соня накрыла его пледом и ушла в спальню к старику.