Текст книги "Вечная ночь"

– Откуда ты знаешь, что это за место? Там правда очень «cool», тебе понравится. Там будет петь лучший певец русской эстрады, он сам сочиняет музыку и стихи, у него потрясающий голос, он настоящий гений. Ну в самом деле, невозможно только трахаться и трахаться, надо иногда культурно развлекаться, общаться с интересными людьми. Ты сам говорил, человек должен жить насыщенной духовной жизнью.

Ему очень не хотелось идти. Это было куда рискованней, чем рестораны и бутики. Но синьор Кастрони давно привык к капризам маленькой синьорины и старался не возражать. К тому же ему было интересно, как живет его девочка за пределами декораций, в которых развиваются их отношения. Он ничего не знал о ее той, другой жизни, только представлял себе стандартные идиллические картинки. Школа, уроки, дом, детская комната, еще полная игрушек, здоровый девичий сон, в обнимку с каким-нибудь старым плюшевым медведем.

В ночном клубе было действительно темно, к тому же душно, накурено. Музыка гремела, у старого профессора сразу заныл затылок и стали слезиться глаза. Публику он не мог толком разглядеть из-за темноты и плотного слоя дыма. Ему вдруг показалось, что он уже умер и попал в ад. На маленькую эстраду вышел певец и запел о том, как электрическим ножом отрезал голову своей подруге. Зал взревел. Женя вскочила и бросилась к эстраде, прорвалась сквозь накуренную, пьяную толпу и повисла на шее певца. Кастрони заметил, что голосистый подонок обнял и расцеловал синьорину. Других – нет. Только ее одну.

«Видимо, коллега», – жестко усмехнулся про себя Зацепа.

«А не соперник ли?» – испугался Кастрони.

Зацепа все никак не мог разглядеть этого Вазелина. Лучи прожектора слишком быстро скользили по эстраде. Прыгали и визжали поклонницы. Женя вернулась за столик, когда зазвучала следующая песня.

– Жалко, ты не понимаешь слов! – крикнула синьорина профессору. – Вазелин гений! Последний русский поэт. Было бы отлично, если бы о нем узнали в Италии. Слушай, может, у тебя есть знакомые, которые интересуются современными русскими песнями?

– Я не понял, какой это жанр? – крикнул в ответ профессор, касаясь губами теплого ушка синьорины.

– Конечно, тебе трудно без текста! Но можешь мне поверить, это гениально. Просто слушай музыку, голос и смотри на него.

Зацепа покорно кивнул. Наверное, он бы многое отдал сейчас, чтобы на некоторое время забыть русский язык и не понимать, о чем поет кумир продвинутой молодежи.

 
Я любил ее сверху и снизу,
Молчаливую девушку Лизу.
Я любил ледяную Авдотью,
Упивался податливой плотью.
Ароматную пышную Верку
Я любил исключительно сверху.
 

Песня была про вылазку некрофила на кладбище. Профессор Кастрони подавился соленым орешком, закашлялся, и его чуть не стошнило. «Может быть, я понимаю все слишком буквально? Это просто ирония такая? Или, как они говорят, стеб, прикол, экстрим, фишки-мульки?»

Что бы это ни было, пришлось выйти в туалет. Там, возле умывальника, два хрупких юноши, один из которых оказался девушкой, сыпали белый порошок на карманное зеркальце.

«Кокаин!» – ахнул про себя Зацепа и нырнул в кабинку.

Когда он вернулся в зал, Жени за столиком не было. Он увидел ее на эстраде, опять в объятиях певца. Решительно встал, пошел к ним, не зная, что сейчас скажет. Просто сидеть, смотреть и ждать он не мог.

– Ник! Иди к нам, я вас познакомлю! – крикнула Женя.

У певца оказалось влажное, вялое рукопожатие.

– Я дам ему твои диски, он возьмет с собой в Рим, у него есть знакомые продюсеры! – крикнула Женя певцу по-русски, потом лучезарно улыбнулась Кастрони и обратилась к нему по-английски: – Ник, скажи этому скромному поэту, что он гений! Ну, пожалуйста, для меня, скажи ему, что ты восхищен его песнями!

– Вы хорошо поете, – произнес Кастрони покорно и тупо, – хотя я совсем не понимаю слов.

– Большое спасибо. Я обязательно подарю вам пару своих дисков, – ответил певец на скверном английском.

Женя запрыгала и радостно захлопала в ладоши.

Рядом болталась кукольная блондинка лет восемнадцати.

– Марина, моя мачеха, – представила ее Женя и оскалилась.

Был еще одышливый потный толстяк, продюсер, некрасивая хмурая девушка по имени Наташа и еще какие-то люди. Всем Женя выдала легенду о том, что профессор Кастрони – отец ее итальянской подружки. Он впервые в Москве, ему интересно, как развлекается молодежь.

Когда наконец они очутились в машине, профессор спросил синьорину, знают ли ее родители, где она бывает ночами.

– Нет. Но о тебе они тоже не знают. – Она засмеялась.

В ее смехе слышались истерические нотки. Она была странно, нехорошо возбуждена. У Зацепы перед глазами возникла юная кокаиновая парочка из клубного сортира.

– Женя, очень плохо, что ты ходишь в такие места. – Кастрони чуть не сказал это по-русски и прикусил язык.

– Почему? – Она перестала смеяться и уставилась на него.

Машина стояла на светофоре. Глаза Жени казались черными оттого, что зрачки были расширены. Пальцы, теребившие застежку сумочки, заметно тряслись.

– Там наркотики, там черт знает какая гадость.

– Не волнуйся. Я не колюсь и не нюхаю. Я даже не пью и курю совсем мало. Я хорошая девочка. – Она опять стала смеяться.

Они ехали по пустой предрассветной Москве. Зацепа испугался, что от ее надрывного смеха машина сейчас взорвется. Давно наметилась точка в будущем, когда все кончится для них, когда они расстанутся. Черный карлик. Дыра в космосе. Сейчас они неслись именно туда, к черной дыре, и Зацепа сам прибавлял скорость.

– У тебя впереди вся жизнь. Ты окончишь школу, поступишь в институт, выйдешь замуж, родишь ребенка, – бормотал профессор, – ночные клубы, их обитатели, пьяные, обкуренные бездельники – это все не для тебя. Ты умная, чистая девочка, ты должна понимать, насколько это опасно и разрушительно.

Старый дурак Кастрони гнал машину к Черемушкам, произносил невнятные монологи и думал только о том, как они окажутся в их волшебном гнездышке, как он ее, нервную, горячую, разденет. А что будет завтра, не важно.

Осторожный Зацепа предчувствовал беду.

– Куда ты поворачиваешь? – вдруг крикнула Женя. – Я же просила отвезти меня к папе!

– Нет. Ты не просила, – растерялся Кастрони, – мы об этом вообще не говорили. Я думал…

– Ничего ты не думал! Я устала, ясно тебе? Я хочу спать. А ты не дашь мне спать, если мы поедем в Черемушки!

Свидание не состоялось. Бедняга Кастрони чувствовал себя обманутым. Никакой награды за ужасный вечер в клубе, за некрофильские песни и сцены объятий его синьорины с певцом он не получил. Треск от падающих, разваливающихся декораций потом еще несколько суток не давал ему уснуть.

…– Колюня, солнышко, давай теперь спокойно поужинаем? – Зоя закинула в багажник пакет с обновкой. – Тут есть отличное местечко.

«Конечно, – усмехнулся про себя Зацепа, – иного я и не ждал».

«Местечко» оказалось тем самым рестораном, куда его привела Женя в день их знакомства и куда потом они еще приезжали обедать, в последний раз это было всего лишь десять дней назад.

* * *

Дима отодвинул тарелку с остывшим рассольником, ковырнул картофельное пюре, отрезал кусок курятины. Мясо оказалось жестким и жилистым.

– Вам надо было взять судачка. Он вполне съедобный, – произнес у него за спиной знакомый низкий голос, – приятного аппетита. Я все-таки решил к вам подсесть. Не прогоните?

Профессор Гущенко поставил на стол чашку кофе и сел напротив Соловьева. Откуда он взялся, непонятно. Только что казалось, что в обеденном зале вообще никого нет.

– Дима, у вас такой унылый вид. Это из-за курицы или из-за совещания?

– Все вместе, Кирилл Петрович.

– Да, – кивнул Гущенко, – у меня тоже скверное чувство. Особенно неприятно, что мое замечание о фантазиях было принято как намек на некомпетентность доктора Филипповой. Между тем я имел в виду не только ее, но всех нас, всю группу. Мы ведь тогда совсем запутались с этим Молохом. Разогнали нас, как двоечников. Может быть, и поделом. А вы, если я правильно понял, считаете, что это опять он?

С трудом дожевав кусок курицы, Дима хлебнул яблочного соку.

– Да, Кирилл Петрович. Я уверен, это он.

Гущенко откинулся на спинку стула и посмотрел в окно.

– До чего гадкая погода. То заморозки, то дождь. Все никак весна не наступит. Скажите, Дима, вы хорошо помните профиль, составленный доктором Филипповой?

– Ну в общих чертах помню. А что?

– Советую перечитать на досуге. На мой взгляд, там есть кое-что любопытное. Нет, я не об идее миссионерства, это как раз ее главная ошибка. Но вот в чем она была права, так это в том, что Молох в силу своей профессии как-то связан с детьми, с подростками. Детский врач. Тренер. Учитель. Правда, это больше относится к нынешнему варианту.

У профессора зазвонил мобильный. Он извинился и, прежде чем ответить, сказал:

– Вы будете брать себе кофе? Заодно для меня возьмите еще чашечку.

Дима встал и отправился к буфетной стойке. Народу в зале было совсем мало. Пока буфетчица готовила эспрессо, он слышал, как Гущенко говорит в трубку:

– Нет. Электрошок без меня не делайте. Ни в коем случае. Переведите его в бокс. Не надо пока ничего колоть. Просто наблюдайте. Да? Неужели мать? Очень интересно. И когда она объявилась? Надо же! Ну пусть приходит. Я пока в управлении. Нет, уже не совещаюсь. Обедаю. Через час, не раньше. Почему? Я охотно с ней побеседую.

Когда Соловьев вернулся с двумя чашками, профессор убрал телефон.

– Да, очень грустная история, – он посмотрел на Диму, вздохнул, достал из пачки сигарету, – мальчишка, студент, накачался какой-то синтетической дрянью и зарезал своего соседа по комнате в общежитии. Двадцать пять ножевых ударов. Сосед, видите ли, одержим дьяволом. Вот теперь этого, с позволения сказать, экзорциста прислали к нам на экспертизу. Мать из Бердянска приехала, а он только вчера уверял меня, будто круглый сирота. Ну да ладно. Мы с вами говорили совсем о другом. Знаете, существует стойкое убеждение, и у нас, и на Западе, что серийник никогда не трогает тех, с кем давно и хорошо знаком. Мне кажется, в этом заключалась наша главная ошибка с Молохом.

– То есть?

– Он не типичный, понимаете? Он другой. Оля нащупала что-то, но никто не воспринял это всерьез, потому что всем нам проще мыслить стереотипами, готовыми блоками, чем воспринимать новую, непривычную информацию. Детский врач. Учитель. Взрослый любовник маленькой девочки. Вот что не идет у меня из головы. – Он щелкнул зажигалкой.

– Кирилл Петрович, здесь нельзя курить, – сказал Соловьев.

– Да? С каких это пор?

– Три месяца как запретили. Видите, и пепельниц нет.

– Безобразие! А где же можно?

– Есть курилка в конце коридора.

– Ну тогда пойдем. Вы кофе допили?

«При чем здесь любовник? – думал Соловьев, пока они шли к курилке. – И тем более – учитель? Какая связь? Молох – педофил, который некоторое время живет с ребенком, а потом убивает его таким изощренным способом?»

– Поэтому нет следов изнасилования, – произнес Гущенко, тихо кашлянув, – ему не надо удовлетворять свою похоть. Он сыт. Он убивает потому, что боится огласки, но это лишь внешняя мотивация. Есть и другая, внутренняя. Он стыдится своей грязной страсти, мстит ребенку, вместе с жертвой каждый раз уничтожает свое собственное страшное детство. Он сам пережил в детстве насилие, унижение и превратился в морального калеку, в инвалида.

Соловьеву стало немного не по себе. Профессор шел сзади и как будто читал его мысли. О Гущенко ходило много разных легенд. Он отлично владел техникой гипноза, говорили, что он экстрасенс, умеет угадывать, жив человек или мертв, по фотографии, читает мысли на расстоянии. Правда, сам профессор это отрицал, повторял, что звание колдуна он пока не заслужил.

– Кстати, Чикатило тоже некоторое время работал учителем, – сказал Кирилл Петрович, когда они пришли в курилку.

– Но он не убивал своих учеников, – возразил Дима.

– Не убивал, – кивнул Гущенко, – но домогался, приставал к девочкам, об этом многие знали. С одной ученицей заперся на ключ в классе после уроков, чуть не изнасиловал. Она стала кричать, потом выпрыгнула в окно. Когда все вскрылось, его даже не посадили, просто тихо уволили из школы. Если бы кто-нибудь отнесся к этому серьезно, если бы его тогда, в конце шестидесятых, обследовали, изолировали, сколько жизней могли бы спасти! Многие убийцы-педофилы работали с детьми. Маньяк Сударушкин был талантливым детским врачом, лечил ДЦП и убивал своих маленьких пациентов. Маньяк Сливко, который двадцать лет истязал, зверски убивал мальчиков и снимал их агонию на любительскую кинокамеру, вообще был заслуженным учителем РСФСР. Знаете, одно из профессиональных заболеваний учителей, помимо варикозного расширения вен, близорукости и воспаления голосовых связок, – патологическая ненависть к детям.

– Те три подростка нигде не учились, – сказал Дима.

– Вы уверены? – Профессор прищурился. – О них ведь до сих пор ничего не известно.

– Именно поэтому я уверен. Если бы они учились, их бы непременно кто-нибудь опознал. Одноклассники, учителя.

– Вы так думаете? – Гущенко выпустил аккуратное колечко дыма. – Вы должны помнить, что в распоряжении следствия не было ни одной нормальной, живой фотографии. Имелись снимки трупов. Смерть очень меняет лица, вам ли не знать? Художники, которые рисовали портреты, тоже отчасти фантазировали. В газетах и по телевизору показали посмертные слепки, и только.

Соловьеву нечего было возразить. Профессор, как всегда, рассуждал вполне логично и говорил правду.

И тут Гущенко неожиданно сменил тему:

– А скажите, Дима, у вас ведь с доктором Филипповой особые отношения? Вы учились вместе в школе, а потом даже, кажется, были немножко женаты?

– Мы не расписывались, – сказал Соловьев и почувствовал, что краснеет.

– Напрасно, – задумчиво произнес Гущенко, – вы очень подходите друг другу. А Женю Качалову все-таки убил не Молох. Это мог быть кто-то из ее знакомых. Например, отец ее ребенка. Подумайте об этом варианте. Кстати, вы еще не выяснили, кто он?

– Нет.

– Попробуйте его найти, это очень важно, уверяю вас. Может быть, он женатый человек, боялся огласки, мести со стороны отца девочки и подделал почерк Молоха, чтобы его никто не мог заподозрить. Такое в истории криминалистики уже бывало. Вы не согласны?

– Что бывало в истории криминалистики – согласен. А что это подражатель – все-таки не верю, – сказал Соловьев.

Гущенко загасил сигарету, посмотрел на часы.

– Ох, заболтался я с вами. На самом деле мне давно пора. Сейчас придется ехать час, не меньше. Пробки страшные. Удачи вам, следователь Соловьев. Рад был пообщаться.

* * *

– Ольга Юрьевна, правда, что вы раньше работали с серийными убийцами? – спросил мальчик.

– Правда.

– А почему ушли? – спросила девочка.

– Потому что устала. Слушайте, господа студенты, у нас, кажется, сейчас совсем другая тема.

Они столпились вокруг доктора Филипповой, смотрели на нее горящими глазами. Только что им было скучно. Депрессии, старческое слабоумие – что же тут веселого? Но вот один из них решился спросить про маньяков, и мгновенно всем стало интересно. Оля не собиралась отвечать, но их как будто прорвало.

– А почему разогнали группу Гущенко?

– По приказу министра.

– Правда, что людоед, который делал пельмени из женщин, сбежал из больницы и теперь на свободе?

– Правда.

– Маньяки испытывают раскаяние, муки совести?

– Да.

– Все?

– Почти все, в той или иной форме.

– Откуда они берутся?

– Этого никто не знает.

– Но когда-нибудь удастся найти причину, почему они становятся такими? Что это? Тяжелое детство? Травмы черепа? Шизофрения?

– Иногда, но не всегда. Слишком мало опыта в изучении их психики, чтобы обобщать и делать глобальные выводы.

– Вы видели Чикатило? Говорили с ним?

– Видела, говорила.

– Ну и как?

– Никак. Ни рогов, ни клыков. Ничтожный, вежливый, нудный, любил рассказывать о себе, был недоволен, что его личностью мало интересуются, мало изучают его богатый и сложный внутренний мир. Если не знать, кто он, невозможно представить, что это жалкое существо способно кого-то убить.

– Расскажите про самого страшного убийцу, с которым вы работали.

– Вообще-то, у нас здесь не пресс-конференция.

– Вообще-то, лично я собираюсь заниматься судебной психиатрией, – заявила высокая худая девочка, глядя на Олю из-под красной челки, – не знаю, как остальные, но я от вас, Ольга Юрьевна, все равно не отстану.

Оля поняла: эта не отстанет.

– Что именно ты хочешь услышать?

– Кто был самый страшный? Кто не испытывал раскаяния, вообще никакого? В ком не было ничего человеческого? Ни жалости, ни совести, ничего.

– Я уже сказала, угрызениями совести мучился каждый. Ну почти каждый. Убийц, которые вообще не знали раскаяния, я встречала совсем немного. Может быть, только одного. Он, пожалуй, был самым страшным. Вячеслав Редькин.

Она назвала имя, тут же отчетливо вспомнила лицо и подумала: «Кого же он мне напоминает?»

Румяный белокожий красавец, в свои семьдесят он выглядел на сорок. Главный инженер приборостроительного завода. Москвич с высшим техническим образованием. Женат. Двое детей, четверо внуков. Завел себе потихоньку вторую тайную семью. Познакомился с прелестной девушкой двадцати трех лет, доброй, тихой, улыбчивой Инночкой. Снял скромную квартирку на окраине Москвы. Законной супруге говорил, что отправляется в командировку, а сам ездил к Инночке. Ситуация вполне банальная, можно сказать, типичная, если бы не некоторые детали. Инночка имела диагноз – олигофрения в стадии дебильности. Каждый год она беременела и рожала. Редькин сам принимал роды. Плаценту съедал сразу. Кровь, печень, сердце и мозг младенцев хранил в холодильнике, потреблял маленькими порциями, запивая грудным молоком своей возлюбленной.

– Видите, как я потрясающе выгляжу, – говорил он Ольге Юрьевне и профессору Гущенко, – я забочусь о своем здоровье, хочу прожить сто двадцать лет. Я изучаю и использую древнейшие рецепты эликсиров молодости. Вы ведь потребляете животный белок, правильно? Гемотаген из телячьей крови. Косметика на основе плаценты. Даунята, которых рожала Инночка, от телят ничем не отличаются. Да и сама она разве человек? Зато я – смотрите, здоров, хорош собой. Кровь с молоком.

– Редькин ни малейшего раскаяния не испытывал. Был признан вменяемым и задушен сокамерниками в Бутырке, – Оля оглядела притихших студентов, – ну и хватит об этом.

– Он вам снится? – спросила девочка с красной челкой.

– Я сказала – хватит.

Редькин правда снился иногда Оле, в самых страшных кошмарах возникала его самодовольная белозубая улыбка, здоровый румянец, ясные голубые глаза.

У Карусельщика похожая улыбка, такие же белые зубы, красные губы, такая же нежная кожа с легким румянцем и глаза такие же ясные, только не голубые, а карие.

Думать о Карусельщике было противно. Главный просил показать его студентам: такой любопытный, редкий случай, потеря автобиографической памяти. Она не стала этого делать.

Она все старалась преодолеть личное отвращение, которое для врача непозволительно. Старалась, но не могла. Его монологи отдавали вкрадчивой гнильцой, глумливым высокомерием. Он издевался над ней, над стариком Никоновым, так же, как, наверное, над всеми другими людьми в его другой, внешней жизни, от которой спрятался сюда.

Его душат нереализованные амбиции. Он пытается стать писателем. Но ничего, кроме порно, садо-мазо, у него не получается. Он может писать только гадость. И пишет ее, имеет свой сайт в Интернете.

«Стоп. Ты опять фантазируешь! Ты пока не знаешь, преступник он или нет. Пока он всего лишь один из твоих больных».

На самом деле Оля не сомневалась, что Карусельщик действительно болен, хотя вполне адаптирован социально, память в порядке, интеллект достаточно высок. Но у него, бедняги, тяжелая форма нравственной идиотии. Патология, практически не описанная в советской психиатрии. У немецких и австрийских классиков, у Крепелина, у Блейлера, кое-что об этом есть.

Нравственный идиот – человек, напрочь лишенный совести и сострадания. Логичней было бы назвать его идиотом безнравственным. Такие крайне редко попадают в тюрьмы и в дома скорби. Это вовсе не тип уголовного преступника. Они слишком осторожны и хитры, чтобы пойти на прямое преступление. Это тип искусителя. Из них получаются успешные чиновники, политики, особенно преуспевают они в сфере торговли и рекламы. Они, как правило, неплохо образованы, бывают обаятельными, светскими, милыми. Правда, безнравственный идиот в чистом, классическом виде встречается крайне редко. В среднестатистическом подлеце, взяточнике, мошеннике присутствуют некоторые элементы идиотии, в более или менее мягком, размытом варианте. С возрастом, в зависимости от внешних обстоятельств, от окружения, патология может прогрессировать, но возможна и ремиссия.

«Ты полагаешь, Карусельщик ест младенцев? – спросила себя Оля. – Может, он просто мошенник, авантюрист. Никакое не чудовище. Даже если он кого-то и ест, то не в прямом, а в переносном смысле. И уж никак не младенцев. Нет. Не младенцев. Детей постарше».