Текст книги "Дневник алкоголички"

С каждой пьянкой приближаешься к отметке, где чувство стыда отмирает, оно изживается частотой отвратительных проступков. Я на много лет распрощалась с каким бы то ни было смущением. Кто что с тобой вытворяет, что делаешь ты – ведь это вроде и не ты, потому что в обычной жизни ты так себя не ведешь. Получается, кто-то другой в тебя вселяется, а за незнакомого человека ты уже не отвечаешь. Удобно, правда, так рассуждать? Это когда еще можешь рассуждать. Потом перестаешь анализировать, просто хочется выпить и вернуться в состояние, когда тебе легче, когда ты для себя значим.

Прости, Света, мысли блуждают. Я ведь никогда откровенно и не разговаривала насчет алкоголизма. Потому что сначала не верила, что у меня проблемы с выпивкой и было плевать на увещевания близких, позднее на всех стало плевать и, прежде всего, на себя, потому что та, выпившая Ольга, выигрывала в любых спорах. Она и сейчас победила. Я не знаю, что она натворила. Это я несколько часов просидела с трупом в квартире, заполненной полицейскими и криминалистами, в чужом городе, а теперь второй час утомляю вас своими воспоминаниями. Она ушла, я осталась, и все это дерьмо разгребать мне.

Я очнулась ближе к вечеру, там же в общежитии, умирая от похмелья и стыда. Кто-то стучался, заглядывал, высунув голову в проем, хихикал и захлопывал дверь. Смешно им было. Жанна вернулась затемно. Комнату освещал фонарь, который обычно мешал спать нам по ночам, ослепляя электрическим светом. Жанна прошла и села на кровать, не включая лампу, видимо, боялась меня разбудить или боялась того, что я увижу ее лицо в тот момент. «Оля?» – тихонечко произнесла соседка. Комната наполнилась внезапно возникшим напряжением от её тяжелого вздоха и последующего, почти незаметного из-за уличного гула: «Ну, хорошо». Я притворилась спящей: ни Жанна, ни я не готовы были общаться. Поэтому я до утра не открывала глаза, хотя и не могла провалиться в глубокий сон.

Утром соседки уже не было в комнате. Видимо, она побежала пораньше к первой паре. Я, как обычно неспешно собралась, натянула застиранную выцветшую блузку, черные штаны и пошла пешком до института. Тогда тоже была весна. Не такая, как сейчас, приходящая неожиданно, врывающаяся летним изобилием одним днем во все дворы и улицы. Весна была такой, какой ей и полагается быть: размеренной, постепенной, иногда щедрой на тепло, иногда строго холодной, но всегда с надеждой. Когда открываешь окно или выходишь за порог дома и вдыхаешь свежий воздух, а он обещает добрые перемены, дарует ощущение важных открытий. Деревья долго стоят пустыми и за несколько дней преображаются, расцветают, и такая весна всегда подобно чуду.

Я шла мимо этого нарастающего и пока неочевидного волшебства, и мне впервые казалось, что даже голые ветки деревьев в курсе того, что я напилась, и шумят они по-особенному, чуть перешептываясь. И прохожие странно посматривают в мою сторону, весь город в курсе того, как глупо я себя вела и теперь посмеивается. Что же будет, когда я войду в аудиторию? Тут меня осенило, что Жанна могла вскочить пораньше только для того, чтобы выложить моему курсу о застолье накануне. Хотя глупое предположение: на этих посиделках был Семен, он мог разнести вплоть до деканата, у него ничего не удерживалось за зубами. Я зашла в лекционный класс, готовая умереть со стыда прямо на месте, и медленно села за первую парту, стараясь не издавать ни единого вздоха. К удивлению, никаких особых возгласов и иронизирующих шуточек не прозвучало. Так сзади пару смешков, но кто знает, о чем они в том момент шушукались.

Вечером я вернулась к себе в общежитие. Жанна сидела за письменным столом, поздоровалась со мной, как обычно, и с показательным усердием уставилась в книгу. Михаил после того случая заходил реже, и все равно, когда он бывал у нас, мы не могли наговориться. Уже когда окончательно потеплело, Жанна тащила его в парк или на аттракционы, поэтому до его призыва мы виделись пару раз.

Собственно, вот мое знакомство со спиртным, как у многих, отвратительно и не по-геройски. Сплошной «стыд и срам», как мне тогда представлялось. Знать бы наперед, что это далеко от стыда и срама, и сколько горя впоследствии мне принесет алкоголь. Но мы измеряем той мерой, какой обладаем в конкретный отрезок времени. И решения принимаем только из тех данных, которыми располагаем в тот же период.

Жанна рыдала сутки, узнав, что Миша идет в армию: никаких академических сроков, никаких увиливаний он не будет предпринимать, потому что хочет отдать дань родине. За день до отъезда он забежал к нам, но Жанны в комнате не было, она помчалась в последний момент покупать ему то ли пену для бритья, то ли станки, не помню и думается мне, что он предполагал, что ее не будет. Он переступил порог комнаты и замер, а я вопросительно уставилась на него, что-то лепеча про то, что Жанны нет и не знаю, во сколько вернется. Миша продолжал кивать, не сводя с меня глаз.

«Олька, ты обещай мне тут присматривать за Жанной, – его рот говорил, словно против воли. – И себя береги. Себя надо беречь, Олька, для чего-то стоящего. Нельзя себя разбазаривать».

Я видела, как каждое слово дается Мише с трудом, будто он вытаскивает их из-под пресса. Слово за словом, слово за словом, боясь навредить и разорвать цепочку важных для него фраз.

«Я буду писать тебе, если ты не против, сестренка. Ты стала такой близкой, что мне трудно от тебя отказаться насовсем. Я буду скучать по нашим разговорам, по нашим спорам о классической живописи, в которой я, честно говоря, ничего не понимаю. Только с тобой научился различать кубизм от импрессионистов, и то неточно, наугад, скорее, наблюдая за твоей реакцией. И не выпивай. Не надо тебе. Я не учу, мне бы просто не хотелось этого. Ты забавная, смешная, уверенная в себе и без всяких дополнительных средств. Да и не у всех получается найти свою норму. Многие ищут-ищут и спиваются, так и не узнав, что им алкоголь противопоказан и нормы, кроме как ноль градусов, для них и не предназначалось. Ты прости, наверное, я и, правда, сегодня вздумал тебя учить, но только на правах лучшего друга, который всем сердцем желает добра. Мне для тебя хочется самого лучшего, а времени мало. Ты мне тоже пиши, пожалуйста».

От каждой его фразы меня обдавало теплотой. Речь бывает такой убаюкивающей, качает на волнах и уносит все дальше от берега. Влечет то ли на погибель, то ли на счастье. Я слушала и только кивала в ответ, потому что мое тело унесло звуком его голоса на глубину. А он говорил и говорил. Я тонула. Миша открыл входную дверь и обернулся напоследок:

«Ты все поняла, Олька? Храни себя, – и где-то вдалеке за шумом словесных волн я услышала. – Для меня храни». И он закрыл за собой дверь.

Я выползла на берег реальности, когда очнулась лежащей в одиночестве в темноте. Жанна вернулась за полночь, так же неслышно разделась и легла в кровать. Меня окутало ощущение дежавю, как пару месяцев назад. Утром соседка заявила, что отныне она ничего не хочет слышать о Михаиле и, если я попробую у нее что-то спросить, это будет моя последняя фраза, обращенная к ней. Вот так. Он уехал, она придумала играть в молчанку, а я осталась не у дел.

Почти каждый день я бродила у здания Мишиного факультета, мне ужасно хотелось наткнуться на бывших однокурсников Михаила, но, как назло, летом в городе никто не попадался. Оставалось только ждать, то ли его письма, то ли его побывки. И я дождалась. Через два с половиной месяца пришло письмо на три, как сейчас помню, страницы. Такое трогательное. Михаил признавался, что влюбился давно в меня, как долго себе запрещал что-то чувствовать, потому что считал себя обязанным Жанне и что он навсегда будет виноват перед ней. Что тогда, перед отъездом в армию ему не хватило смелости открыться, и он решил, что сделает это письменно. Рассказал, что приезжает через несколько месяцев на побывку и будет счастлив, если я найду пару минут для встречи с ним.

Я читала письмо и рыдала взахлеб. На меня свалилось огромное тяжелое счастье и первое, о чем я подумала, что не заслуживаю такого мужчину, как Михаил. Где-то обязательно прячется подвох. Может, это Жанна решила меня проучить. Я отвечу ему, а она потом будет бегать по институту и размахивать письмом, надсмехаясь коллективно над моими чувствами. Я слышала ее жужжащий голос, разносившейся по просторным аудиториям и длинным бесконечным коридорам: «Да, как ты вообще могла поверить, что нужна Михаилу». Я отчетливо увидела, как ее глаза суживаются в одну тоненькую щель, губы вытягиваются в линию, все ее лицо – как параллельные штрихи, дрожащие мелкой рябью. Жанна хохочет, тычет в меня письмом, и я снова превращаюсь в невидимку, как в детстве.

Я спрятала конверт и запретила себе перечитывать страницы, тем более с кем-то делиться о своих догадках. Если это Мишино письмо, то я самая счастливая девушка, если это Жанна – то я самое глупое посмешище на планете. Мое счастье опять зависело от посторонних людей, но не от меня.

Знаете, почему аттракционы рассчитаны на 3—5 минут? Потому что невозможно физически выдержать такие встряски, удовольствие от процесса теряется. С эмоциями также, когда подпрыгиваешь от одной мысли, что тебя кто-то любит, и больно шлепаешься, осознавая, насколько ты одинок.

Как-то к нам заглянула новая девчонка, которая заехала в соседнюю комнату. Ксюша выросла в деревне, а потом родители перебрались в город, но тут у них не заладилось, они все продали, вернулись обратно, но Ксюша, привыкшая к городским условиям, наотрез отказалась уезжать. Родители сдались уговаривать ее жить в деревне, поселили у какой-то знакомой бабки, пока школу не закончит и не поступит в институт. Я поначалу думала, что Ксюша слишком развязная, откровенная, только потому, что она высоко налачивала челку и подводила глаза фиолетовым карандашом.

Я думала, что это по вине новоиспеченной подружки я так часто стала гулять. Если бы не она, я обязательно сидела бы в библиотеке и готовилась к коллоквиумам и семинарам. Но она возникала неожиданно к вечеру на пороге нашей с Жанной комнаты, откидывала в сторону мои книжки, разложенные на кровати, и приказным тоном объявляла: «Да успеешь ты все это вызубрить. Собирайся, идем к моим новым друзьям» и я отправлялась с ней.

Ксюша брала меня с собой на квартиры знакомых, где народ напивался в хлам, как в последний день существования Земли. Я тоже периодически нажиралась до отключки. Но в каком бы состоянии ни была, Ксюша всегда дотаскивала меня до кровати в общежитии. У нас было правило «своей кровати»: как и где бы ты ни веселилась, спать должна только в своей постели.

Хотела бы я сказать, что гулянки каждый раз проходили по-разному с мучительно одинаковым утром после загула. Нет, эти студенческие «выход в свет» были однотипными и шли по отработанному сценарию: чужая квартира или дискотека в доме культуры, Ксюша представляет меня новым знакомым, они даже не стараются скрыть разочарование, почему у такой симпатичной девчонки, как Ксюша, такая пухлая и уродливая подруга. Через час всем все равно, насколько я не дотягиваю до идеалов красоты. Мы с Ксюшей напиваемся пивом или водкой с соком, можем сбежать от одной компании и попасть к каким-то левым ребятам или вообще рвануть на другую вечеринку века.

Глупая бравада, экстрим и слабоумие, смешанное с внушительной дозой спиртного – две девчонки, которые отчаянно заполняли дни выдуманным весельем. Удивляюсь, как нам легко удавалось убежать от сборища пьяных мужиков или поменять компанию в разгар дискотеки. Мы были просто трофеем или украшением (ну, Ксюша, а я дешевая облезлая бижутерия).

Затем неизбежно наступало утро, когда было противно и гадко от себя. Когда ты полдня сидишь не за учебной партой, а над унитазом и выворачиваешь себя на изнанку, а попросту блюешь. Пытаешься хоть что-то вспомнить, но тщетно, вчерашняя ночь во вспышках света. Боишься узнать подробности вечера, потому что знаешь, что не оправишься от осознания, насколько жалкая, ничтожная и как себе противна, поэтому лучше ничего о себе такой не знать, не расспрашивать, как вытворяла накануне.

Конечно, утром как ритуал – дать себе зарок не пить, раз не знаешь меры. Задаешь себе вопросы, почему не остановилась, зачем тушила внутренний пожар из эмоций и проблем спиртом, отчего он усиливался и пожирал еще глубже.

Тебя тошнит почти до вечера, сердце колотится так, будто пробежала дистанцию в десять километров, во рту засуха, руки трясутся как у старика с Паркинсоном, хочется вывернуть себе кишки и сдохнуть прямо сейчас. Вычеркнуть из памяти и этот деть и себя саму.

Как люди бросают пить? Откуда у них такая сила воли? Я столько раз зарекалась не пить, но через несколько недель возникало желание немного расслабиться, ослабить внутреннюю струну, или канат, который душил, и я забывала свои обещания покончить с алкоголем. Я не говорила себе, что это срыв: «Подумаешь, просто выпила кружку пива», стакан, стопку, фужер, неважно. Он никогда не был в единственном числе.

Я ненавидела жизнь и себя в такие послезагульные утра, когда не могла припомнить, как добралась, когда оказывалась в чужой одежде или с пятнами вчерашнего ужина на подушке. Сейчас мне хочется наложить на себя руки или ждать, когда день закончится, пусть он закончится раньше. Завтра можно попробовать ужиться с собой заново. Завтра можно начинать сначала. Пробовать снова как-то вывернуть свою жизнь подальше от алкоголя. Теперь уже точно, когда мои руки в наручниках.

Еще я думаю, откуда у нас с Ксюшей было столько пустоты внутри, которую мы так дико заглушали алкоголем? В молодых девчонках не должно было быть столько боли.

Я не поддалась на провокации и во второй раз, когда псевдо Миша прислал письмо, спрашивая, что случилось, почему молчу, и сможем ли мы увидеться как друзья, когда он приедет. Меня разрывало от желания тут же броситься написать ему, что я тоже его люблю и жду. Но та холодная и жесткая Ольга, приказала заткнуться и не верить ни в какие эпистолярные чудеса.

«Такую рыжую уродку не за что любить. Думаешь, мать просто так на тебя всегда орала? Говорила, что ты тупая никчемная кобыла? Нет, матери так не поступают без причины. И эта причина – ты и все твое жалкое существование. Не воображай, что тебя, замарашку, полюбят. Иди картинки рисуй, как твой неудачник-папаша, и мечтай не спиться».

Та Ольга побеждала во внутренних монологах, потому что ребенок будет до последнего отрицать, что его не любят, что его отвергают близкие, а он не в силах этому противостоять. Мне достаточно было подойти к зеркалу, чтобы увидеть эту черно-рыжую, как у бездомного котенка, взлохмаченную голову, лицо, обсыпанное коричневыми точками, мой картошечный нос и части тела, которые были на два размера больше среднестатистических. Я рыжий колобок. Да, кому такое понравится? Кто такое чудо безродное полюбит? И я прятала его письма под матрас и старалась не думать.

Иногда я давала слабину и писала Мише многостраничный ответ. Рассказывала в подробностях, как проходит практика в школе, что дети какие-то озлобленные иногда попадаются, и я не знаю, как сделать, чтобы они стали чуть добрее и человечнее, потому что уверена, что искусство людей преображает в лучшую сторону. Тут я лицом к лицу столкнулась с восьмиклассниками, которые позволяют шуточки, если учитель выходит из кабинета, а я стою перед ними как перед расстрелом, обезоруженная. И эта пытка длится уже второй месяц, и теперь я сильно сомневаюсь, что правильно выбрала свое призвание.

Я описывала в деталях мои институтские будни, потом разрывала исписанные листы на мелкие кусочки. Но от того, что они все-таки были написаны, мне становилось легче.

По законам литературного жанра, если бы это происходило в каком-нибудь бульварном романе, мы бы обязательно встретились при жутко трогательных обстоятельствах. Он бы неожиданно нагрянул с огромным букетом цветов, и это обязательно были бы розы, потому что розы – всегда романтично и беспроигрышно. Я бы заметила его на расстоянии нескольких шагов и бросилась с разбегу на шею, и мы впервые поцеловались. Я прокручивала этот момент раз за разом, хотя обычно презирала всякую лирическую банальщину.

В жизни Миша подлетел ко мне прямо перед входом в институт, мы зашли в здание, сделали несколько шагов и застыли, глядя друг на друга в плохо освещенном тамбуре. Студенты сновали туда-сюда, мы явно мешали проходу, но нам было откровенно все равно. Он не спрашивал, почему молчала, достал из-под куртки пион и протянул его мне. Где он в декабре нашел пион, ума не приложу. Но цветок, надо сказать, держался бодро и подавал признаки жизни. Я его аккуратно взяла, покрутила в руках и сунула в сумку, не поблагодарив.

На годовщину свадьбы Миша приносил охапку разноцветных пионов. «Это хорошо, что ты любишь пионы, – повторял каждый год муж, отчаянно радуясь собственным умозаключениям. – Представляешь, ты любила бы лилии, мы умерли бы ночью от отравления угарных лилий». И почему он тогда решил, что мне нравятся пионы.

Через неделю после той встречи с Мишей я съехала от Жанны. С боем выбила себе комнату с новой соседкой на другом этаже, чтобы точно не пересекаться с бывшей возлюбленной Михаила. Получается, я увела жениха у Жанны, как говорится, отбила парня. Но я не считаю, что кого-то куда-то уводила. Он что бычок на привязи, что к нему можно подойти, развязать веревочку и увести подальше? Нет же. Так бывает, что одни люди сходятся, другие расходятся, и никакой драмы в этом нет. Обычная жизнь. Жалею, что мы не поговорили в открытую с Жанной, не высказали друг другу претензии и обиды, потому что недоговоренности обессиливают. Сама не замечаешь, как внутренние диалоги скапливаются, недосказанные реплики, которые не успели вырваться наружу вовремя, продолжают клевать изнутри или обрушиваются на невиноватых посторонних.

И таких историй с недовысказанными монологами у нас по жизни накапливается много, и они сосут нашу энергию, выкачивают силы, сжирают время и мысли. Может, нам одинаково дозированно выдают энергии, что в два года, что в сорок два года, но только тратится уже многое без твоего ведома, понимаешь. Утекает энергия по всем этим незакрытым ситуациям, а для полноценной и насыщенной жизни почти ничего не остается, поэтому ты и стараешься нащупать новый колодец. Для меня этим источником стал алкоголь. Я искала, куда провалиться от реальности, обрести выдуманный удобный мир или новые силы. Но до всех этих признаний в собственной слабости я успела наделать много ошибок.

Михаил был продолжением меня, поэтому и жизнь с ним была чем-то естественным, как дышать, есть, ходить в туалет, простите за подробность. Я не боялась с ним заняться первый раз любовью, не дрожала как осиновый лист, потому что все происходящее было правильным. А это для меня редкость. Я ищу подвох, не состыковки, жду удара.

Я жила в ожидании трагедии, под гнетом еще невидимой, но неминуемой беды, вместо того, чтобы радоваться. И если стоишь в оборонительной позиции, то всегда найдется тот, кто захочет нанести удар. Это лишь вопрос времени.

Михаил дослужил положенный срок в армии, и мы съехались через два года.

Он жил в это время у родителей, я договорилась с комнатой в общежитии. Ксюша звала меня на мероприятия, но теперь это были не студенческие пьянки, а тусовки резко разбогатевших мужиков, которые не знали, куда девать деньги и как с ними управляться, поэтому нещадно пропивали в кабаках, прожигали в казино и в сомнительных сделках.

Я могла несколько месяцев подряд не притрагиваться к алкоголю, поскольку чувствовала себя дерьмово не физически, а меня разрывало чувство вины. Я же другая. А эта взбалмошная неконтролируемая девица внутри меня пугает до чертиков. Она веселилась, радовалась, смешила людей, впадая в дикий раж. Могла зажиматься по углам с незнакомым мужчиной, но наличие в жизни Миши меня останавливало от измен. Хуже всего, что на утро просыпалась Я, и я должна была жить с последствиями. Я говорила уже, что чувство стыда притупляется со временем. Теперь мне стыдно было не годами, а месяцами, потом счет пошел на дни. После субботы с дикими плясками, самобичеванием в воскресенье и понедельник, к среде мой отрыв на выходных не казался катастрофой. А что, собственно, произошло? Поплесала, попела, домой же вернулась к себе в комнату.

Ксюша на каждом более менее приличном рауте хвасталась моими художественными способностями и однажды уговорила знакомого проспонсировать выставку моих картин. Я закрылась на полгода в комнате и творила. Договорилась с комендантшей мыть полы в общежитии за оплату комнаты, Миша приносил продукты. Алкоголь был вычеркнут из жизни, единственное назначение спирта тогда было оттирать мои руки и пол от краски, которые были запачканы в пятнах акрила.

С тем нуворишем мы условились, что деньги от продажи картин, шли мне, он забирал себе три картины на выбор.

– Что это за уродство? – завопил Ксюшин знакомый, стоя над картинами, которые мы с подругой довезли до багетной мастерской. – Я на это потратил две тысячи долларов? Никто эту халтуру не купит. Забирай все обратно! Я отменяю наши договоренности, все равно у людей нет денег на искусство, тем более на такое паршивое.

– Ты не реви, – утешала Ксюша, когда новый русский со своей охранной отчалил на квадратном черном внедорожнике, напоминавшим наш уазик. – Есть у тебя талант, просто стране сейчас нужны картошка и макароны, а не картины. Так, что, подруга, делай больше, ошибайся лучше и продолжай несмотря ни на что.

Картины некуда было девать, и мы оставили с Ксюшей их перед входом в багетную мастерскую. Что с ними стало, я не узнавала.

Через неделю после моего творческого фиаско мы съехались с Мишей и поселились в общежитии как молодая семья, а потом сняли первую квартиру, точнее, не сняли, а нас приютила родственница Михаила. У нее пустовала двухкомнатная квартира, и она разрешила там пожить. Мы оплачивали только коммунальные, наверное, это нас расслабило, что мы совсем не задумывались о собственном жилье, просто жили и жили. Чем моложе, тем проще любить. Не давят бытовые мелочи. Они, конечно, есть, но ты их не замечаешь, или не придаешь им особого значения.

Вера Александровна – единственная, кто меня принял в той семье. Для остальных я всегда была какой-то «недо». Недосложена хорошо, недообразование у меня – разве это образование учить рисовать или учить языкам? Это или заложено в тебе или нет, искусственно не научишь, да еще и четыре года на это тратить – сплошная глупость и отсиживание перед зарабатыванием денег, как они без стеснения мне говорили в глаза.

Я легко замалчивала подобные выпады новых родственников в свой адрес. Да и деваться было некуда. Миша, как бы сильно ни любил, никогда не заступался за меня. Так, подхихикивал со всеми на очередном дне рождения его многочисленной родни. И знаете, меня это не злило, потому что я была уверена, что также естественно смеяться надо мной, подтрунивать, как чистить зубы каждое утро. Любые просчеты в воспитании наших родителей мы изживаем годами, только если сами принимаем это за просчет. Если моя собственная мать не воспринимала меня за полноценного человека, что уж говорить о посторонней девице ими любимого мальчика, которого так «варварски женили на себе».

Много лет хотелось доказать его родне, что я чего-то стою, что со мной надо считаться. Я не мечтала о том, как однажды они соберутся вместе и скажут: «Ольга, мы были не правы, извини нас». Мне не нужны были слова раскаяния, мне важно было, чтобы они приняли меня за свою. Ведь я тоже работаю, замужем, у меня и ребенок появился – но я все равно в их глазах какой-то взбалмошный несуразный подросток с несерьезной работой.

С появлением в нашей жизни Павла во мне расцвела надежда, что вот они признают во мне взрослую женщину, способную заботиться о других, но и факт рождения ребенка их не смягчил.

Просветления наступали, что я могу жить полноценной жизнью самостоятельно, и мне совсем не нужен костыль в виде бутылки. Я смогу и без бокала чувствовать себя живой, желанной, быть уверенной в том, что все происходящее не зря и во всем мире абсурда есть смысл.

Михаил все замечал, но в тот период я жила, словно его нет. У меня было оправдание. К тому же, я не вела какой-то антисоциальный образ жизни: я при муже и работа на полный рабочий день. А еще эта дыра в сердце, которую я использовала для морального права расслабляться алкоголем.

Наверное, так ведут себя родственники алкоголика, когда до последнего скрывают его зависимость. Если мать Михаила приходила утром, то я не вставала к ней, муж врал, что я допоздна готовилась к урокам. Соседи, возможно, тоже догадывалась, что я попивала, потому что я довольно часто не помнила, как возвращалась с дружеских посиделок. Может, меня кто-то видел из соседей, как я ползу на четвереньках по лестнице, может, я говорила с кем-то, но на утро я не помнила ничего и только бесконечно радовалась, что проснулась в своей кровати и со мной ничего страшного не произошло.

Хотя происходило. Я каждый раз теряла часть себя. Я уверена, что нам необязательно знать все свои темные стороны. Будто ты – это огромный особняк, и на части комнат висит замок, тебя предупреждают, что нельзя спускаться в подвал или подниматься на крышу – это опасно. Так вот не надо рисковать, туда и, правда, не стоит ходить. Не надо исследовать темную область себя. Не надо доходить до дна, как бы ни говорили, что от дна легче оттолкнуться. Я знаю, что запаса воздуха может не хватить, чтобы подняться наверх. Ресурсы закончится где-то посередине этой впадины, и ты всплывешь трупом. Вот что со мной происходило, и я отказывалась это замечать. Меня съедала тоска и чувство вины, которое я заглушала алкоголем, а потом чувство вины от себя в алкоголе, и все это повторялось раз за разом.

Когда-нибудь это должно было закончиться.

Наверное, я ждала помощи извне, доброго участия, чтобы кто-то посадил меня за стол и сказал: «Олька, произошла трагедия, но ты не виновата. Так совпало. Так бывает, что ты оказываешься не в то время и не в том месте. Трагедия только в том, что тогда там была ты».

Мне сочувствовали, но не говорили со мной.

Мы вели беседы на кухне с подружками или я уходила на дружеские попойки, где мы бурно обсуждали тот день, но часть разговоров я не помню, потому что вливала в себя так, будто тушила двухметровое пламя. И вся терапия от душевных бесед сводилась к нулю.