Текст книги "Дневник алкоголички"

***

Кажется, тогда не заладилось с самого начала.

Сашка был жутким врединой. Озорным, веселым остряком, но жутко вредным. И выделывал он свои выкрутасы, как я считала, только назло мне. Ни у кого из нашего коллектива с Сашей Кливенко не было проблем, кроме меня.

В первый же урок рисования в пятом классе, когда он уселся за свою парту в четвертом дальнем ряду от учительского стола, он перешептывался весь урок с соседом по парте. Я работала второй год. Ни опыта у меня, ни мудрости какой-то житейской. Я только тихонько обращалась к этим двоим: «Мальчики, потише, пожалуйста, идет урок». Что, вероятнее всего, их только забавляло. Ишь, как к нам интеллигентно относятся, почти не прерывают разговоры. Они болтали громче, я покашливала, они останавливались на минуту, потом это детское жужжание продолжалось. Урок я закончила обессиленной и пыталась себя убедить, что ничего криминального не произошло, двое мальчишек просто болтали весь урок.

Не знаю, кто прав, когда говорят, что решает первое впечатление или то, как себя поставишь. Увидел ли Сашка во мне легкую добычу, почувствовал ли страх, дала ли я слабину или повод? Мне сложно сказать. Но с первого урока началась невидимая война, которая иногда переходила в явное противостояние между нами двумя.

На второй урок рисования Саша пришел неподготовленным, что, собственно, меня и не удивило. Переговаривался он громче, с нахальным вызовом. И игнорировать это было попросту нельзя, на кону стояла моя репутация. Чем больше он мешал мне вести занятие, тем больше я попискивала: «Саша, я выгоню тебя из класса» или «Саша, не мешай другим». И до конца урока мы открыто противостояли друг другу, борясь за авторитет.

Я побоялась жаловаться другим учителям, потому что на Сашку никто из коллег не жаловался. Ну да, любопытный, не по годам развитый мальчик, но безобидный. Что же со мной было не так? Я так боялась показаться другим учителям не своей, что терпела его выходки пару месяцев.

Сейчас я могла бы все исправить. У меня и тогда были шансы что-то поменять в наших отношениях с упрямым учеником, я каждый раз могла свернуть с дорожки борьбы, но с фанатичным стремлением продолжала продавливать этот бунт. Могла же бить не в лоб, как-то искуснее, но нет, я считала Сашу противником, равным себе, и поэтому у меня не выходило сделать ничего мудрого в той ситуации. В конце первой четверти я сдалась и написала в дневнике, что жду родителей для разговора.

Отец Саши резко возник на пороге учительской: слышится стук в дверь, я не успеваю поднять глаза, как раздается бас:

– Где Ольга Юрьевна Абносова, учитель рисования, – без приветствия обращается Сашин папа к сидевшим учительницам, перескакивая взглядом по испуганным лицам.

Я медленно приподнимаюсь со своего стула и ощущаю на себя взгляды коллег. Я чувствую их физически, каждый из присутствующих надевает на меня невидимые свинцовые доспехи, мои плечи почти гнутся, так что ноги с трудом удерживают меня в вертикальном положении.

– Это я, – тихонько отвечаю я же.

Все человек шесть-семь, что находятся в кабинете, замирают. Само происходящее немеет, затвердевает в камне. Сколько секунд длится во всеобщем оцепенении, я не знаю, по моим ощущениям проходит час, прежде чем упавший случайно карандаш нас всех не возвращает обратно в настоящее.

– Вы вызывали родителей Саши Кливенко, – гремит его голос. – Это я, Дмитрий Кливенко, и хотел бы обсудить поведение моего сына, выйдем? – Он не предлагал, в его манере поведения есть абсолютная уверенность того, что отказ не подразумевается. Я машинально следую за ним. Тишина так остается в учительской, как только я закрываю за собой дверь.

Кабинет рисования был на третьем этаже. Я шла впереди, показывая Кливенко старшему дорогу. Я обернулась, слабо улыбнувшись ему, но все также оставалась парализованной от того, что не могла объяснить себе реакцию коллег в учительской. Откуда это удивление? Он же не покойник и, вроде, с виду нормальный родитель, может, слегка строгий.

Я открыла ключом кабинет, быстро просеменила к учительскому столу, развернулась на одном каблуке и ухватилась на край стула. Мне хотелось немного сгладить гнетущую атмосферу неизвестности, и я заговорила с ним с показательным усердием:

– Рада, что вы нашли время прийти, Дмитрий. Простите, вы не сказали ваше отчество, а я не успела поинтересоваться накануне. Не знала, когда именно вас ждать, – как только я закончила с последним словом, то ощутила, что объясняюсь перед ним как нашкодившая первоклашка. Я опустила на секунду голову и увидела побелевшие костяшки своих пальцев, сжимающих спинку стула.

«Да, что это такое, соберись, Олька, немедленно», – приказала я себе.

Дмитрий молчал и в упор разглядывал меня, от пристального сверления мне стало физически плохо, я развернула стул и присела, радуясь, что еще на несколько секунд могу вернуть себе самообладание:

– Вы присаживайтесь, Дмитрий, – говорить с ним снизу вверх было еще тяжелее, поскольку теперь он в прямом смысле смотрел на меня свысока. – Ваш сын – хороший маленький человечек, но у него не хватает усидчивости на моих занятиях, и он подстрекает других учеников саботировать уроки рисования. Я не заставляю его рисовать, погружаться в процесс, если для него это незначимо, но есть образовательный учебный стандарт, и он должен его соблюдать, хотя бы минимально. Но главное, конечно, его поведение на занятиях. Он громко разговаривает, отказывается слушать мои замечания, ехидничает. Согласна, что, рассказывая вам это, выставляю себя как некомпетентный педагог, но у меня нет ресурсов влияния на него, а он демонстрирует полное пренебрежение к урокам и моему терпению, в целом. Более того, такая ситуация, как я понимаю, складывается только на моих занятиях, на всех остальных учебных дисциплинах он ведет себя образцово, по крайне мере, я ни разу не слышала, чтобы он кому-то доставлял хлопот.

Протараторив, я не почувствовала ни малейшего интереса к озвученным претензиям, наоборот, скорее, удивление, вроде: «Раз все справляются с моим сыном, а ты нет, может, дело в тебе?». Вот что читалось в его выражении лица.

Стул мне не помогал, теперь казалось, что я проваливаюсь глубоко, что-то притягивает меня, и я не могу этому сопротивляться. Нужно было заполнить образовавшуюся пустоту, повисшую в воздухе. Кливенко старший ждал конкретных объяснений, зачем понадобилось вытаскивать его в середине рабочего дня, чтобы услышать, что у его сына просто бестолковая учительница? Черт, черт, черт.

– Я была бы рада, если бы вы нашли время поговорить с сыном. Нам нужно как-то мирно сосуществовать еще несколько лет, вы меня понимаете?

Господи, да, я как ребенок, выпрашивающий конфету у родителя в магазине. Я была так смешна и нелепа и не представляю, сколько бы это еще продолжалось, но в кабинет робко постучали, и, не дождавшись ответа, в проеме дверей появилась Сашина голова. Отец обернулся и кивком пригласил войти. Саша встал перед дверью, но не закрывал её за собой.

– Проходи, говорю, – огрызнулся отец. Саша врос в землю, как и я на своем стуле, поэтому оставался стоять у двери.

– Рядом сядь, – взревел отец. Саша робко прошаркал до первой парты и неслышно приземлился рядом с родителем.

– Говорят, ты себя возомнил крутым парнем, который имеет право хамить учительнице и мешать ей вести занятие? – Я не успела понять, что происходит, голова Саши провалилась на секунду, и вновь выгнулась обратно, как матрешкина фигурка за пару секунд приняла изначальное положение. Сашин отец развернулся всем корпусом на меня: «Он больше не доставит вам неудобств. Мне пора. Пошли».

Я так ему ничего и не сказала. При мне ударили маленького десятилетнего ребенка, а я смолчала. Я даже не сделала этому амбалу замечание. Саша больше не взглянул на меня. Он поднял голову после удара отца, но уже не смотрел. Или смотрел, но сквозь меня.

Я в каком-то ступоре еще просидела час, может, меньше, пока не услышала звонок и не вернулась обратно в учительскую. Из коллег там оставалась только Римма – учитель по физкультуре, но она была на своей волне, молчаливая, скрытная, мы как-то обоюдно поняли, что не хотим обсуждать то, что произошло в кабинете накануне. Я собрала вещи, натянула пальто и без прощания вышла из учительской. Мне было важно вывалить из себя груз негодования, но как назло никто из коллег не попался навстречу до самого порога школы. Я доползла до квартиры, обессиленная, будто таскала коробки при переезде многодетной семьи, разделась прямо в коридоре, натянула майку мужа, забралась с головой в кровать и отрубилась до утра.

Как только я проснулась, то обрадовалась от мысли, что сегодня нерабочая суббота и мне не надо идти в школу. Я выбралась из постели и прошагала на кухню. Вещи из коридора Михаил убрал, заботливо повесив мое платье в шкаф, а пальто на вешалку. Ботинки стояли на полочке, поблескивая новым слоем гуталина. Я с облегчением выдохнула, меня искренне восхищали вот такие незначительные жесты его внимания.

Миша сидел на кухне и читал Стругацких.

– Совсем плохо? – муж прикрыл книгу и заботливо смотрел на меня, как только я появилась на пороге. – Сварить тебе кофе? Есть будешь? Ты что-то совсем бледная? Ты не заболела?

Я не знала, на какой из вопросов ему ответить и кивнула одним жестом, соглашаясь на все. Он вскочил с табуретки, достал турку, быстро насыпав две большие ложки кофе на стакан воды, поставил турку на плиту, встал ко мне полубоком, наблюдая за кофе, и возобновил расспросы:

– Ученики довели? Расскажешь что-нибудь, Оль?

Я закивала, все еще не в силах говорить. Миша развернулся и требовательно сморщил лоб: «Так, говори».

– Сложно объяснить, что произошло. Я вызвала родителей ученика, но, видимо, именно этих родителей нельзя было трогать, потому что когда зашел отец в учительскую, все разом на меня уставились как на больную или сумасшедшую, я сама не поняла почему. А потом этот отец при мне ударил сына, а я смолчала. Мишенька, я не защитила ребенка. Я вообще никак не отреагировала. Я никчемный педагог. Мне не нравится там, мне там плохо.

Муж искренне удивился:

– Где? В школе? Ты же так хотела преподавать свое ИЗО, последние три года только об этом и твердила.

– Ты не понимаешь, мне нравится моя работа, но я ненавижу именно эту школу. Они мне все там чужие. У меня даже подруги нормальной за три месяца не появилось. Я там изгой и не понимаю, почему со мной не хотят ни общаться, ни считаться, – я слышала не себя, а внезапно проснувшегося пятилетнего ребенка, который ноет и жалуется, требуя к себе немедленного внимания. – Мишаня, ну что со мной не так? Почему они не дружат со мной?

– Котенок ты мой любимый, это период адаптации. Ты сама не задирай нос, а больше проводи время в учительской. Ты, наверно, все перемены и окна просиживаешь в своем кабинете? Сама выходи на контакт, проси о помощи, советуйся. Люди очень любят, когда с ними советуются, когда посторонние признают, что у них есть знания и они могут поделиться чем-то полезным. Нужно просто время.

Мой внутренний ребенок не унимался. Хотелось, чтобы муж взял меня на ручки и покачал как младенца, утешая и убаюкивая, что все будет хорошо. Миша пристально смотрел, ожидая, когда поднимется пенка и надо будет снять с плиты турку.

– Может, мне поискать другую школу? – робко спросила я, зная наперед Мишину реакцию.

Миша развернулся ко мне спиной, чтобы я не видела, как он закатывает вверх глаза. Я больше года не могла устроиться на работу после института и подрабатывала то нянькой в саду, то мыла пол в подъездах по ночам, то рисовала, надеясь на внезапную славу художника. Муж больше не желал слушать, чтобы я перебивалась непонятными заработками, к тому же мне с трудом удалось устроиться в школу. Нина Петровна месяц отказывалась меня принимать, в лицо доказывая, что я и месяца не проработаю, побегу в декрет, а ей нужна стабильная ставка: держать в штате молодых девиц ей не выгодно. Директриса вообще не церемонилась в выражениях на мой счет.

– Но я там несчастлива, – это был мой последний аргумент. Я уставилась на Мишу с надеждой, что он скажет, ищи что-то другое, моих денег вряд ли будет хватать, но мы просто отложим появление малыша на какой-то срок, пока оба не встанем на ноги.

Муж промолчал. Кофе зашипело и поднялось до краешка. Михаил аккуратно отставил турку с огня, перелил кофе в большую кружку и поставил передо мной.

– Спасибо, – машинально прошептала я и попробовала улыбнуться, уже не глядя на него.

– Тебе надо потерпеть. Не все сразу, ты же знаешь. Наверное, ты опять к себе какие-то завышенные требования предъявляешь, как, впрочем, и к другим, ждешь от людей чуда, или того, что они будут вести себя, исходя из твоих ожиданий.

Я старалась не закатывать глаза и корчить рожу, но Миша знал, как я ненавижу его псевдо психонаучные рассуждения, особенно про то, что надо быть добрее, смиреннее, терпеть по жизни. Это больше походило на проповедь, чем поддержку заботливого мужа и это меня в нем раздражало. Вот он такой добрый и правильный учит меня жизни, а я несмышлёный младенец, который хочет быть счастлив прямо сейчас, не откладывая на неопределенное будущее.

– Ты сама должна делать шаг навстречу. Больше задавать вопросов другим, внимательно слушать. Нельзя отстраняться от людей, а потом требовать, чтобы они полюбили тебя или признали «своей». У кого-то обязательно будет день рождения, поучаствуй, купи подарок, покажи, что заинтересована быть частью коллектива, – Миша продолжал разглагольствовать, я чувствовала, как постепенно закипаю от злости.

– Меня не приглашают! – я отвечала уже срывающимся на плач голосом.

– Приходи без приглашения, не выгонят же они тебя. Просто ты упорствуешь сама, а надо немного перетерпеть эту ситуацию. И с мальчиком тоже надо внимательнее разобраться, что там у него происходит. Скорее всего, ты не в курсе всех обстоятельств в его семье. Узнай, потом делай выводы.

Я схватила раскрытую книгу и прочитала первое попавшееся на глаза предложение: «В нашем веке стреляются потому, что стыдятся перед другими – перед обществом, перед друзьями… А в прошлом веке стрелялись потому, что стыдились перед собой. Понимаете, в наше время почему-то считается, что сам с собой человек всегда договорится».

– Вроде, ты читал это у Стругацких? Ты у них почти все перечитал, сам говорил.

– Давно, по молодости. Сейчас многие вещи открываются по-новому. Согласись, странно, что когда ты думаешь, что живешь в одной вселенной с одними переменными, а оказывается, что у всего происходящего есть другой смысл, что мы что-то большее, чем мы сами. Это кажется таким удивительным, – протянул Миша куда-то вдаль, не особо наблюдая за моей реакцией в этот момент.

– Ты такой милый, когда умничаешь, – рассмеялась я. – Не забудь, сегодня идем к моей маме на день рождения. Вот где понадобятся все твои способности, чтобы ее заболтать, чтобы она ко мне не цеплялась.

– Твоя мать – не такой монстр, как тебе представляется.

«Ангел во плоти опять меня учит», – с раздражением подумала я.

– Ага, – я кивнула и с силой втянула носом аромат кофе. – Вкуснотища!

***

Миша бывал у меня дома, но каждый раз я сильно нервничала, когда он находился в родительской квартире. Не могла отделаться от мысли, что сейчас Миша раскусит меня и увидит, какая на самом деле я никчемная и несуразная. И что мои вечно взлохмаченные волосы, которые я старалась сплести в косу и запрыскать лаком, мои веснушки, которые я усердно замазывала «Балетом», – это все не прикрытие и маска моей детскости, это я и есть – вечно обиженный и глуповатый ребенок-подросток. Боялась, что однажды Миша обнаружит, насколько я ущербна, поэтому избегала визитов к матери, особенно, когда предполагалось, что будет общее семейное сборище.

Я не открыла своим ключом, а позвонила в дверь. Через пару минут мать распахнула дверь, и на нас обрушился затхлая вонь советской квартирки вперемешку с запахом вареной картошки.

– О, Мишанечка, – мать бросилась обнимать зятя, не обращая внимания на стоящую рядом меня. – Как я рада видеть тебя! Как всегда с цветами, ну ты настоящий джентльмен. Как же повезло моей дуре!

– Татьяна Владимировна, тоже рад вас видеть. Уже отмечаете? – и Михаил подмигнул матери, будто кроме них двоих в коридоре никого не было.

– Ой, да стопочку за здоровье любимого зятя приняла, – хихикнула мать.

Мне вдруг тоже захотелось почувствовать эту тяжесть в плечах и легкость в голове после первой рюмки. И пока они миловались в коридоре, я быстро забежала в кухню, открыла холодильник, схватила бутылку водки и сделала пару глотков из горла. Поморщилась, внутри обожгло и размякло в висках. Я и сама не поняла, почему легко подчинилась внутреннему порыву. Спешно закрыла холодильник и побежала обратно к родственникам, словно ничего не произошло.

– Где ты там возишься? – раздался требовательный материн голос вместе со скрипом серванта и позвякиванием хрусталя. – Иди помогать накрывать на стол. – И услышанный приказ впервые не отозвался во мне раздражением. Это были просто слова моей матери, которые говорили, что мне нужно прийти и помочь.

Представляешь, подобное открытие меня успокоило и нейтрализовало. Мы все пропускаем через фильтры собственного воображения, в наших головах вечный хаос из фактов, домыслов и предположений. Всего несколько глотков – и я не расслышала привычный упрек в своей нерасторопности, а услышала факт того, что мне следует поторопиться. Здорово, правда? Да кого я обманываю. Я просто ищу себе оправданий.

Простите, Светлана, я все перескакиваю с «вы» на «ты». Вы, видно серьезная девушка с уважаемой профессией, взгляд у вас добрый, неиспорченный, не закаленный от чужого горя. Чутко меня слушаете. Наверное, работаете недавно? Тогда вы – стойкий и неравнодушный человек. Редкость по нынешним меркам, хотя, надо признаться, мне на людей везет.

Миша и мать ворковали в большой комнате, я послушно бегала из комнаты в комнату, поднося им то салат, то хлеб, то полотенце. Миша потянулся за селедочницей и опрокинул бокал с морсом, я кинулась на кухню за тряпками. Мать рассмеялась, так добродушно, что у меня снова защемило все внутри. Ну, почему мне никогда не доставалось ее снисходительности?

Через час заглянула соседка с нашей лестничной площадки Олимпиада Константиновна и еще одна из нашего же подъезда, мамина школьная подруга и две ее старые знакомые, которые вечно появлялись на праздниках, но отсутствовали в остальной части материной жизни. Куча теток и Миша во главе этой братии, великодушно обхаживал престарелых женщин.

Я пила вино за столом, но пару раз выбегала и украдкой вливала в себя рюмку водки, как школьница, которая не верит, что может опьянеть и поэтому забавляется, повышая градус и подливая себе побольше горячительного. С увеличением во мне количества вина я становилась добрей и покладистей: порхала по кухне, убирала за всеми тарелки, хохотала без причины. Меня устраивало обретенное состояние веселья и беззаботности, пока Миша резко не схватил за руку и не прошипел: «Достаточно тебе». Я болтала глупости? Вела себя вызывающе? Да чем я раздражала этих старух, которые свое отжили?

– Уважаемые гости, – победно объявила я, когда удалось вырваться из-под руки Миши и добежать до большой комнаты. – Муж спешно забирает меня домой.

И никто не кинулся отговаривать меня после этой фразы.

«Да, да, поздно уже, – недовольно процедила мать. – Собирайся».

Ощущение отвергнутости, несмотря на весь выпитый алкоголь, пронзило насквозь. Я борюсь с ним всю жизнь. Даже собакам объясняют, за что их наказывают, а меня наказывают за то, что я есть. Как надо вести себя правильно, чтобы тебя наконец-то полюбили и приняли? Я до конца в этом и не разобралась.

Миша присел на корточки и вставил каждую мою ногу в ботинок, протянул руки и помог подняться на ноги, надел на меня пальто и натянул берет на голову. Буркнул себе под нос: «Мы ушли», оставив долгие привычные прощания с мамашей в коридоре.

– Еще немного, и ты бы свалилась там замертво! Когда ты успела так напиться? – взревел муж, как только дверь захлопнулась. Я искренне не понимала, о чем он. Я хотела было возразить, но язык не слушался, я пожала плечами и поплелась за ним.

– Стыдно за тебя, ты бы хоть молчала, когда пьешь. Твоя мать не виновата, что у вас натянутые отношения. Зачем каждому жаловаться, что она тебя не любит. Это детский сад, Оля, пора взрослеть. И отца не вернешь.

Чего-то я не помнила в деталях, это правда, о чем беседовала с мамиными подругами, как танцевала и пела застольные песни. Ну, это обычные посиделки, не понимаю, почему вид пьяной женщины, еще и любимой пьяной женщины вызвал бурю негодования.

Наутро мы об этом больше не заговорили. Я и потом замечала, что мы с мужем не обсуждали мои пьяные выходки. Хотя странно, если есть что сказать, если чужое поведение тебя обижает, об этом надо говорить вслух, а не замалчивать. Обиды нарастают как снежный ком. Одно накладывается на другое, и в один момент ты в снежной ловушке, которую сотворил собственными руками.

Тот понедельник, 21 ноября, я помню до мелочей, потому что все воскресенье морально готовилась к нему. Я собиралась поговорить с директрисой, прояснить ситуацию с Сашей, ударом его отца у меня на глазах, выяснить заодно про ту немую сцену, когда Дмитрий появился на пороге учительской. Я старательно подбирала слова, но они обрывались уже в начале предложения, потому что воображение уводило меня куда-то в сторону: я в кабинете рисования, он заносит руку, и детская голова как матрешка качается и опять встает на месте. И тот Сашкин прощальный взгляд. До чего же взрослые беспомощные существа, только имитируют возраст, а сами неспособны открыть рот и начать вовремя говорить. Жалкое зрелище.

Нина Петровна заглянула сама в мой кабинет после третьего урока.

– Зайдешь ко мне в два, – объявила директриса, не особо церемонясь в приветствии, и ее взвинченная шевелюра из трех ярусов также внезапно скрылась в дверях.

Спасибо вам, Нина Петровна, за предстоящие почти четыре часа самокопания и накручивания себя. Как же мы легко управляемы. Она могла послать секретаршу Настю, мол, директриса ждет к себе в два. Но нет, она поднялась на третий этаж в перемену, чтобы лично засвидетельствовать, как она собирается поизмываться надо мной несколько часов спустя.

Уволит? Устроит взбучку? Ну, хоть прилюдной порки удастся избежать, раз она не собирает педсовет. И на этом спасибо. Маринование перед встречей похоже на сверление больного зуба без анестезии: ты в стоматологическом кресле, не можешь дернуться в прямом смысле, потому что твои резкие движения спровоцируют врача допустить ошибку. Остается ждать и терпеть, отвлекать себя мыслями, что боль не вечна и любые неприятности имеют срок окончания.

Но переключиться не удавалось. Честно говоря, я была бы рада увольнению. Нет, я была бы счастлива, если бы именно тогда она меня уволила, и удалось бы избежать последствий одной рядовой записи в дневнике ученика пятого класса.

– Ну, что, Ольга Юрьевна, как вам у нас работается? – вот и предвестник будущего увольнения, с облегчением подумала я. – Есть ли замечания по работе системы общего образования? Что думаете о программе средней школы?

Я поджала обе руки под себя, чтобы они не выдавали дрожь, которую я за пару часов так и не успела унять и которая усиливалась с каждой минутой тет-а-тет с директрисой.

– Спасибо, мне нравится. Я потихоньку адаптируюсь, – я опять в своей вечной роли нашкодившего ребенка, а не взрослой замужней дамы и начинающего педагога.

– А с коллективом удалось подружиться? Может, с кем-то конкретным? – ей и вправду надо было работать следователем, а не директором средней школы, хотя с детьми-подростками детективные навыки пригождаются.

– Мы с Риммой нашли общий язык, как мне кажется, – все тем же неуверенным голосом, словно отвечаю с дальней парты, прошептала я.

Нина Петровна закатила глаза и хмыкнула:

– С Риммой, с физручкой? – жаргонная речь из уст заслуженного педагога в стенах школы меня не удивляла, меня бы не смутило, начни она материться передо мной. – Она с собой-то не может найти язык, молчит вечно. Дикая какая-то.

Такая неприкрытая откровенность немного задела, но в тоже время я расслабилась. Перед человеком, которого собираются отчитать или уволить, не будут откровенничать, сплетничая в открытую о других коллегах.

– Думаю, вы не совсем удачно выбрали себе компанию, Ольга Юрьевна, – продолжала Нина Петровна. – Вам надо присмотреться к другим преподавателям в нашей школе и пора общаться активнее, чтобы быть в курсе происходящего, или хотя бы советоваться с учителями о методах своей работы, раз у вас пока не достает опыта.

Тут мне хотелось вскочить и размахивать руками прямо перед ее носом, как в итальянских мелодрамах, да как вы смеете меня отчитывать, как подростка, не удосуживаясь объяснить, чего же, я, по-вашему, такого страшного натворила. Эй!

Вместо этого я промямлила:

– Да, спасибо, учту ваши замечания.

– Позвольте, Ольга Юрьевна, я выступлю сегодня вашим другом и немного введу в курс процессов, которые не очевидны для человека непосвященного. Во-первых, я бы хотела, чтобы свои претензии о неприемлемом поведении ваших учеников вы рассказывали классному руководителю. Понимаете ли, это его работа отвечать за общее состояние класса, успеваемость учеников. Классный руководитель и дневники собирает, и родителей на собрания вызывает. А тут, оказывается, вы делаете за нее работу и вызываете в школу родителей провинившегося ученика, а никто не в курсе, что у вас на уроках произошел инцидент.

– Но он повторялся неоднократно, это был не разовый инцидент, – выступила я в свою защиту.

– Так вот тем более, Ольга Юрьевна, первым же делом надо было прийти и нажаловаться хоть классной, хоть прямо в учительской. Что вы как не женщина, в самом деле? Жаловаться, делиться неприятностями – это же в крови у женщин. А вы все в себе таскаете, так и надорваться можно.

– Я вас услышала, – мне казалось разговор можно на этом закончить, и я приподнялась со стула. Но тут же услышала строгий учительский голос:

– Я вас и не отпускала, Ольга Юрьевна, мы же только начали вести беседу. И вы не спешите, уроков, я посмотрела, у вас нет. Вот и сидите, получайте опыт человеческого общения между коллегами. Про донос на учеников вышестоящему руководству я уже сказала, – куда-то себе под нос произнесла директриса. – Следующее: вызов родителей. Знаете, опять же это нужно делать через классного руководителя, она решает, имеет ли смысл вызывать родителей или нет. Многие вопросы можно уладить с учеником напрямую. Какие бы раздолбаи по жизни не были некоторые школьники, но гнева учительского, а особенно вопросов успеваемости и аттестата побаиваются и идут на уступки в своем поведении. Ольга Юрьевна, мы люди взрослые, занятые, и родители наших учеников часто люди непростые, поэтому не стоит их беспокоить по ерундовым причинам.

– То есть неуважение к педагогу – для вас не причина вызова родителей? – заткнуться я в этот момент уже не могла, мое нутро взревело от ахинеи, которую тетка сильно средних лет пыталась мне втолковать.

– Вы умеете слушать, Ольга Юрьевна, или будете взрываться от любой мелочи, касательно вашей самооценки? – ее брови до этого как-то смешно поднимающиеся на некоторых словах замерли в самой верхней точке, и мне показалось, что они вот-вот доберутся до кромки волос. Позже, в течение многих лет, именно движение вздернутых бровей были признаком полного негодования директрисы. – Другими словами, Оля, нельзя портить отношения с теми родителями, которые приносят пользу школе. Ты должна научиться закрывать на некоторые вещи глаза, – рявкнула она напоследок.

Окончательный переход с делового на ее нагловато развязный стиль меня не смутил. Казалось, это логическим продолжением воспитательной беседы с хулиганьем, вроде меня, и надзирательницей, вроде нее.

– Он ударил ребенка при мне, – мой голос зазвучал с вызовом. Ха, подумала я, такого она не ожидала. Оправдывать и церемониться с хамом она тут желает, что ли?

– Это тоже не ваше дело, – резко оборвала мои победоносные доводы директриса, – мы не лезем в воспитание детей вне школы. И если вы уж хотите знать, Ольга Юрьевна, Дмитрий Кливенко один, можно сказать, воспитывает детей. Жена у него болеет, она инвалид после перенесенного инсульта. Он тянет семью, помогает школе, где учится его ребенок, ухаживает за женой, заботится о младшей дочери. Вполне вероятно, что когда его еще и дергают по мелкому поводу, вызывая в школу, у человека сдают нервы. Как он, бедняжка, еще держится – непонятно, героический человек. Не только, на мой взгляд, да по мнению всего нашего педсостава, а если бы вы хоть иногда прислушивались к происходящему вокруг, то заметили бы, что мы частенько его упоминаем в общих коллективных беседах в учительской. Он регулярно помогает деньгами школе, он даже находит время выйти на субботник. Никогда человек не отказывает в помощи. Это дорогого стоит. Я надеюсь, что мы наконец-то услышали друг друга, и вы впредь будете осмотрительны в методах педагогики и в выборе наказаний для учеников.

Мне ничего не оставалось, как утвердительно кивнуть и выйти из кабинета. Знаешь, Света, после этого разговора на меня напала тоска, то есть не тоска, а какая-то непроходящая грусть. Я вроде все делала правильно, как мне представлялось правильным, а, оказывается, существует другая правда, которая живет в той же вселенной, что и ты, соседствует с тобой. Какие-то правила, которые ты должен был изучить, впитать в себя, а ты все прогулял или проспал, и потом эта новая реальность врывается неожиданно, как снегопад в конце марта, огромными комьями снега летит в лицо, обрушивая на тебя весь свой природный гнев. Не по тем правилам я играла, не свою партию, не в своей игре.

Саша склонил голову над альбомом для рисования и всматривался в одну точку. Лист был белым, думаю, там и точки никакой не было, но он не поднимал глаз. Его сосед по парте, что-то периодически нашептывал на ухо, Саша ни одним движением тела не реагировал в ответ, все также сверлил листочек взглядом.

Я посмотрела на улицу, как медленно валит снег, он ложится на деревья, а листья, которые не намерены слетать с веток, опрокидывают его на землю. Листья упрямые, но и снег валит, не переставая. Машины превратились в огромных белых боровичков. Прохожие неуклюже вышагивают по узкой протопанной тропинке. Через дорогу недавно затеяли возводить очередную новостройку, поэтому оттуда раздается грохот вбиваемых в землю свай. Школьные окна как раз упираются в будущую многоэтажку. Тогда власти старались побыстрее воткнуть жилые здания в каждый пустующий кусок земли в центральной части города. И если была бы возможность, то новомодные градостроители с радостью оттяпали и школьный стадион, слишком уж бросалась в глаза эта свободная территория посреди неуемной точечной застройки.