Текст книги "Потерянные Души"

10

Никто быстро прошел через круг яркого света от уличного фонаря и снова нырнул в темноту. Он поплотней завернулся в плащ (прикосновение мягкого черного шелка было таким же чувственным и эротичным, как прикосновение чьей-нибудь голой кожи) и поправил рюкзак на плече.

Он шел по пустынным улицам, прячась за густые живые изгороди и стараясь держаться тени. Даже если родители обнаружат, что его нет, они все равно его не найдут. Ему вдруг представилось, как они кружат по темным улицам в материном «вольво», громко зовут его и размахивают бутылкой с хорошим виски, чтобы заманить его домой.

Он старался идти совершенно бесшумно – придумал себе такую игру: не издавать ни звука, чтобы чем-то занять себя и не задумываться о том, с чем ему пришлось навсегда распрощаться. С его комнатой и почти со всеми вещами. Почти со всеми книгами и кассетами, со старыми игрушками и со звездами на потолке. Он подумал об этих звездах, которые так и мерцают там, в темноте над пустой кроватью, – одинокие точечки света. Наверное, он уже никогда их не увидит. Глаза защипало от слез. Никто закусил губу, обнял себя за плечи и переждал этот предательский приступ горького одиночества. Он еще не отошел двух кварталов от дома и уже тоскует. А что же тогда будет завтра, в это же время, когда он будет ехать на междугородном автобусе, далеко-далеко отсюда?!

Он расстегнул рюкзак и на ощупь перебрал его содержимое. Он взял с собой только самое необходимое: сборник стихов Дилана Томаса, блокнот со своими записями, записку, украденную из материного комода – когда он разыщет свою настоящую семью, они узнают его по ней, – плейер и столько кассет, сколько ему удалось упихать в рюкзак. Его старый любимый рюкзак теперь может порадоваться: больше ему не придется таскать учебники и тетради.

Никто достал плеер и первую попавшуюся кассету. Сейчас ему было все равно, что слушать. Главное, слушать хоть что-то – чтобы музыка хотя бы на время отвлекла его от мрачных мыслей. Он знал, что за родителей переживать не нужно. Они не будут скучать по нему. Однажды он слышал их разговор, когда они ввалились домой в одиннадцатом часу вечера после ужина с вином в дорогом французском ресторане. Они говорили о нем и, похоже, ругались. «Ты совершенно его распустила, – говорил отец. – Разрешаешь ему все, потакаешь его глупым капризам». А мать отвечала: «Он должен найти себя», – но в ее голосе не было обычной непробиваемой невозмутимости. Они вошли к себе в спальню и закрыли дверь. А Никто еще долго лежал в постели и думал о том, как он убежит на юг и будет там потакать всем своим капризам, в том числе – самым глупым. И никто больше не будет из-за него ругаться.

Он поставил кассету с «Потерянными душами?». Музыка была мягкой и грустной, голос солиста звал его на юг – вдоль железной дороги, где ходят скорые поезда, сквозь край буйной зелени. Никто на мгновение представил себе, что эти музыканты и есть его настоящая семья, его братья, которых он потерял так давно, но теперь непременно разыщет. Он произнес про себя чарующее название их города. Может быть, он поедет туда.

Какого черта вообще, – решил он и закурил сигарету. Красный огонек в темноте мог бы выдать его, если бы кто-нибудь его искал. Но его никто не искал. Он знал, что так будет. Даже если родители его хватятся, они решат, что он смылся без спроса на какую-нибудь вечеринку. На той неделе он не получит карманных денег, – скажут они, а потом выключат свет, и спокойно заснут, и проспят до утра, не видя снов. А когда он назавтра не придет домой, они позвонят в полицию и, изобразив огорчение, объявят розыск, но скорее всего в душе они испытают огромное облегчение. Теперь они смогут спокойно жить, и рядом не будет их странного сына – чужого, в сущности, человека, – который наблюдает за ними и осуждает их про себя. Теперь им уже не придется задумываться о том, кого они вырастили у себя в доме, и почему их ребенок оказался сплошным разочарованием, и что, может быть, было бы лучше для всех, если бы они не взяли его себе в то холодное утро пятнадцать лет назад. Теперь он сам по себе. Теперь он будет жить, как хочет. Будет курить «Lucky Strike» и бродяжничать, и в конце концов он найдет свой дом. Он уже вышел на поиски.

В «Скиттлс» было пусто. Джинсы Никто намокли снизу от ночной росы. Свежий порез на запястье пульсировал ноющей болью в такт его сердцебиению. В угловой кабинке сидели Джек и еще четверо: двое мальчишек – в том числе Лейн – и две девчонки. Стол был заставлен пустыми пластиковыми стаканчиками и бумажными тарелками с недоеденной пиццей. Окурки едва помещались в пепельнице.

Никто подошел к Джеку:

– Так ты меня подвезешь до Колумбии? Ты вообще в состоянии?

– Я же сказал, подвезу, ты, удот. Я когда-нибудь говорил и не делал? С тебя пять баксов, как договаривались.

Никто протянул Джеку банкноту, и тот сунул ее в пачку «Marlboro».

– Мне надо быть на автобусной станции к часу. – Никто многозначительно посмотрел на Джека. – Чтобы успеть на автобус.

Джек тяжко вздохнул:

– Ладно. Ладно, уже вываливаемся. – Он поднялся из-за стола. Цепи у него на ботинках легонько звякнули.

Остальные тоже поднялись. Лейн выскользнул из кабинки и прильнул к Никто. Его дыхание, сладкое от ароматизированных сигарет, щекотало Никто ухо.

– Куда собираешься ехать?

– Не знаю. На юг.

– А почему ты мне ничего не сказал?

– Я сам не знал до сегодняшнего вечера. Лейн взял руку Никто и переплел свои пальцы с его пальцами.

– Ты мог бы мне позвонить. Я бы поехал с тобой. Меня тоже тут все достало. И меня ничего тут не держит.

Никто посмотрел на Лейна. Губы у Лейна были накрашены черной помадой; тонкие белые волосы падали на глаза. Никто захотелось убрать волосы у него с лица, но он не мог этого сделать. Он вырвал руку у Лейна и сунул ее в карман.

– Я думал, у вас с Джули все хорошо, – сказал он. Лейн красноречиво пожал плечами, выражая полнейшее равнодушие.

– Мы расстались. Она слишком много воображает.

– Нормальная девчонка, – возразил Никто. – Она мне подарила свою кассету с «Потерянными душами?».

– А-а, ну да. Только она ее все равно не слушала. Она вообще ничего не слушает, кроме английской попсы. – Лейн презрительно фыркнул, а Никто подумал, с чего бы он такой злой. Наверное, Джули послала его на три буквы не далее как сегодня днем. Или даже сегодня вечером. Рана, похоже, была совсем свежая.

Но если Лейн думал, что Никто станет ее зализывать, он глубоко заблуждался. Лейн не дождется, чтобы Никто взял его с собой. Без мазы. Все, что было до этой ночи, Никто оставляет здесь – школу, родителей, эту вонючую пиццерию, где детишки сидят допоздна, курят до посинения и рассуждают о том, какой замечательной и расчудесной была бы их жизнь, если бы они жили где-то не здесь.

Джек и компания уже направлялись к стоянке. Лейн схватил Никто за руку и отвел его в сторонку.

– Тебя здесь ничто не держит, да? Ты насовсем уезжаешь! – Голос у Лейна дрожал от зависти.

До Колумбии они долетели в мгновение ока. Щиты безопасности, дорожные ограждения, подземные переезды, мертвый оранжевый свет фонарей над шоссе – все мчалось мимо на бешеной скорости. Джек поставил кассету «Skinny Puppy» и врубил звук на полную мощность, так что музыка превратилась в неразборчивый рев. Кто-то пустил по кругу фляжку с дешевой водкой. Джек выдул почти половину одним жадным булькающим глотком – как тот ирландский шофер из рассказа, который Никто недавно прочел, Джек просто не мог сесть за руль, не будучи пьяным в сосиску.

Никто сидел на заднем сиденье, зажатый между Лейном и миниатюрной девочкой с ярко-красными волосами, которая назвала себя Сиу. Она достала из ботинка маленький ножик и протянула его Лейну.

– Смотри, что мне дала Вероника за тот плакат с «Судорогами». Он острый, как хрен знает что!

Лейн уколол палец острием ножика и тихо вскрикнул, когда металл проткнул кожу.

– Блин, больно!

На кончике пальца набухла алая капелька крови – в свете оранжевых фонарей у шоссе она казалась почти черной. Никто наклонился, взял в рот палец Лейна и слизал кровь. Лейн улыбнулся и откинулся на сиденье. Никто коснулся языком крошечной ранки, ему хотелось еще, но Лейн взял его под подбородок, поднял его лицо, наклонился и поцеловал его – влажно, взасос.

– Я буду скучать по тебе, – прошептал Лейн в рот Никто, навалился на него всем телом, прижал к спинке сиденья и снова поцеловал.

Сиу тоже наклонилась к Никто и принялась лизать ему горло, Лейн зарылся пальцами ему в волосы, а Сиу запустила руки ему под рубашку. Никто закрыл глаза и улыбнулся в темноту. Его друзья были сплошным ходячим разочарованием, но они знали, как доставить друг другу приятность, – этого у них не отнять.

Они решили проводить Никто до конца и дождаться вместе с ним автобуса. А потом Джек захотел жвачки, пошел к автомату, опустил монетку, но жвачка не выпала. Джек в ярости пнул автомат, после чего угрюмый старик кассир выгнал их всех на улицу. Никто остался один в темном зале ожидания. Сидел и смотрел на рифленое стекло кассы, на тусклый лепной потолок, на блестящую лысину на затылке у кассира и на его жидкие волосенки, торчавшие из-под грязного козырька.

Никто достал книжку Дилана Томаса, но в зале было слишком темно, чтобы читать. Он уставился на свои руки. Две недели назад он накрасил ногти черным лаком Лейна, но теперь лак почти весь облез. Он изучил немногочисленные черные пятнышки, которые еще остались. Они были похожи на обозначения на карте – крошечные области черноты. Может быть, те города, куда он сейчас направляется. Он провел руками по лицу. От рук пахло водкой и табаком, Лейном и Сиу. Он закрыл глаза и решил пока не открывать.

А через пару минут по пустынному залу прогремел голос кассира:

– Автобус на Серебряные Ключи, Феарфакс, Вашингтон, Фредериксбург…

Никто подхватил рюкзак и поднялся. Итак, в добрый путь.

В автобусе пахло табаком, колючей обивкой и каким-то ядрено-сладким дезинфицирующим средством. Никто решил, что ему нравится этот запах. Кое-кто из пассажиров сонно приподнял голову, чтобы взглянуть на Никто совершенно невидящими глазами. Он прошел в самый конец салона, сел на заднем сиденье и закурил сигарету. Автобус дернулся, издал хриплый натужный стон и отъехал от автовокзала.

Никто улыбнулся своему отражению в оконном стекле. Он уже едет. Его путешествие началось. Он уже, пусть совсем на чуть-чуть, но все-таки ближе к дому.

11

В конце той же ночи, когда Никто сел в Мэриленде в автобус дальнего следования, Кристиан открыл глаза и увидел, что бледное небо Нового Орлеана уже истекает рассветом. Поначалу он не мог вспомнить, почему он лежит на берегу реки, почему его плащ намок от ночного тумана, а руки и ноги окоченели и затекли. Он никак не мог сообразить, почему это кажется таким странным – увидеть рассвет, – почему он уже и не чаял снова открыть глаза.

А потом память разом вернулась, и Кристиан невольно вздрогнул, окунувшись в волну облегчения и ярости. Облегчения – потому, что он не хотел умирать от руки такого, как Уоллас, нескладного, некрасивого и забывшего о настоящей страсти; ярости – потому, что Уоллас, этот усталый старик с потухшими глазами, не должен был взять над ним верх. Кристиан должен был выпить всю его кровь, а сам Уоллас – лежать на илистом дне реки. И вода омывала бы его открытые глаза, и холодные скользкие твари уже обгрызали бы его пальцы.

Кристиан сел и внимательно осмотрел себя. На груди на рубашке была круглая аккуратная дырочка с обожженными краями. Он расстегнул две верхние пуговицы. Третью пуговицу снесло пулей. В центре груди обнаружился розовый шрамик – бляха сморщенной кожи. Кристиан знал, что на спине похожего шрама нет. Пуля Уолласа осталась в нем. Кстати, уже далеко не первая.

Крови вытекло совсем немного. Вокруг отметины от пули осталась круглая корочка запекшейся крови и еще – темно-красная лужица на земле, где он пролежал всю ночь. Но рана была пустяковой. На нее даже не стоило обращать внимания. Старый дурак, – подумал Кристиан, все еще не веря своей удаче. – Ему надо было уничтожить мой мозг или сердце, и у него были все шансы. Старый осел стрелял в сердце, но промахнулся на целый дюйм. Кристиану вдруг захотелось – причем с такой яростной силой, на которую он давно уже считал себя неспособным, – чтобы прошлой ночью рядом с ним были Молоха, Твиг и Зиллах. Они бы отобрали у Уолласа его серебряный крестик, выбросили бы его в реку и перегрызли бы Уолласу глотку со смехом и шутками.

Но ярость иссякла, едва Кристиан понял, что это было. Он еще пару минут посидел, глядя на светлеющее небо и пытаясь определить то незнакомое чувство, которое им завладело, когда ушла злость. Потом он поднялся, поплотней завернулся в плащ и вдруг понял, что это такое. Его реакция на пробуждение живым, целым и невредимым, но по-прежнему одиноким. Разочарование и досада.

Кристиан пошел домой. Было совсем-совсем раннее утро, улицы еще не убрали, и мусор, оставшийся с прошлой ночи, валялся пока нетронутый. Кристиан случайно задел ногой пустой пластиковый стаканчик, и тот покатился по тротуару. В свежей утренней тишине звук показался особенно громким. Кристиан уловил запах липких капель, оставшихся на дне стакана; ром с соком тропических фруктов уже успел скиснуть, и запах был тухлым и густо-розовым, если соотносить его с цветом. Стаканчик закатился под арку, где был вход во внутренний дворик, – сквозь ветки мимозы уже сочился золотой свет, отливавший зеленым. Кристиан вдохнул запах цветов, тонкий, нежный и чистый, как запах воды.

Во Французском квартале все было тихо и сонно. Кристиан шел, ведя рукой по стенам, по прутьям ажурных железных решеток между каменными колоннами, по дверям и темным витринам закрытых на ночь магазинов, по окнам спящих баров. Он прошел мимо круглосуточной закусочной и почувствовал запах еды: сочный и жирный запах сосисок, яичницы с беконом и кофе – для тех, кому рано идти на работу, аромат жареных устриц, тонко нарезанной ветчины и едкий уксусный запах соуса для сандвичей с мясом и сыром – для тех, кто догуливал после ночи. Очень скоро они расползутся по своим дешевым отелям и меблированным комнатам, чтобы проспать весь день и проснуться под вечер для новой ночной гулянки. Кристиана вдруг замутило, и тошнота прошлой ночи на миг подступила к горлу, но он все-таки переборол себя. Слабость вроде бы отступила, но она могла вернуться в любую минуту.

Небо неумолимо светлело. Кристиан свернул с Бьенвиль на Шартрез, которая шла точно на восток, так что свет восходящего солнца ударил ему прямо в глаза. Боль обожгла зрачки и вонзилась в мозг. Кристиан закрыл лицо руками и вжался в ближайшую стену. Кирпичи были шершавыми и прохладными. Он прижался к ним щекой и на секунду застыл. Глаза щипало, как щиплет кожу при легком ожоге. Когда ему приходилось выходить на солнце, он всегда надевал темные очки, широкополую черную шляпу, перчатки и какую-нибудь свободную одежду, которая закрывала его всего. Но сегодня на нем был только плащ, чтобы в него завернуться. Его уже ослеплял свет нового дня, тем более что конкретно сейчас он себя чувствовал очень усталым. Улица перед ним растянулась, казалось, до бесконечности и вся искрилась отблесками света.

До бара, конечно же, было недалеко. Кристиан осторожно пошел вперед, ведя рукой по стене. Он почти ничего не видел и решил ориентироваться по запаху, но запахи смешивались и сбивали его с толку; он даже не мог разобрать, где находится. Где его бар – уже в этом квартале или все-таки в следующем? Кажется, он еще не проходил Конти. Идиот, – ругал он себя. – Ты сколько лет здесь живешь? Сколько раз ты здесь проходил? У тебя в голове давно должна была отразиться вся карта запахов. Да что в голове – в самой подкорке…

Он попробовал сосредоточиться, выделить отдельные запахи из общей смеси и определить каждый. Вот илистый морской запах от помойки на задах устричного бара. Вот запах канализации – мутно-бурый и насыщенный газами. Вот магазинчик кожаных изделий, судя по запаху крашеной кожи и едкому запаху химикатов. Стало быть, его бар уже рядом – буквально в паре домов.

Он на ощупь добрался до своей двери и вошел внутрь. У него был отдельный вход, который вел с улицы прямо на лестницу на второй этаж, но Кристиан обычно входил через бар, чтобы гарантированно не столкнуться ни с кем на лестнице. Он долго стоял в полумраке, вдыхая темную пыль и слабые запахи виски и пива и всех выпивох, которые побывали здесь за последнее время. Кристиан знал, что, если вдохнуть поглубже, он уловит и запах Уолласа Грича. Сухой запах болезни.

Уоллас. Бедный Уоллас, который уверен, что он отомстил за дочь, уничтожив ее сверхъестественного обидчика. Интересно, что он будет делать, когда обнаружит, что это не так?

Кристиан закрыл глаза. Сейчас он не будет думать про Уолласа, не будет ничего загадывать. Он оглядел зал: барная стойка из потемневшего дерева, бутылки тускло поблескивают на полках, приглушенный разноцветный свет сочится через целое витражное окно. Здесь, внутри, свет его не обожжет.

Но глаза все равно болели. Кристиан поднялся к себе и упал на постель – в свой собственный запах, который всегда его успокаивал. Сухая прохладная кожа, древние пряности и едва уловимый аромат чего-то темного, красного и густого, чуть-чуть с гнильцой. Запах, идущий из самых глубин его естества – оттуда, где кровь никогда не очищается до конца. Унесенный потоком знакомого запаха, Кристиан уснул.

Когда он проснулся, свет, сочившийся в щелку между задернутыми занавесками, был уже не резким и обжигающим, а размытым и мягким. День близился к вечеру, скоро начнет смеркаться. В городе зажгутся фонари, разливая свой тусклый свет, и дети Французского квартала выйдут на улицы в предвкушении ночных забав.

Кристиан лежал на спине, на белых простынях, которые были разве что чуть белее его белой кожи. Он рассеянно накручивал на палец прядь своих черных волос, и смотрел на потеки сырости на потолке – размытые пятна, которые были почти не видны в угасающем свете. Он не думал о чем-то конкретном, не строил планов, не копался в своих переживаниях. Он просто лежал, и смотрел в потолок, и дожидался, пока не наступит ночь. Как только стемнеет, он соберется и уедет из этого города. Он знал: время пришло.

Сколько уже раз он уезжал навсегда. Он жил где-нибудь на одном месте пять лет или все пятьдесят, пока кто-нибудь не начинал подозревать, что с ним что-то не так. А кто-нибудь обязательно начинал подозревать. Всегда. И Кристиан всегда уезжал. Так было проще, чем прятаться или драться. Когда Кристиан был моложе, он всегда дрался и всегда побеждал. Но потом ему стало противно. Он всегда побеждал, то есть всегда убивал. Постепенно он пришел к мысли, что ему очень не нравится убивать, если только он не убивал из-за голода или страсти. Обрывая их хрупкие жизни – кому сколько отпущено: сорок лет, пятьдесят или восемьдесят, – он себя чувствовал злым и жестоким. Он все равно переживет их всех; он может вернуться, когда от его прежних врагов останутся только пыль и истлевшие кости.

Самое главное – это не выдавать себя, всегда держаться настороже и не забывать про страх. Потому что, даже если он убьет их всех, разорвет им всем глотки, все равно найдутся другие. А он не может убить весь мир. Он знал, что Молоха, Твиг и Зиллах никогда не признают эту простую истину: пусть даже они практически неуязвимы, но их очень мало, а тех, других, – много.

Как только его раскроют, они набросятся на него всем скопом. Они потребуют его крови – в отместку за всю ту кровь, которую он отнял, – и не остановятся ни перед чем, чтобы его уничтожить. Любой ценой.

Сам по себе Уоллас не слишком опасен. Он старый и одинокий. Может быть, у него нет друзей, которым он мог бы рассказать про Кристиана. Но зато у Уолласа есть Бог. Он – человек верующий. Он ходит в церковь. А Кристиан знал, что верующие люди истово верят в то, что их святой долг – сокрушать зло в любом его проявлении. Они готовы пожертвовать многим, лишь бы сделать что-нибудь ощутимое и вещественное ради призрачной нематериальной награды, которой они ждут всю жизнь. Сам по себе Уоллас совсем не опасен, но его вера может быть убийственной.

Так что снова пора собираться в дорогу. Время пришло. Так проще, чем постоянно быть настороже и вздрагивать от каждого шороха. Проще, чем вырывать сотни распятий из сотен рук. Проще, чем убивать, глядя в сотни испуганных лиц. Пусть Уоллас умрет с верой, что он отомстил за дочь.

Все, что Кристиан хотел взять с собой, уместилось в одной маленькой сумке. Вещей у него было немного; он давно уже не придавал никакого значения вещам, обременительным и преходящим. Из одежды он взял только то, что было на нем. Потом еще – шляпу, перчатки и темные очки. И деньги. Деньги – выручку от бара – он хранил под кроватью в картонной коробке. Их было немного. Бар не приносил никакого дохода. И никто другой, кроме Кристиана, не смог бы его содержать и платить аренду – бар стоял на отшибе, в самом конце Шартрез-стрит, и никто не заходил туда раньше десяти вечера, – но у Кристиана не было тех расходов, которые есть у любого нормального человека. У обыкновенного человека. Ему не нужно было покупать еду; он не ходил по барам на предмет выпить стаканчик-другой. Его развлечения были более странными и необычными, стоили потенциально дороже, но обходились ему бесплатно. Так что ему удалось скопить небольшую сумму, и эти деньги он собирался потратить в дороге на бензин. Если ему будет нужно еще, он достанет еще. Для хорошего бармена всегда найдется работа. Он положил в сумку три бутылки шартреза. Никогда не знаешь, кого можно встретить в дороге.

Ближе к вечеру пошел дождь, и на улице было пустынно. Это был неприятный, грязный и холодный дождь, который падал с неба, как порванная паутина, и стучал по крыше Кристиановой машины с бездумной стихийной радостью. Золотистые конусы света под уличными фонарями подрагивали и искрились, как светящиеся привидения. Падая на асфальт, дождевая вода испарялась туманом и поднималась обратно в небо. Свинцовые тучи висели низко над городом, отражали огни Французского квартала и тускло отсвечивали красным светом, который как будто сочился сквозь толстое грязное стекло.

Кристиан свернул на Бурбон. Дождь вовсе не помешал ночному разгулу. Люди толпились на тротуарах. Временами кто-то перебегал на другую сторону улицы, не замечая машин, – словно рыбы, мечущиеся в узкой протоке от одного освещенного берега к другому. Улица переливалась огнями. Сверкающие золотые ленты, розовые с зеленым бокалы с рекламы «Мартини», огромный неоновый красный лангуст. Кристиан проехал мимо «Дома старого абсента» Жана Лафитта и вспомнил, когда тут впервые начали подавать этот горький ликер. На вывеске сказано: «С 1807 года», – и Кристиан этому верил. У него была очень хорошая память, но как раз в то время он бывал в городе только наездами – ему тогда не сиделось на месте. Впрочем, он видел Лафитта. Это был импозантный, чувственный красавец, который мог говорить на любую тему и удерживать внимание слушателей, даже если он говорил о предмете, совершенно ему незнакомом. Однажды ночью Кристиан поймал его взгляд через зал, и Лафитт скорчил ему злобную рожу, а потом подмигнул.

Он пил абсент, который рождает видения. Молохе, Твигу и Зиллаху наверняка бы понравился абсент в его истинном виде, до того, как из рецепта изъяли ядовитую горькую полынь. Но они были еще совсем маленькими, когда в 1912 году в США запретили абсент.

В окнах стриптиз-баров сверкали спиральные блестки. Кристиан остановился, пропуская поток людей, рвущихся на ту сторону улицы. Военные в форме, туристы, уличные музыканты – и вездесущие дети во всем черном. Раньше он уже видел эти смазанные бледные лица – в дымных сумрачных барах, в его объятиях… но нет, это были другие лица.

Почти все в толпе были пьяны или хотя бы в подпитии. Кое-кто оборачивался и махал рукой Кристиану. Он тоже махнул рукой и улыбнулся. Конечно же, это были не слезы у него на щеках. Он не плакал уже много лет. Он давно забыл, как это – плакать. Это дождь. Когда Кристиан выходил, он попал под дождь, и теперь с волос у него течет.

Кристиан помахал на прощание толпе на Бурбон-стрит и вытер с лица дождевую воду. Потом свернул в северном направлении и поехал к выезду на шоссе, уводившему прочь из города.