Текст книги "II. Аннеска"

XVI

«Перед тем, как покинуть дворец, я воспользовался одной из своих привилегий, дабы исполнить наконец задачу нахождения реликвии, которая могла бы стать украшением Фаранской часовни. Дело в том, что в ту пору я сблизился с одним из смотрящих за королевской сокровищницей по имени Юсуф. Меня подкупила в нем способность к красноречию, благодаря которому едва ли не каждая наша беседа на свободную тему оказывалась для меня весьма ценной. Очень скоро именно благодаря Юсуфу я смог разнообразить те истории, которые уже рассказывал самому широкому кругу слушателей, и впечатлить их своими историями на новый лад. – За счет использования иных слов, выражений и оборотов, повествования мои раскрылись слушателям совершенно с другой стороны, обнаружив сотню многозначительных подтекстов и сокрытых смыслов. Все это существенно изменило то дело, которому я посвящал так много времени.

Впрочем, я немного отвлекся. Обратной стороной красноречия Юсуфа была его болтливость. Часто он был столь словоохотлив, что нужно было иметь немалую стойкость, чтобы выслушать все, что он хотел рассказать. Так, облачая однажды как обычно все возможные и невозможные детали бытия и инобытия в вычурные костюмы из слов, он обмолвился, что в одной из находящихся в его ведении комнат сокровищницы хранятся предметы, подаренные правителям города в те времена, когда он находился под властью христиан и королей-крестоносцев. Юсуф сказал, что ему приказано поскорее избавиться от них любым возможным и невозможным способом, ибо они нечисты и на них кровь сынов Пророка. Впрочем, он тут же заметил, что прежде все равно попытается продать их уличным торговцам, чтобы выручить себе на жизнь хотя бы что-то. Разумеется, я поддержал его в этом и выразил готовность в любую минуту осмотреть предлагаемые им вещи, чтобы помочь ему стать немного богаче. Вот так, без всяких уговоров и за весьма умеренную плату я стал в скором времени обладателем перстня святого Гильома Желонского. По преданию это кольцо даровало силы немощным и душевную крепость беснующимся, хотя с виду сие произведение ювелирного дела, увенчанное небольшим топазом, было весьма невзрачно. Признаться, из перечня «великих» предметов, оказавшихся во владении Юсуфа – святого оружия, разящего без промаха, нагрудников, благославленных самими апостолами, множества окостенелых фрагментов тел мучеников, источающих мед – сие кольцо было единственным разумным выбором. Символические тридцать монет даровали мне право владеть им…»

– Печать святого Гильома?! – воскликнула я, прерывая рассказ Арама. По моему телу пробежала дрожь.

– Да, именно сего достопочтенного мужа, доблестного воина света и страстного защитника веры, – подтвердил Арам. – Вас что-либо связывает с ним или, быть может, он является вашим покровителем?

– Не совсем, – в задумчивости молвила я. – Однако, занимаясь переписью манускриптов в родной обители, я регулярно встречала это имя… Пожалуй, мне хотелось бы узнать об этом человеке больше, если уж его незримый образ вновь возник в моей жизни.

– Увы! – опустив голову, проговорил Арам. – Я вряд ли знаю об этом человеке – кузене самого Карла Великого – что-либо, кроме того, что он обладал невероятной храбростью и фанатичной преданностью своему Господину…

Помолчав немного, калека добавил:

– Если мне не изменяет память, к концу жизни он ушел в монастырь, но буйный нрав воина не позволял ему наладить отношения с другими монахами. Тогда, дабы обуздать свой гнев и сохранить праведность, он основал свое собственное аббатство, а также занялся ювелирным делом. Говорят, что некоторые из его работ высоко ценились монархами со всего Христианского мира и были разосланы в самые разные части мира. Впрочем, не берусь утверждать, ибо сей факт может быть не более, чем плодом моего воображения.

– Значит, быть может, он был ювелиром… – вслух повторила я мысль моего спутника. – Что бы все это могло значить?

– Это вполне вероятно. Святых великое множество. Они оставили после себя не только свое слово, но и предметы, которые охраняют нас от невзгод и творят чудеса, а потому любимы и желанны нами, храня отблеск праведности их владельцев, – ответил Арам. – К несчастью, я мало что знаю о Гильоме в подробностях – кроме того, что это имя теперь упоминается в богемских окрестностях чаще обычного… Однако, позвольте я продолжу свою историю, пока я не потерял нить своего повествования…

«Итак, став обладателем заветной реликвии, со следующим рассветом я покинул Иерусалим. Мой обратный путь в Фаранскую часовню лежал через местность, именуемую Гефаим, где испокон веков жил ужасный лев невероятных размеров, пожиравший всех, кто рискнет ступить на его территорию. Мне также не удалось избежать встречи с царственным животным. Однако, едва узрев меня, зверь принял смиренную позу, даровав возможность пройти скзвозь его владения. Я объясняю это исключительно волей Господа, который продолжал верить в меня и в который раз даровал мне защиту и возможность узреть новый день. Не покинул меня Господь и тогда, когда мой путь преградила орава головорезов. Они пытались убить меня, но стоило им обнажить свои изогнутые клинки, как с небес раздался звук ангельского горна, обративший их в бегство. Пока длился мой путь в фаранскую часовню, произошло и третье чудо. Чтобы скорее пересечь пустыню, отделяющую меня от храма, я присоединился к каравану, надеясь, что в сообществе подобных мне путь не окажется столь изнурительным. Как же я ошибался! На следующий день поднялась столь яростная песчаная буря, что торговая процессия сразу же сбилась с пути. Потерянные среди бескрайних просторов, мы были обречены на медленную смерть в борьбе с потоками песка и пылевыми смерчами. Один за другим от жажды и зноя рядом со мной гибли люди. Те, кто сумел избежать смерти от обезвоживания, исчезали в пучине зыбучих песков вместе с животными и скарбом. И твердь, и небеса возроптали тогда на нас, и не было надежды пережить их гнев.

Собственно, третье чудо и заключалось в том, что мне удалось пережить сие ненастье. После того, как буря рассеялась, я был, наверное, единственным выжившим из всего каравана, обнаружив себя погребенным под тушей верблюда, что верой и правдой служил мне все путешествие. Вряд ли подобное спасение могло свершиться без вмешательства свыше, и я до сих пор не устаю благодарить за него Создателя в моих обращениях к нему.

Вот так, после всех этих злоключений я наконец достиг порога Фаранской часовни. Ее облик ничуть не изменился с тех пор, как я впервые узрел ее – массивное здание из желтого камня, с продолговатыми окнами по всему периметру, с довольно большим черным куполом. Я не сомневался в том, что сами горы укрывали это святое место от ветров пустоши, что своим дуновением обращают в прах даже камень. Все, что мне оставалось теперь – это войти внутрь и водрузить на алтарь реликвию, которой предстояло на долгие века найти здесь свое пристанище».

XVII

«отворив дверь в святилище, которая высотой была в два человеческих роста, я очутился в вожделенной конечной точке своего долгого пути. Вскоре печать святого Гильома была водружена мною на небольшой постамент близ алтаря. Здесь, как я надеялся, эта реликвия могла бы остаться до скончания времен, пока Господь не вознамерится призвать последнего из нас к себе. Это было последнее действие, которое отделяло меня от встречи с настоятелем – я должен был сообщить ему о своем успехе, а также покаяться в собственных проступках, из-за которых мое прибытие случилось позже запланированного срока.

В ожидании владыки я не покидал часовню довольно продолжительное время, однако он так и не появился и не дал о себе знать ни единым знаком. Практически никто не нарушил моего одиночества, кроме пары паломников, пришедших сюда свершить молитву. Лишь ближе к вечеру в зале появился престарелый муж, принявшийся оттирать имеющуюся вокруг утварь и мебель от пыли. Он и сообщил мне к великому разочарованию моему, что прошло уже более шести месяцев, как прежний владыка храма то ли по зову сердца, то ли по воле Святого Престола отправился в языческие земли неподалеку от славного города Праги, дабы преуспеть уже там в распространении Христианской веры. Его отбытие было скоропостижным и «гибельным» в том смысле, что мой собеседник, имя которому Самуил, остался едва ли не единственным в Фаранской часовне человеком, обученным грамоте и административному делу, чтобы присматривать за святилищем. С каждым днем по его словам, полным сожаления и страха, это становилось все сложнее и сложнее, ибо число паломников и пожертвований неуклонно сокращалось, церковный амбар пустел, а высшая церковная власть не спешила направлять в сей мгновенно забытый край своих прославленных духовных лидеров на замену ушедшему.

«Закончен ли мой путь и считать ли мое обещание основателю сего места выполненным?» – подумал я тогда, услышав последние новости Фарана. Поиск ответа на этот вопрос занял у меня едва ли не всю последующую ночь, которую я также провел не выходя (по неким загадочным причинам) из Фаранской часовни. В конечном счете, мои метания не имели никакого смысла, ведь в действительности все уже было решено на небесах. Стоило мне поверить в то, что мой долг исполнен, а сии стены, стремительно приходящие в упадок и погружающиеся в забвение, получили шанс на спасение благодаря обретенной ими реликвии, я тотчас же нашел для себя моральное обоснование быть предоставленным самому себе и покинуть Фаранскую часовню навсегда. К сожалению, с каждым моим шагом в сторону выхода это обоснование стремительно теряло свою убедительность, ибо по мере моего приближения проем во внешний мир все явственнее превращался в глухую стену. Мне не оставалось ничего другого, кроме как обернуться назад, дабы узреть небесного воина Христа в полной боевой славе, который потребовал от меня оставаться хранителем печати святого Гильома до тех пор, пока я не встречусь с тем, кто отправил меня на поиски реликвии. Это значило, что мое путешествие было далеко от завершения. Именно при таких обстоятельствах состоялось мое отбытие из обреченной на смерть Фаранской часовни – в места, где обитают языческие народы, на другой край христианского мира».

XVIII

«Вероятно, я мог бы добраться до Праги значительно быстрее, если бы не усилившееся во мне безразличие – из-за того, что вновь мне предстояло истратить очередной отрезок своей жизни на подвижничество, пренебрегая своим покоем. Вспоминая свою страсть к житию во имя Бога и только него, которой была полна моя душа еще не так давно, теперь я с горечью был вынужден признать, что в мыслях своих я уже давно не мог соответствовать сему идеалу, но с радостью бы отказался от него в пользу спокойной городской жизни. К сожалению, отступать мне было уже некуда.

Из Фарана мой путь лежал в порт города Акры, а уже оттуда на одном из торговых судов – к берегам Франции, в Марсель. Признаться, мне пришлось немало потрудиться, чтобы убедить хотя бы одного из капитанов местных судов в том, что являюсь хорошим счетоводом и писарем, а не просто мошенником, стремящимся скрыться от стражи в другой стране, или авантюристом-грабителем, готовым ради наживы или удовольствия перерезать глотки всей команде корабля во время сна. Как бы то ни было, после ряда неудач я все-таки нашел общий язык с одним из покорителей морей. Жаль, что сие знакомство стоило мне едва ли не треть моих запасов монет, которых пусть и имелось тогда предостаточно, все же было куда меньше, чем в пору моего пребывания при дворе, ибо унести на себе я мог лишь пару кошелей. Впрочем, вряд ли у меня был выбор, так что я не сильно жалел тогда о невозможности быть бережливым.

Уж не ведаю почему, но большая часть людей, с которыми мне пришлось делить свой путь через морскую пучину, явственно невзлюбили меня едва я только поднялся на борт их судна. Я постоянно ловил на себе их недобрые косые взгляды, всеми силами стремясь лишний раз не напоминать о себе и не покидать без крайней надобности своего соломенного лежака, расположенного в одном из самых темных и забытых всеми углов корабельного трюма. К сожалению, пустые, да разбитые ящики и груды всяческого хлама не сумели уберечь меня от распри. Гибельное семя вражды вопреки всем моим стараниям все же дало всходы.

В один из многих дней нашего пути, примечательный хорошей погодой и долгожданным солнечным светом, я, возрадовавшись сему факту, вышел на палубу, дабы хотя бы ненадолго побыть на свежем воздухе. К несчастью мое наслаждение безмятежной водной гладью оказалось скоротечным, ибо один из моряков, терзаемый то ли бездельем, то ли желанием продемонстрировать своим соратникам собственную удаль предательски подобрался ко мне со спины и ударил меня по голове так, что я тут же упал навзничь. Пока я приходил в себя, пытаясь привести в порядок глаза и вернуть утраченную способность видеть, сей головорез тщательно ощупывал мои одеяния в поисках чего-либо ценного. Когда же его нечестивые руки нащупали печать святого Гильома на серебряной цепочке, обвивавшей мою шею, он тут же вознамерился с победным кличем присвоить ее себе. Однако стоило ему прикоснуться к реликвии, как у всех на глазах его руки тут же усохли, превратившись в подобие безжизненных сорняков. А далее не миновало и половины дня, как он мучительно заболел уже всем телом, чтобы к концу дня отправиться в мир иной…

Стоит ли говорить, что сей случай положил конец моим притеснениям до самого конца сего вынужденного морского странствия? Благодаря ему я также прослыл среди оставшейся команды великим колдуном. Более никто и не думал о том, чтобы даже заговорить со мной, включая капитана, который, как и все, втягивал голову в плечи, стоило мне оказаться рядом с ним. Впрочем, несмотря на изменившееся ко мне отношение со стороны слуг моря, я продолжал исполнять возложенные на меня обязанности по переписи корабельного груза, ради которых я и был взят на борт этого корабля. Ввиду того, что путешествие через водную бездну заняло больше времени, чем я предполагал, сия скучная и неинтересная в иных обстоятельствах работа – вести перечень грузов, записывая их на ветхих свитках чернилами отвратительного качества – была одним из немногих осмысленных занятий, помогавших противостоять унынию. Она сменялась только убогой трапезой и созерцанием лиц моряков, изможденных тяготами моря и бесконечным пьянством, поэтому я нередко ловил себя на мысли, что даже это однообразное занятие начинало мне нравиться.

За день до того, как нам предстояло увидеть долгожданные брега, неожиданно разыгралась жесточайшая буря. Тогда моряки, рискуя быть смытыми за борт огромными волнами, начали бросать в бушующее море самые разнообразные вещи, попадавшиеся им под руку – вероятнее всего исполняя какой-то неизвестный мне ритуал. Не ведаю, что нашло на меня, но я присоединился к ним в сей безумной забаве. Пораженный в те минуты самым настоящим дьявольским умопомрачением, я вдруг решился выбросить за борт печать святого Гильома, которая в те мгновения показалась мне истинной причиной всех неурядиц последнего времени. Однако стоило мне поднять перстень над своей головой и замахнуться для броска, как черные небеса разверзлись, и появился ангел в золотом сиянии. Видимый должно быть лишь мне, он ледяным голосом повелел мне не сметь отступать от Бога и тотчас же прочесть спасительную молитву. Вняв гласу его, я сотворил молитву. И она воистину была спасительна, ибо ко всеобщей отраде она ознаменовала стремительное окончание смертоносного шторма. Следующий день наступил быстро – мы наконец-то прибыли в Марсель».

XIX

«земля Галлов и ее жители встретили меня холодно, если не сказать враждебно. Моя восточная внешность действовала на них подобно вражескому знамени, поднятому над разбитой армией их соотечественников где-нибудь на подступах к Триполи. Еще в порту, что был полон воинов Христа, отправляющихся в долгий путь на Святую землю, дабы освободить ее от иноверцев и распространить среди них истинное учение, я ощутил на себе тяжелые осуждающие или, в лучшем случае, просто брезгливые взгляды местного люда. Впрочем, сей нерадушный прием оказался не последним моим злосчастием на этой земле. Вот, что произошло дальше…

На второй день после прибытия в Марсель, я имел неосторожность в поздний час зайти в одну из таверн, по-арабски попросив хозяина принести мне еды и вина. Мог ли я знать, насколько сильно его и прочих постояльцев сей харчевни, отравленных хмелем и оттого склонных к животной кровожадности, разъярит моя иноземная речь и необычный для сих мест овал лица – разъярит сильнее самого страшного оскорбления в адрес их матерей и детей? Все мои медяки были вероломно отобраны, а после я был жестоко избит этими негодяями прямо у порога постоялого двора на глазах у беззаботно прогуливающейся городской стражи, не проявившей к творившемуся преступлению ни малейшего интереса.

Визит в таверну стоил мне не только всех моих денег, сломанных ребер, пальцев и выбитых зубов – я стал превращаться в искалеченного бездомного отчаявшегося бродягу. Еще одним плодом сей горестной встречи стало появление на моих щеках некоего знака, напоминающего треугольник, что сии изверги в вероломном угаре выжгли мне раскаленной пламенем жердью, предназначенной для жарки мяса. Это было не что иное как клеймо, означающее для своего обладателя позор и вечный срам. Иначе как объяснить то обстоятельство, что все, кто видел его, тотчас же прогоняли меня едва ли не отовсюду, где я появлялся, бранясь при этом, по-видимому, последними словами?

Следующие несколько месяцев я скитался по всему этому северному континенту с необычайно промозглыми зимами – из города в город, из удела в удел, из прихода в приход. Я потерял множество дней впустую, пытаясь отыскать путь в чешскую землю, ибо никто из встречавшихся мне людей не пожелал помочь мне ни советом, ни добрым словом. Даже в церковных приходах и монастырях, которые время от времени встречались мне на пути, ключники и привратники чаще всего встречали меня надменным молчанием и минами, полными отвращения. Они позволяли мне остаться на ночь в их чертогах скорее из-за страха перед своим настоятелем, нежели из собственного стремления поступать по-христиански и давать кров убогим и нуждающимся. И сие несказанно печалило меня, ибо я видел, что вокруг царят дикие нравы, и что далеки их обладатели от того, чему учил нас Господь, и что никто не в силах это изменить. Мне оставалось лишь молиться как за себя, так и за сих людей, чтобы души их все-таки воспряли когда-нибудь над изъедающим их пороком и неведеньем, чтобы стали они ближе ко Христу, и чтобы стали достойны называться истинными христианами, как стремились они к тому по виду, облачаясь в монашеские рясы…

И все же любой приют в божьем доме был для меня великим подарком судьбы в те непростые дни. Ибо большую часть своего шествия в чешскую землю я проводил в борьбе с голодом и холодом, постоянно подвергаясь опасности быть растерзанным дикими зверями или зарубленным солдатами местных графов, баронов и еще Бог весть кого. Впрочем, все эти невзгоды, казавшиеся мне тогда апогеем моих несчастий, были лишь прологом к действительно суровым испытаниям, которые избрал для меня Господь».

XX

«Однажды ведомый усталостью, оказавшись, если мне не изменяет память, в Штутгарте, я решился остаться на ночлег подле одного из множества домов. Отыскав укромное и сокрытое от лишних глаз место – там, где строение почти вплотную прилегало к городской стене, я закутался в свое ветхое одеяние и тотчас же погрузился в сон. Долгим он был или нет, я не ведаю, но пробудился я совсем не по собственной воле, а от едкого дыма, застилавшего все вокруг. Он был повсюду, его сопровождали невероятный жар и сотни искр, от которых мои волосы и брови готовы были тотчас же вспыхнуть. Не потребовалось даже толком проснуться, чтобы понять, что источником сего пекла было именно то здание, близ которого я вознамерился найти свой недолгий покой. Вся крыша сооружения уже давно была объята пламенем, а вскоре – прямо на моих глазах – огромные языки огня беспощадно разорвали его изнутри, вырвавшись с пронзительным свистом и громкими хлопками из окон второго этажа.

Должно быть, именно это событие означало окончательное утрату всех надежд на спасение для тех несчастных, оказавшихся запертыми в его чертогах. Их отчаянные и все более истошные крики о помощи еще слышались некоторое время, но в одночасье затихли, как только с оглушительным грохотом обрушилась треугольная крыша жилища. Увесистый кусок одной из обрушившихся кровельных балок, которая к счастью не успела воспламениться, задел и меня. Он упал мне прямо на плечо, сковав тело обездвиживающей болью, поэтому у меня хватило сил лишь на то, чтобы с великими мучениями отползти на противоположную сторону улицы, где можно было хоть как-то прийти в себя. Как сильно я впоследствии корил себя за недостаточную проворность, за то, что не устремился со всех ног прочь от горящего здания сразу же после пробуждения!

Итак, оставшись в роли невольного наблюдателя за теперь уже догорающим домом, не способный помочь ни несчастным внутри, ни себе, я стал жертвой встречи с неким горожанином, который, едва заметив меня, поднял такой шум, что крики погибших в огне показались мне шепотом. Должно быть, сей муж счел, что в моем лице он нашел поджигателя, и теперь стремился сообщить об этом всем, кто был способен сбежаться на его зов в этот час. Его призывы не остались без внимания: потребовалось совсем немного времени, чтобы вокруг моего корчившегося от боли тела собралась толпа в пару десятков человек. Они вели себя враждебно: их лица исказились злобой и ненавистью, а с уст срывались страшнейшие из оскорблений и проклятий. А после злословие в мой адрес сменилось метанием в беззащитного и израненного бродягу всего, что попадало под руку.

Вероятно сей разъяренный люд погубил бы меня вовсе, если бы не спасительное появление вооруженной городской стражи. Хранители спокойствия тотчас же оттеснили толпу прочь, а после один из них – долговязый воин с серебряными ножнами на поясе – подошел ко мне и, подняв меня за ворот словно котенка, молча поволок за собой. Под улюлюканье исступленной черни и мерный звон кольчужных доспехов стражников я был уведен из того злополучного места, где все пропиталось гарью, ненавистью, смертью и жаждой крови.

Увы, именно с этого мгновения я утратил возможность исполнить свой долг перед настоятелем Фаранской часовни. Прежде чем заснуть у сгоревшего дома в ту злосчастную ночь, я впервые за долгое время снял со своей шеи цепочку со столь бережно хранимой мною реликвией и убрал ее в дорожный мешок, который затем подложил себе под голову. Сума эта так и осталась лежать на том самом месте, ибо в момент моего внезапного пробуждения и беспомощного бегства, я думал лишь о себе, а совсем не об обещаниях, которые были даны мною во имя служения Христу».

После этих слов хромой Арам замолчал и более не проронил ни слова. Я ждала, пока он заговорит вновь, но пришло время заката, а он все так же продолжал смотреть вниз, безучастный ко всему, что происходит вокруг. В конце концов я не выдержала и, впечатленная его историей, а также влекомая порочным любопытством, вопросила его о том, что же произошло дальше и куда отвели его стражники.

«Они отвели меня в место, что напоминало собою ад», – мрачно ответил калека.

«Теперь я понимаю, что заслужил все это, ибо к тем страданиям, что мне довелось пережить, привели меня моя неосмотрительность, неосторожность и неправедность», – после небольшой паузы добавил он и продолжил рассказ.