Текст книги "Жизнеописания византийских царей"

14. Эта весть мгновенно дошла до царя, и он, видя опасность, грозившую царству, сколотил отряд из остатков воинов из Азии, а также собрал кое-какие силы стараниями Катакила и Ольвиана. Не пренебрег он и морским войском, и очень быстро приготовился встретить врагов и с моря и с суши. Положение было столь трудным и грозным, что царь протянул цепь от акрополя до селения на противоположном берегу, чтобы изнутри преградить путь врагу[37]37
  Акрополем назывался старый центр античного Византия, расположенный на холме в восточной части города. В опасные моменты византийцы перегораживали Золотой Рог цепью, закрывавшей вражеским кораблям доступ к городу.


[Закрыть]. Жил тогда в изгнании на одном из Кикладских островов некий муж, неоднократно занимавший должность стратига, уже успевший вызвать к себе неприязнь в душе Михаила. Звали его Григорий Птерот, он приходился племянником Льву, а после его убийства был изгнан за то, что явился на поклон к Михаилу не с замкнутыми устами, а с кипящим сердцем и любовью ко Льву, осыпал нового царя бранью и уличил в убийстве. И сказал ему тогда Михаил: «Вижу море твоего отчаяния и глубину горя», – и посоветовал терпеливо сносить несчастие. Однако уже па третий день он сослал Григория на один из Кикладских островов. Вот его-то и привлек себе Фома и назначил стратигом примерно десятитысячного сухопутного войска. Снарядил он и морской флот, дал ему другого стратига и словно некий головной отряд отправил его вперед, решив штурмовать город как с суши, так и с моря. Так все и было сделано, морские и сухопутные силы одновременно подошли к Влахернской бухте[38]38
  Влахерны – район Константинополя на берегу Золотого Рога в северо-западной части города.


[Закрыть] (нисколько не помешала им протянутая железная цепь!). Их присутствию, однако, не придали почти никакого значения, и потому не совершили они ничего достойного упоминания. Впрочем, Фома с помощью каких-то механиков изготовил бараны, черепахи и гелеполы[39]39
  Перечисляются осадные и стенобитные орудия, широко применявшиеся византийцами при осаде городов.


[Закрыть], коими думал сокрушить стены, кроме того, усыновил и привлек к восстанию некоего Анастасия, черного телом, черного душой (он только что оставил монашество и предался мирской и суетной жизни), и во главе многочисленного войска приблизился к царственному городу. Он полагал, что стоит ему появиться перед стенами, как горожане из одной ненависти к Михаилу сразу распахнут перед ним ворота. Но поскольку его надежды не оправдались и, более того, защитники осыпали его градом поношений и оскорблений, Фома разбил палатку полководца и лагерь у дома Павлина в том месте, где наподобие некого дворца сооружен храм святым Бессеребренникам[40]40
  Район τα Παυλινου был расположен на берегу Золотого Рога уже за пределами городских стен (Janin R. Constantinople... Р. 423). Там же (в Космидии) находился и храм св. Бессеребреников Косьмы и Дамиана (Janin R. La Geographie... Т. 3. Р. 24), Павлин – товарищ детства Феодосия II, начавший строить упомянутый храм.


[Закрыть]. Своим войском он прочесал всю местность до Евксинского Понта, Иерона и еще дальше, желая убедиться, не затаился ли за его спиной какой-нибудь враг[41]41
  Осада Константинополя войском Фомы началась в декабре 821 г.


[Закрыть].

14[42]42
  В издании, с которого делается перевод, видимо, по ошибке две главы числятся под номером 14. Вынуждены сохранять эту ошибку.


[Закрыть]. Похоже такое было у него на уме, но вот, когда, дав себе на подготовку несколько дней, Фома высмотрел с некоего наблюдательного пункта, что укрепил Михаил на кровле храма Богоматери[43]43
  Речь идет об уже упомянутом храме Богоматери во Влахернах.


[Закрыть] боевое знамя, что оттуда испрашивает он и вымаливает силу против врага, что сын его Феофил обходит вместе со священным сословием по окружности весь город, неся животворное древо креста и платье всесвятейшей матери Христа и Бога нашего[44]44
  Богоматерь особо почиталась в Константинополе как защитница и покровительница города. Наиболее почитаемой реликвией, связанной с ее образом, была накидка (омофор), хранившаяся во Влахернском храме Богоматери. В моменты наибольшей опасности эта накидка в торжественной процессии проносилась по городу (см.: Baunes N. Н. The Finding of the Virgin’s Robe. Melanges Н. Gregoire. 1949. P. 87 suiv.; Cameron A. The Virgin’s Robe. An Episode in the History of Early Seventh-century Constantinople // Byz. 1979. Vol. 49. P. 42 suiv.).


[Закрыть], потерял всякую надежду, преобразился, словно хамелеон, и стал думать, как бы не пришлось ему сражаться с силами не только зримыми, но и незримыми. Он не знал, что делать, но, продолжая [30] надеяться на свое огромное войско, решил положить конец сомнениям боевой схваткой. На рассвете следующего дня он подал сигнал к сражению, вывел своих мужей, сыну поручил вести бой по окружности сухопутных стен, а сам с множеством воинов и орудий, коими хотел испытать крепость городских стен, принялся штурмовать влахернские башни. Он приставил лестницы нужной высоты, придвинул с одной стороны черепахи, с другой – бараны, отовсюду осыпал стены стрелами и камнями и решил, нападая со всех сторон, всеми способами вселить ужас в горожан и взять город. Не оставил он в покое и морские стены, но, окружив их со всех сторон флотом, приказал пускать в дело без разбору (а это то же самое, что я без смысла!) стрелы, огонь и четырехногие гелеполы. Потому-то и пропала впустую вся мощь стольких собравшихся там мужей. Что же до флота, то внезапно поднялся встречный ветер, погнал его и рассеял в разные стороны – буря была ужаснейшая! А на суше защитники мужественно сражались и густым дождем стрел, пускаемых с башен, мешали врагу пользоваться лестницами, а его машины или вовсе не достигали стен (а это вовсе меняло дело и говорило об отсутствии у врага военного опыта), если же и доходили, то оказывались весьма слабы, для настоящего боя негодны и не могли ни стен сокрушить, ни даже воинов согнать с башни. Когда же выяснилось, что события развиваются не так, как возвестила я разнесла прежде молва, но все оказалось менее страшным и словно направлялось и исполнялось умом весьма недалеким, осажденный город сразу воспрял духом, пустил в дело далеко разящие стрелы, чем и заставил врага отойти подальше от стен, бросить множество машин и задуматься над собственным спасением. Так как осада развивалась вопреки планам Фомы и сопротивление оказалось упорнее, чем он ожидал, а, с другой стороны, и время года уже давало о себе знать жестокой непогодой (наступила зима[45]45
  Зима 821/822 г.


[Закрыть], а Фракия среди других областей – холодная), Фома отвел войска и расположился на зиму.

15. Когда первая улыбка весны побудила его воинство покинуть свои укрытия и логовища, решил Фома снова напасть на Константинополь с моря и с суши. Но уже застал он Михаила не в прежнем виде: царь успел собрать войско на суше и флот на море. С тем же снаряжением явился Фома на прежнее место – Влахернскую бухту. На рассвете он подал сигнал к бою и собрался сокрушить влахернскую стену, однако Михаил с высоты стены вступил в разговор с некоторыми из его воинов, предложил им свободу от наказаний, пообещал много благ, если только перейдут на его сторону и не пожелают марать себя кровью единоплеменников и братьев. Однако, произнося такие речи, он будто воду лил в дырявую бочку (это по пословице) и только прибавил дерзости врагу (это к нему-то обращаются с увещеваниями!) или, иными словами, и врага избавил от страха, и в себя вселил бодрость и силу. Затем неожиданно защитники высыпали из многих ворот, там, где их совсем и не ждали, вступили в бой, учинили великую резню и одержали блестящую победу. А на море одержана была победа еще большая, чем на суше. Когда царские триеры[46]46
  Триеры – суда с тремя рядами гребцов (см. прим. 34).


[Закрыть] вышли в море и только еще собирались вступить в схватку, а мятежный флот лишь завязывал битву и метал камни, не знаю, что вдруг случилось [31] и какие страхи и волнения обуяли вдруг врага, только повернул он назад и поспешил к берегу. Одни из моряков переметнулись и перебежали к самодержцу, другие направились к своему сухопутному войску, во всяком случае оставаться и сражаться на море отказались решительно все. Вот так без труда был рассеян и обращен в ничто флот, который так и не совершил ничего, что было соразмерно огромному числу его кораблей в плывших на нем воинов.

16. Видел упомянутый уже Григорий[47]47
  Имеется в виду Григорий Птерот (см. с. 29). Согласно Генесию (Gen. 29.71), Георгий со своим отрядом перешел во Фракию.


[Закрыть], сколь жалок мятежник и во что превратится со временем из-за своего пристрастия к попойкам и отсутствия разума, который больше, чем что другое, может принести победу, и потому взял часть своего отряда (предварительно снесся он с царем с помощью посланного царем студийского монаха), решил отделиться от остального войска и стал действовать в тылу у мятежника. Он угрожал и не давал покоя Фоме и этим зарабатывал прощение грехов себе, а также снисхождение к супруге и детям, которых держали в тюрьме после его перехода к мятежнику. Но не дошла весть об этом до императора, настолько отрезан он был от всех остальных, будь то кто-нибудь из близких или дальних, кто взял бы его сторону. Ну а Фома, который боялся, как бы вдруг не усилился Григорий, и в то же время хотел вселить страх в своих воинов, преследуя прежнюю цель, осаду с города не снял, но решил предупредить нападение с тыла, взял небольшое число воинов, способных, как он думал, сразиться с Григорием, победил его, настиг бегущего и убил. Он быстро возвращается к осаждающему город войску и рассылает повсюду письма с известием о победе (которой не было!), а также приказывает [32] быстро доставить ему флот от берегов Эллады, дабы вновь уже с большими силами напасть на наш берег. И вот триста пятьдесят кораблей, включая диеры и грузовые суда, отплыли с попутным ветром и причалили в гавани Вириды во Фракии. А в это время незаметно приблизился и напал на них царский огненосный флот[48]48
  Под «огненосным флотом» имеются в виду корабли, оснащенные знаменитым «греческим огнем» (самовозгорающаяся смесь, направляемая из специальных сифонов на вражеские корабли).


[Закрыть], многие корабли были захвачены вместе с командой, иные сожжены могучей рукой, а те немногие, кто остался невредимым, мечтали только о том, как бы добраться до Влахернской бухты и соединиться с сухопутным войском. Так все и вышло. Вот таким образом развивались события на море. Ну а на суше перестрелки чередовались со стычками, и то Михаил, то его сын Феофил вместе с Ольвианом и Катакилом выходили на врага, нанося и получая смертоносные удары. Но нельзя было решить дела доблестью и силой в регулярном строю и честном бою, ведь был Михаил много слабее и не в состоянии противостоять конному и хорошо снаряженному войску противника.

17. В разгар этих событий[49]49
  Речь идет о событиях осени 822 – весны 823 г.


[Закрыть] болгарский царь Мортагон[50]50
  Мортагоном Продолжатель Феофана именует болгарского хана Омуртага (814—831) – преемника Крума.


[Закрыть] (уже успела распространиться по вселенной молва, возвещающая, что сидит в осаде ромейский царь) тайно отправил к царю послов, по собственной воле обещал прислать ему союзное войско и предложил большую помощь. Однако Михаил то ли по правде постыдился и пожалел соплеменников, то ли поскупился на деньги (а по сравнению с другими царями он щедростью не отличался) и решение его похвалил, но от содействия отказался и ответил, что не примет его помощи, чего бы не сделал мятежник. Несмотря на это, Мортагон, который любил войны и радовался добыче, которую они приносят, стремясь укрепить и упрочить тридцатилетний мир, заключенный предшествующим императором Львом[51]51
  О тридцатилетнем мире с болгарами см. с. 270 прим. 54.


[Закрыть], снарядился против войска узурпатора, нагло вторгся в ромейские пределы и встал лагерем в местечке под названием Кидукт[52]52
  Противоположную версию передает Георгий Монах (Georg. Mon. 796.24), согласно которой Михаил сам пригласил себе на помощь Омуртага. Версия, которую сообщает Продолжатель Феофана (равно как и Генесий), – видимо, официальная, избавляющая Михаила от обвинений в приглашении язычников в пределы Византии.


[Закрыть]. Слухи об этом разнеслись и не могли не дойти до мятежника. Сначала он, как и должно, взволновался, обеспокоился, но потом пришел в себя и снарядил войско против болгарина. Фома, однако, понимал, что, разделив свое войско на две части, окажется слаб и легко уязвим (не малого войска, а большого и сильного требовала осада царственного города, ведь Михаилу удалось собрать значительную армию, крепко встать на ноги и не раз наносить поражение врагу, с другой стороны, и болгарской силе следовало противопоставить не маленькое воинство и не тощий строй, а полки многочисленные и сильные) – и вот, дабы, располовинив силы, не уподобиться растекшемуся потоку, не предстать перед врагом слабее прежнего и не подставить себя под удар, он полностью снимает осаду с города и, полагая, что достанет сил бороться с болгарином, выстраивает свое войско в упомянутом месте.

18. Схватились между собой противники, и узурпатор был наголову разбит. Не он гибель посеял, а сам ее претерпел от врага. И не могли его воины найти себе иного спасения, кроме как в бегстве, а рассеявшись по труднопроходимой местности, задумались о том, как вновь соединиться вместе. Болгарский же предводитель тотчас собрал всех захваченных пленных, взял богатую добычу и отправился на родину, гордясь и радуясь одержанной победе. Ну а команды кораблей (те, что осаждали город), узнав о случившемся, явились к царю и перешли на его сторону. [33] Тем временем обуянный своими союзниками-демонами мятежник дошел до такой дерзости, что, хотя теснили и били его со всех сторон и войско его таяло, а сам он ни одной настоящей победы не одержал ни в открытом бою, ни когда изо дня в день шли движимые множеством рук на приступ городских стен его машины, тем не менее вновь собрал свое войско за несколько стадий от города на равнине Диавасис, удобной для лагеря благодаря обильной растительности и проточной воде. Оттуда он совершал набеги, предавал огню и мечу все пригородное благолепие, однако перед защитниками города уже, как прежде, не появлялся. Понял это Михаил, сколотил изрядное войско и вместе с Ольвианом и Катакилом – людьми неутомимыми и верными – выступил против мятежника. Противника царь встретил не робкого и пугливого, а к бою готового и, решив разом покончить все дело, сошелся с ним врукопашную. Мятежник собрался было перехитрить царя, но сам пал жертвой собственной хитрости и вовсе не достиг цели. Он приказал воинам обратить тыл, как только разразится битва, но не учел при этом настроения своих людей, по его милости давно оторванных от жен и детей, замаравших руки братской кровью. Не ждали они столь долгой и столь растянувшейся походной жизни и сначала были готовы ко всему, но время текло (шел третий год[53]53
  Дело происходит весной 823 г.


[Закрыть]), и из того, что видели ежедневно вокруг себя, поняли они, за какое безнадежное дело взялись, что служат прихотям и безумию одного человека, и потому, восприняв приказ как нежданную удачу, выполнили его не по замыслу Фомы, а так, как им самим показалось нужным. Он приказал им отступать ровно столько, сколько надо было, чтобы нарушился царский строй, а потом повернуть назад и нанести смертельный удар. А они, видя, что царское войско преследует их не вразброд, как предполагалось, а в порядке и по всем правилам военной науки, сами пустились в беспорядочное бегство, рассеялись и бросились наутек. И стали они понемногу, то одни, то другие, переходить к царю и клясться ему в верности. Сам же Фома с несколькими спутниками спасся бегством в Адрианополь[54]54
  Как Генесий (Gen. 30.27), так и Георгий Монах (Georg. Mon. 797.2) говорят в этом контексте не об Адрианополе, а Аркадиополе. Закономерно предположить ошибку у нашего автора.


[Закрыть] и там остался. А его неродной приемный сын Анастасий во время отступления захватил городок Визу, и я полагаю, произошло это не случайно, но по воле провидения, каждый из них, отвлекая царя для осады, давал другому время и возможность совершать набеги за продовольствием.

19. Царь следовал за ними по пятам и решил сначала осадить Фому, чтобы воздать ему за все преступления. Он начал осаду, однако стремился взять город не с помощью осадных и иных орудий (Михаил избегал воевать с согражданами и в то же время не хотел обучать обитателей Скифии[55]55
  Скифия – в данном случае Болгария.


[Закрыть] обращению с машинами), а голодом и нуждой, поскольку город, видимо, не имел запасов и испытывал недостаток в продовольствии. Так он решил и приступил к делу. Ну а осажденный сперва изгнал из города всякую ненужную живую тварь, а потом и людей, по возрасту бесполезных для дела, при этом распоряжался отнюдь не призывными речами, а властным и суровым норовом. Это вновь возбудило к нему ненависть. Когда голод достиг предела, надежды на спасение уже никакой не осталось, а желудок требовал непременной своей дани, одни тайно бежали [34] через какие-либо ворота, другие спускались со стен на ремнях, одни отдавали себя в руки царя, другие бежали к сыну, в крепость Виза. Когда же съели не только продукты, но и всякую дрянь и заваль и дело дошло до гнилых кож и шкур, некоторые из горожан вступили в переговоры с царем, выпросили и получили у него прощение, а потом схватили мятежника и на руках доставили и выдали его врагу. А тот прежде всего совершил то, что издавна принято и вошло у царей в обычай – попрал его ногами, изувечил, отрубил руки и ноги, посадил на осла и выставил на всеобщее обозрение. Фома же при этом восклицал трагическим голосом лишь одно: «Смилуйся надо мной, истинный царь»[56]56
  Обычай сажать поверженного противника задом наперед на осла и таким образом под улюлюкание толпы в позорной процессии проводить по ипподрому и городу – один из излюбленных в Византии способов издевательств над побежденным врагом (см.: Hunger G. Reich der neuen Mitte. Der christliche Geist der byzantinischen Kultur. Graz etc., 1965. S. 200 ff.).


[Закрыть]. А когда спросил царь, нет ли у Фомы сторонников среди его друзей, тот готов был оговорить многих, но некий муж, Иоанн Эксавулий сказал, что негоже, да и глупо, царь, верить доносам врагов на друзей, и этими словами отвел Иоанн кары от несчастных граждан и своих друзей. Так окончил жизнь мятежник, испустив дух, словно издыхающий зверь, в долгих муках. Это случилось в середине октября[57]57
  Фому казнили в середине октября 823 г. Его казнь описана в большом числе разнородных источников (см.: Васильев А. Византия и арабы. Т. 1. С. 40, пр. 2).


[Закрыть]. Сначала Фома казался человеком решительным, смелым и целеустремленным, но в дальнейшем не оправдал ни собственных обещаний, ни ожиданий других. А было это результатом собственного его преображения и ухудшения или случилось из-за измены его воинов – достаточных сведений нет. Пока не выходила за свои пределы война, которую он сам учинил в высокомерии и наглости, и пока сомнительно было, на чьей стороне сила, дела его не уступали словам, и все шло как задумано, а вот когда он покорил почти всю Азию, не встречая никакого сопротивления, с гордыми намерениями переправился в Европу, то – человек без образования и воспитания, взращенный в подлом невежестве, – он распалился, расчванился и лишился рассудка, ибо из-за ежедневного разнузданного пьянства пустился в любовные истории и заключал совсем нецеломудренные браки. Однако предоставим другим людям, если не пожелают они нам следовать, по-другому судить об исходе этих событий. Впрочем, достаточно об этом. Обосновавшиеся же в Визе, видя нависшую опасность, быстро изменили свое настроение и, как только узнали про постигшую Фому беду, в подобных обстоятельствах свершили подобное и привели Анастасия, связанного по рукам и ногам. Испытав те же муки, что и отец, он тоже расстался с жизнью.

20. Несмотря на случившееся, фракийские города Паний и Ираклия продолжали мятеж. Они питали столь великую ненависть к Михаилу кроме всего прочего потому, что не желал тот отрешиться от ненависти к Божьим иконам. Михаил двинулся на них войной, и поскольку стены Пания рухнули от землетрясения, вход в город не составил для него труда. Ираклия еще сопротивлялась, но была захвачена с моря, причем тоже без пролития крови, город отказался от мятежа и принес царю клятву верности. Таково было начало восстания Фомы, и такой конец его ожидал. Победоносный царь вернулся из материковых городов и ничего другого не придумал для бунтовщиков, как провести их в процессии со связанными за спиной руками во время устроенных по такому случаю ристаний, а самых из них виноватых отправил в ссылку. Михаил немедленно послал хрисовул Херею, а также Газорину, хранившим верность Фоме (Херей [35] владел Кавалой, Газорин – Санианой, они совершали оттуда много набегов, жили разбойно и самовластно), обещал им высокие титулы магистров, прощение вины и к тому же сообщал о смерти Фомы. Но не удалось посланцу царя убедить этих спесивцев с неукротимой душой. Зато привлек он к себе других – людей подчиненных, привел их к покорности царю и убедил, когда те выйдут на обычный свой разбой, закрыть городские ворота и не вступать с ними ни в какие переговоры. Так все и было. А они, оказавшись перед запертыми воротами, мучимые страхом, двинулись в Сирию, однако были схвачены, живьем подвешены на деревьях и расстались с жизнью. Нельзя обойти молчанием и того, как предали Газорина и как преградили ему путь в город. Посланец царя завоевал расположение одного селянина, обладавшего хорошим голосом, любителя распевать грубые деревенские песни, и сочинил для него песенку со словами, рассчитанными на эконома Газорина. Вот она: «Послушай, господин эконом, что говорит Газорин, коли отдашь мне Саниану, сделаю тебя митрополитом и отдам Неокесарию»[58]58
  К. Крумбахер полагает, что Продолжатель Феофана передает здесь в искаженном виде текст песенки на народном языке. Немецкий ученый восстанавливает первоначальный текст, обладавший ритмической организацией. Если это так, то перед нами один из первых образцов поэзии на народном языке (Krumbacher К. Geschichte der byzantinischen Literatur. 2. Aufl. Muenchen, 1893. S. 793).


[Закрыть]. Он часто ее распевал и довел до слуха эконома. Тот понял ее смысл и на что она намекает и, когда вышел Газорин из города, запер ворота и оставил его за стенами. Вот все об этих заоблачных крепостях и как были они возвращены Михаилу.

20[59]59
  Вторично издатель помещает две главки под одним и тем же номером (№ 20). Вынуждены сохранить и эту ошибку.


[Закрыть]. Но не унялся на этом вихрь бед. От гнева господня (хотя и не дошло тогда это до людей) оба материка – Азия и Европа, словно голова и хвост, получали уроки убийствами, пожарами, землетрясениями, разбоями, гражданскими неурядицами, нежданными городов изменами, знамениями с неба, знамениями с воздуха, а в конце концов, словно на среднюю струну, дабы полнозвучен был удар[60]60
  Сравнение из области музыки. Средняя струна (η μεση) – «главная» в древних струнных инструментах.


[Закрыть], надвинулись ужасы и на несчастные острова. Но не пошли впрок уроки тем, кто отказывался поклоняться божественным изображениям в человеческом облике.

21. Когда только началось восстание Фомы и слух о нем разнесся повсюду, агаряне, обитавшие поблизости от океана по западному заливу Ивирии (быстротекущее время переименовало их в испанцев), умножившись числом и видя, сколь скуден и небогат западный край их страны, как земле ее недостает плодородия и изобилия, как небогат также восток и север Ивирии (не вся она плодоносна, не ко всякому виду земледелия пригодна, однако ее западный край, как утверждают, еще засушливей и скудней остальных) не может она прокормить их – мужей рослых, возрастающих от изобилия, а не от скудости, – и вот поэтому пришли они к своему амермумну[61]61
  Амермумнами (или амерамнунами; досл. «эмир благоверных») именуются арабские эмиры.


[Закрыть] Апохапсу и попросили отселить их и переместить в новое место, ибо де стеснены они своей многочисленностью и тяготятся недостатком припасов. Апохапс снарядил большие суда, посадил на них изрядное войско из арабов и, питая тайное намерение, направился грабить подвластные нам острова, расположенные к востоку. Он выполнял желание своих людей и кормил их чужими припасами и одновременно хотел посмотреть, не найдется ли какого-нибудь плодородного и изобильного острова для переселения. Не раз подплывал он к островам, но нигде не встретил ни противника, ни большого судна, ни малого (не могло быть там кораблей, все ушли вместе с Фомой против Константинополя). Везде, где бы ни причаливал, захватывал он большую добычу [36] и в конце концов приплыл к критянам, как и должно, взял у них много добра и пленных, а когда увидел там повсюду плодородные земли и сколь они благостны и изобильны, сказал: «Вот та самая земля, что сочится медом и молоком»[62]62
  Предыстория колонизации Крита испанскими арабами иначе рассказывается арабскими историками. Около 814 г. омейядский эмир Хакам I (796—822) изгнал из страны выступивших против него жителей Кордовы. Пятнадцать тысяч изгнанников поселились в окрестностях Александрии в Египте. Вскоре под предводительством Абу-Хафса (Апохапса у нашего автора, см. о нем: Dozy R. Spanish Islam: A History of the Moslems in Spain. New-York, 1913. P. 254), они захватили Александрию. Затем «испанцы» вынуждены были покинуть Египет и отправились на Крит. Все византийские авторы полагают, что арабы явились на Крит непосредственно из Испании. Необычным для византийских историков является здесь попытка найти «экономические» причины для переселения испанских арабов. О завоевании Крита и арабском владычестве на острове существует большая научная литература. Укажем лишь на содержащие богатую библиографию работы: Miles G. Byzantium and the Arabs: Relations in Crete and the Aegean Area // DOP. 1964. Vol. 18; Christides V. 1) The Raids of the Moslems of Crete in the Aegean Sea. Piracy and Conquest //Byz. 1981. Vol. 51, N 1; 2) The Conquest of Crete by the Arabs (ca. 824). A turning Point in the Struggle between Byzantium and Islam. Athen, 1984.


[Закрыть]. Запасшись всевозможным добром, он вернулся на родину и всеми силами принялся за сооружение флота. С окончанием зимы и первой улыбкой весны он посадил воинственных мужей на сорок кораблей, дождался попутного ветра и, не обращая никакого внимания на другие острова, прямым путем отправился к Криту. Арабы приблизились к острову, подошли к берегу и причалили у мыса Харак. Они не наткнулись на противодействие ни при подходе, ни при высадке, отправились за добычей и на разбой и с легкостью осуществили свой замысел, потом Апохапс послал подходящих людей в набеги и на захват пленных, а сам с остальными, когда усилился ветер (а его люди уже были в десяти-пятнадцати стадиях от берега), поджег корабли и спалил их все до одного. Все были поражены и испуганы столь неожиданным поступком, и войско, которое немедленно возвратилось, потребовало объяснить причину и возмущенно роптало. Когда же услышали, что давно замышляли...[63]63
  Текст, видимо, испорчен.


[Закрыть] «Это вы стремились к отселению и искали получше землю. А мне кажется, что лучше этой нет. Я и отправился в такой путь, чтобы и вас ублажить и себя от вашей назойливости избавить». Тут они вспомнили жен, пригорюнились о детях, но он им ответил: «Женами вам станут пленницы, а дети не заставят себя ждать». Такими речами он принудил их замолчать, и они, одобрив его слова, прежде всего вырыли глубокий ров, разбили лагерь (поэтому и место это до сих пор именуется Хандак), в котором ночевали, расставив необходимую стражу, и хранили свои припасы[64]64
  Учеными предлагаются две возможные даты высадки арабов на Крите: 824 и 827—828 гг. (см.: Miles G. Byzantium... Р. 10, n. 45). Автор наиболее полного исследования проблемы В. Христидис склоняется к первой (Christides V. The Conquest... Р. 85). История с сожжением кораблей, хотя и представляется по своему характеру чисто фольклорной, в очень сходных выражениях передается и арабским историком Хумаиди. Такое совпадение прежние ученые склонны были объяснять наличием общего источника (см.: Hirsch F. Byzantinische Studien. S. 136; Васильев А. Византия и арабы. Т. 1. С. 48, пр. 2). Что касается «жен и детей», то, согласно арабским источникам, «испанцы» везли их с собой, и, таким образом, не имели никаких оснований заводить новые семьи (Christides V. The Conquest... Р. 105). Название места Хандак – ошибка, легко исправляемая из параллельного пассажа Генесия (Gen. 33.11), где место носит название Харак (т. е. «лагерь»). Хандаком (совр. Ираклион) именуется город, который арабы основали на Крите позднее (см ниже). Скорее всего, арабы высадились на южном побережье острова.


[Закрыть].

22. Прошло совсем немного времени, и весть о случившемся дошла до царя. Распоряжаться критскими делами он назначил протоспафария Фотина – прадеда Зои, блаженной участи боговенчанной августы[65]65
  Имеется в виду Зоя Карбонопсина – четвертая жена императора Льва VI, см. с. 152.


[Закрыть]. А тот, прибыв на остров, кое-что увидел собственными глазами, кое о чем услыхал и обо всех событиях точно доложил Михаилу, при этом попросил отправить ему войско, чтобы изгнать врага с острова. В ответ послал царь на помощь стратигу Фотину комита царских конюшен и протоспафария Дамиана с большим войском и снаряжением. Объединенными силами они вступили в бой с агарянами, но ничего хорошего из этого не вышло. В самом начале сражения пал, израненный, и был заколот упомянутый Дамиан, чем и побудил войско не к победе и стойкости, а к бегству и поражению. В результате Фотин едва спасся на монере[66]66
  Монера – судно с одним рядом гребцов, слово, образованное по аналогии с «диерой» и «триерой».


[Закрыть] на Дию и сам стал для царя вестником происшедшего[67]67
  Это единственное свидетельство экспедиции Фотина на Крит. А. Васильев произвольно датирует ее 825, началом 826 г. (Васильев А. Византия и арабы. Т. 1. С. 51, прим. 3).


[Закрыть]. Однако поскольку он всегда находился в чести у царя, то вместо Крита получил в управление стратигиду[68]68
  Стратигида – трудно провести грань между понятиями стратигида и фема.


[Закрыть] Сицилию.

23. Когда еще испанцы пребывали в волнениях и заботах, спустился к ним с гор некий монах, сказавший, что есть для них место куда удобнее для сооружения крепости и будет у них и там достаток и власть. И показал он им Хандак, где и теперь стоит их город. А тогда стал его правителем Апохапс. И вот из него, словно с некоего акрополя, принялись они совершать набеги на весь этот остров, а помимо того, и на соседние, так что даже кое-где обосновались и обращали в рабов коренных жителей. [37] Легковооруженные воины захватили двадцать девять критских городов, и лишь один-единственный остался не взятым, невредимым, хранил верность Слову, блюл в неприкосновенности свои обычаи и сохранял христианство. Тогда, словно беспорочная жертва, отдан был на заклание и Кирилл, епископ Гортины, отказавшийся им в угоду отречься от Христа, и кровь его, неизменно там оставаясь, вопиет к Богу, как кровь Авеля и Захарии[69]69
  О личности этого Кирилла никаких иных сведении до нас не дошло. Исследователи склонны считать эту историю результатом ошибки компилятора (см.: С. de Boor. Ein falscher Bischof //BZ. 1904. Bd. 13. S. 433; Papadopoulos J. Υπαρχει και δευτερος Αγιος Κιριλλος επισκοπος Γορτυνης //ЕЕВ2 1940. т. 16. σελ 247.


[Закрыть]. Миро оттуда верующий может собрать губкой, а вот цвет крови изменить нельзя. Сооружены там гробницы и могилы и многих других, принявших тогда мученичество за Христа, а также десяти знаменитых мучеников. Таким вот образом и в такое время были критяне похищены из числа христиан.

24. С великим трудом избавился Михаил от окружавших и тревоживших его врагов, и надо бы ему обратиться к Богу, у него испросить благоволения, умилостивить его своими делами, а он действовал и правил вопреки гражданским установлениям, будто своими руками, а не Богом был спасен. Когда умерла его жена, Михаил хотел всех убедить, будто хранит о ней незабвенную память, и в то же время тайно, секретными напоминаниями побуждал синклит заставить его вновь жениться, причем велел действовать не только увещеваниями, но и принуждением и даже возмутиться, если этого не случится. «Негоже, – должны были они сказать, – жить царю без жены и оставлять наших жен без госпожи и царицы». И вот в конце концов уступил царь этим фальшивым речам (это недолго могло оставаться в тайне). Прежде всего он потребовал, чтобы все дали ему собственноручную роспись относительно того, чего не было тогда и не могло быть в будущем, а именно, что и после его смерти будут они защищать и оборонять его будущую супругу и детей и считать их, как должно, госпожой и царями. Таким образом, рассчитывал он царствовать не только в свой век, но и после, хотя все, должно полагать, зависит от длани не людской, а божественной, коей и цари царствуют и тираны властвуют над землей. И вот властитель всей земли подчинился приказу синклита и, отвергши целомудренную жизнь, будто вопреки воле сочетался браком, взяв в жены не какую-нибудь другую, а женщину, давно отвергнувшую мир с его радостями, обрученную с Христом, с детства в подвижничестве проводившую свои дни в обители на острове Принкипо[70]70
  Принцевы острова в Пропонтиде (главный из них – Принкипо) были традиционным местом ссылки в Византии. На Принкипо находились три мужских и один женский монастыри (си.: Janin R. Constantinople... Р. 465 suiv.).


[Закрыть], Богу преданную. Имя ей Евфросинья, и была она дочерью того самого Константина, который по справедливому суду матери был обречен на ослепление[71]71
  Первая жена Михаила II, Фекла (см. с. 275, прим. 7), умерла, судя по словам Михаила Сирийца (Mich. Syr. 72), после четырех лет правления императора, т. е. в 825 г. Вторая жена – Евфросинья – была дочерью Константина VI и внучкой императрицы Ирины. Константин был ослеплен по приказу матери в 797 г. Евфросинья вместе с матерью жила в монастыре. Брак с особой царских кровей мог только укрепить положение Михаила, однако женитьба на монашенке строжайше наказывалась по византийским законам. По юстиниановым законам такое преступление каралось смертью. «Эклога» предусматривала отсечение носа для обоих участников прелюбодеяния. – Эклога. Византийский законодательный свод VIII в. / Вступ. статья, пер., коммент. Е. Э. Липшиц. М., 1965. Тит. XVII, 23. И действительно этот брак вызвал резкую критику со стороны ортодоксального духовенства. С нападками на Михаила выступил Феодор Студит.


[Закрыть]. Такое он совершил и делами своими не только не умилостивил, но еще и прогневил Бога.

25. И вновь отправил он войско против занявших и оскверняющих Крит агарян. Полководцем же был Кратер, тот, что правил в то время стратигидой Кивириотов. Взяв из своей и всех других областей семьдесят диер, он с шумом и великой самонадеянностью двинулся на врагов. Однако и те решили от боя не уклоняться, а, напротив, в сражении явить силу войска и свое мужество (из всех агарян они самые достойные). И вот, когда солнце только коснулось земли своими лучами, те и другие храбро выступили и сшиблись в схватке; до середины дня не дрогнула ни одна сторона, но в мужественном бою являли они свою опытность и силу. [38] И лишь когда на закате утомленные критяне устремились в бегство, ромеи пустились преследовать их по пятам, при этом многих из них убили, а многих бросивших оружие захватили в плен. При старании они, может быть, могли бы тут же и город взять, если бы опустившаяся ночь не смешала все кругом и не уготовила им, жаждущим передышки, вместо спасения смерть. Они вроде как бы уже победили, надеялись легко захватить назавтра немногих оставшихся и потому предались пьянству и неге, словно находились не в чужом краю, а у себя дома, и не позаботились ни о страже, ни о других мерах безопасности, предписанных воинскими правилами, а на уме у них были лишь сон и все с легкостью разрушающая и ниспровергающая беспечность. Вот почему в середине ночи бодрствовавшие в своем отчаянном положении критяне, узнав от своих стражей, что ромеев одолели сон и вино, сразу совершили вылазку и всех перерезали, так что, как говорится, не удалось оттуда вернуться и спастись даже вестнику[72]72
  Т. е. враги вырезали всех и не осталось даже вестника, способного сообщить о несчастии. Фраза эта часто встречается у античных и византийских писателей.


[Закрыть]. Один лишь стратиг попытался спастись, взойдя на торговый корабль. Агарянский предводитель повсюду его разыскивал, нигде не мог обнаружить, а когда услышал, что тот бежал, велел отправить на поиск суда, с предводителями. Его поймали на Косе, распяли на кресте и умертвили. Вот что случилось в том сражении, принесшем ромеям великое несчастье[73]73
  Время неудачной экспедиции Кратера, вероятно, около 829 г.


[Закрыть]. Беда заключалась не только в поражениях: с тех пор там утвердилась многоглавая гидра, которая, если отрубали ей голову в одном месте, отращивала ее в другом.

26. Затем некий муж по имени Оорифа, человек, не обделенный ни умом, ни находчивостью, ни военным опытом, собрал по царскому приказу войско, названное сороковником (его воинам раздавали по сорок золотых[74]74
  Сороковник – так мы переводим греч. στρατος τεσσαρακονταριον


[Закрыть]), и с небольшими своими силами стал совершать набеги и на остальные острова, опустошал их и разорял, при этом в одних случаях действовал из засады, в других – в открытом бою[75]75
  Экспедиция Оорифы должна была иметь место также около 829 г. У нашего автора и в параллельных источниках встречается несколько лиц, носивших имя Оорифа. Приходится только гадать, какой из них имеется в виду в данном случае (см.: Bury J. A History... Р. 144).


[Закрыть]. Что же касается этого острова, то он как бы оставил его нам. Его судьба станет Божьей заботой, однако немало будет он заботить и нас, дни и ночи источавших свою душу в мыслях о нем[76]76
  Крит был возвращен Византии лишь почти через полтора столетия, в 961 г. Все это время он оставался опорным пунктом для арабской экспансии в восточном Средиземноморье и представлял для Империи грозную опасность. Можно ли из слов нашего автора делать вывод, что произведение писалось до отвоевания острова Византией, т. е. до 961 г.? Если да, то настоящий пассаж – серьезный аргумент против представлений о более поздней дате написания сочинения. Этот пассаж – один из нечастых в нашем произведении авторских «прорывов» в текст. X. Сигнес полагает, что такое высказывание может принадлежать только самому Константину Багрянородному, и приводит его в качестве одного из аргументов в пользу своего тезиса, что император Константин является автором всех пяти первых книг Продолжателя Феофана (см.: Signes J. Algunas consideraciones. P. 21).


[Закрыть].

27. В это время некий Евфимий, турмарх Сицилии, воспылал любовью к одной деве из монастыря, уже давно принявшей монашескую схиму, и, ни перед чем не останавливаясь ради утоления страсти, как бы взял ее в жены[77]77
  Имя девушки – Омониза – сохранилось в Салернской хронике (см.: Chronicon Salernitanum: A Critical Edition with Studies on Literary and Historical Sources and on Language by Westerbergh U. Lund. 1956. P. 59.7).


[Закрыть]. Ему не надо было далеко ходить за ободряющим примером (как уже говорилось, сам Михаил осмелился на нечто подобное[78]78
  Только что сообщалось о женитьбе Михаила II на монашенке Евфросинье.


[Закрыть]), поэтому он похитил деву из монастыря и насильно привел к себе. Ее братья, однако, явились к Михаилу и рассказали о случившемся, а тот велел стратигу[79]79
  Имеется в виду, скорее всего, Фотин, о котором недавно рассказывалось.


[Закрыть], если обвинение подтвердится, отрубить преступному Евфимию нос по всей строгости закона. Евфимий, узнав и о требованиях закона, и о царской угрозе, нашел себе сообщников среди подчиненных и товарищей-турмархов, прогнал явившегося к нему пожатому случаю стратига и бежал к амерамнуну Африки, которому обещал подчинить всю Сицилию и платить большую дань, если только провозгласит он его царем и предоставит помощь. И вот амерамнун провозглашает его ромейским царем, дает большое войско, а взамен получает от него во владение Сицилию, но не только ее, а и другие земли, тоже обреченные на эту погибель. [39] Об этом подробно и ясно сообщается в сочинении Феогноста, того самого, что писал и об орфографии[80]80
  Один из нечастых случаев, когда наш автор непосредственно ссылается на свой источник, да к тому же прямо называет его автора. Его историческое произведение до» нас не дошло, а вот сочинение Феогноста об орфографии сохранилось (см.: Alpers К. Theognostos Περι ορϑογραφιας: (dis.). Hamburg, 1964).


[Закрыть]. Книга эта попала к нам в руки, и каждый желающий может там подробно обо всем прочесть. Впрочем, вскоре Евфимий получил возмездие за свое восстание и беззаконие – ему отрубили голову. Дело было так. Облеченный в царские одежды, он отправился к Сиракузам и, оставив свою охрану и свиту на расстоянии выстрела из лука, приблизился к городу и обратился к его жителям как настоящий царь и властитель. Когда он подходил, его узнали два брата, которые, сразу поняв друг друга, мирно приблизились к нему и воздали подобающие царю почести. Евфимий с радостью принял от них провозглашение, выслушал других и подозвал их поближе, чтобы поцеловать в знак милости. Он нагнул голову, прижал уста к устам одного из них, но был схвачен за волосы вторым братом, а первый отрубил ему голову. Такой конец ожидал Евфимия[81]81
  О мятеже Евфимия сообщает также ряд западных и восточных источников. (Салернская хроника, Ибн-ал-Асир и др.). Евфимий явился к арабам, видимо, в начале 827 г., его предложение было обсуждено и принято, и в июне 827 г. арабский флот отправился в Сицилию. Во главе флота стоял Асад, который осадил Сиракузы и отстранил Евфимия от участия в военных операциях. Начавшаяся в арабском войско чума заставила Асада снять осаду. Мятежом Евфимия и приглашением арабов в Сицилию начинается история многолетней борьбы арабов и византийцев за обладание этим стратегически важным островом. Наш автор еще неоднократно будет возвращаться к этим войнам (см.: Васильев А. Византия и арабы. Т. 1. С. 56 и след.).


[Закрыть].