Текст книги "Страж мертвеца"

Джордж Гордон Байрон
Погребение

В 17… году, решившись посвятить время обозрению стран, до сих пор редко посещаемых путешественниками, я отправился в путь вместе с одним другом, которого назову здесь Августином Дарвеллом. Он был на несколько лет старше меня, происходил из древней фамилии, был довольно богат и вполне ценил эти преимущества, хотя и не гордился ими. Некоторые особенные обстоятельства частной жизни сделали его для меня предметом внимания, любопытства и даже уважения, и, несмотря на отдаляющую холодность обхождения его, на порывы беспокойства, которые часто казались в нем близкими к сумасшествию, ничто не могло угасить во мне этих чувств.

Я был еще молод и совсем недавно близко познакомился с ним. Мы воспитывались в одной школе и учились в одном университете, но он опередил меня своими успехами и был уже глубоко посвящен в таинства так называемого «большого света», между тем как я был всего лишь неопытным начинающим. Я много слышал о его прошедшей и настоящей жизни, и хотя в этих слухах было много несообразных противоречий, из суммы их можно было видеть, что он не принадлежит к разряду существ обыкновенных, и, несмотря на всю его скрытность, он всегда оставался человеком заметным. Я не прервал наше знакомство и старался выиграть дружбу его, но последняя казалась недостижима; каковы бы ни были прежние страсти его, некоторые из них, казалось, угасли ныне, другие сосредоточились во глубине сердца. Я имел довольно случаев заметить, что чувства его были сильны; хотя он и владел собою, совершенно их скрыть он не мог. Однако он так умел одной страсти придать вид другой, что всегда было трудно угадать, что потрясает его внутри; выражение же лица переменялось так быстро и разительно, что определить его было невозможно. Какое-то неизлечимое горе, очевидно, терзало его; но было ли причиной его страданий честолюбие, или любовь, или раскаяние, или утрата, или все вместе, или то была природная меланхолия, почти болезненная, – я не мог понять: многие явления говорили в пользу каждой из причин, но, как я уже сказал, все так противоречило одно другому, что ни на одном нельзя было остановиться с уверенностью. Где есть тайна, там обыкновенно предполагают и зло, не знаю, справедливо ли это, но в Дарвелле, безо всякого сомнения, была первая, хотя я никогда не мог определить степени последнего, и, питая к нему уважение, мне всегда было тяжело верить, что оно в нем существует. Мои знаки внимания были приняты довольно холодно; но я был молод и не привык отказываться от своих намерений. Наконец мне удалось завязать с ним более близкое знакомство и приобрести некоторую доверенность, которая рождается от сходства занятий и частых встреч и называется коротким знакомством или дружбою – смотря по понятиям, какие с этими словами связывают.

Дарвелл уже много путешествовал, и я обратился к нему, испрашивая совета о предполагаемом путешествии. Тайным моим желанием было уговорить его ехать вместе, и я имел причины надеяться на это, так как знал его равнодушие к окружавшей его роскоши. Еще прежде я заметил в нем какое-то мрачное беспокойство, которое усиливалось при мысли о странах отдаленных, видимо, оживлявшей дух его. Сначала я говорил намеками, но наконец высказал свое желание: его ответ, хотя и не совсем неожиданный, имел, однако же, для меня всю прелесть нечаянности – он согласился. Устроивши все необходимое, мы отправились в путь. Проехав многие страны полуденной Европы, мы решили посетить Восток согласно плану нашего путешествия, и происшествие, которым ознаменовалась наша встреча с этими странами, будет главной темой моего рассказа.

Судя по наружности, в ранней юности Дарвелл отличался необыкновенно крепким сложением, однако с некоторого времени силы начали постепенно оставлять его, хотя и не было в нем заметно никаких признаков болезни. У него не было ни кашля, ни жара, однако с каждым днем он видимо ослабевал. В дороге он вел умеренный образ жизни, не изменялся в наружности и не жаловался на усталость, но силы его заметно угасали: час от часу он делался молчаливее, терял сон и наконец так переменился, что я начал сильно беспокоиться о его здоровье. И чем больше, как мне казалось, увеличивалась опасность, тем сильнее возрастало мое беспокойство.

По прибытии в Смирну мы собирались посетить развалины Эфеса и Сард. Видя болезненное состояние Дарвелла, я старался отговорить его от этого намерения, но напрасно: казалось, что-то тяготило его душу; в его поведении появилось нечто торжественное, и я не мог понять, почему он с такой жадностью стремится к поездке, в которой я видел одну только цель – удовольствие – и которая могла повредить больному. Но я больше не возражал ему, и через несколько дней мы отправились в сопровождении местного лекаря и янычара.

Мы миновали половину пути к развалинам Эфеса, оставив позади плодородные окрестности Смирны, и ехали мимо болот и теснин по пустынной дороге, ведшей к нескольким хижинам, стоявшим среди разрушенных колонн храма Дианы, среди голых стен церквей изгнанного христианства и развалин заброшенных мечетей, когда внезапное изнеможение моего товарища вынудило нас остановиться на одном из турецких кладбищ, где только могильные камни, украшенные чалмами, свидетельствовали, что некогда в этой пустыне обитали люди. Единственный виденный нами караван-сарай остался далеко позади, впереди же не было ни намека на селение, или хотя бы хижину, к которой мы могли бы стремиться. Окружавшее нас обиталище мертвых, по-видимому, было единственным убежищем для моего несчастного друга, самою судьбою, казалось, приведенного в это жилище. В таком положении я отыскивал глазами место, где бы можно было отдохнуть, и взгляду представилось не похожее на обычные магометанские кладбище. Кипарисов было мало, и они росли, изрядно рассеянные по всему пространству; могильные камни по большей части заросли и изгладились от времени. Едва держась на ногах, Дарвелл облокотился на один из огромных валунов, покоившийся в сени могучего кипариса. Моего бедного друга мучила жажда.

Я сомневался в возможности найти источник и готовился идти его отыскивать, но он просил меня остаться; и, обратившись к Сулейману, нашему янычару, который спокойно курил подле нас трубку, сказал:

– Сулейман, вербана су[54]54
  Принеси воды (турецк.). – Прим. переводчика.


[Закрыть], – и с большой обстоятельностью принялся описывать место в ста шагах вправо от нас, где был небольшой источник для верблюдов.

Янычар повиновался.

– Откуда вы знаете это место? – спросил я у Дарвелла, удивленный.

– По нашему положению, – отвечал он. – Вы сами можете видеть, что некогда это место было населено, и потому поблизости непременно должен находиться источник. Однако я был здесь и прежде.

– Вы были здесь прежде! Почему же вы никогда об этом не говорили? И что можно искать здесь, где и остановиться может заставить только необходимость?

Мой вопрос остался без ответа. Между тем Сулейман возвратился с водой, оставив лекаря с лошадьми у источника. Свежая влага, казалось, на минуту оживила Дарвелла; у меня появилась надежда продолжать путь или по крайней мере возвратиться назад, и я сказал ему об этом. Он молчал и, казалось, собирал силы для того, чтобы говорить. Наконец он сказал:

– Здесь лежит конец моего путешествия и моей жизни. Я пришел сюда затем, чтобы умереть, но перед смертью… я хочу, чтобы вы исполнили мое последнее желание… просьбу… Исполните ли вы?

– Не сомневайтесь. Но у меня есть еще надежда…

– У меня нет ни надежды, ни желания продолжать эту жизнь; прошу только одного: ни одно живое существо не должно знать о моей смерти.

– Надеюсь, что этого не потребуется, когда вы выздоровеете…

– Нет! Это должно свершиться. Обещайте!

– Обещаю.

– Клянитесь всем, что вам… – тут он произнес торжественную клятву.

– В этом нет необходимости. Я и без того исполню ваше желание, а сомневаться во мне, значит…

– Я не могу поступить иначе. Вы должны поклясться.

Я произнес клятву – это, казалось, облегчило его. Он снял с руки перстень, на котором было изображено несколько арабских букв, и подал мне.

– В девятый день месяца, – продолжал он, – ровно в полдень какого угодно месяца, но непременно в девятый день, бросьте этот перстень в соленые источники, впадающие в Элевзинский залив. На другой день в тот же самый час придите к развалинам храма Цереры и один час подождите.

– Для чего же?

– Увидите.

– В девятый день месяца?

– В девятый.

Когда я заметил, что и теперь девятый день месяца, он изменился в лице и замолчал. Когда он сел, очевидно ослабев еще больше, неподалеку от нас на один из могильных камней опустился аист со змеею в клюве и, не пожирая добычу, устремил на нас взгляд своих глаз. Не знаю, что побудило меня прогнать его, но моя попытка оказалась тщетной; совершив несколько кругов в воздухе, аист возвратился на то же самое место. Дарвелл улыбнулся, указал на птицу и сказал – не знаю, мне ли или самому себе:

– Славно!

– Что вы хотите сказать?

– Ничего. Сегодня вечером похороните меня здесь, на том самом месте, где сейчас сидит эта птица. Остальные мои желания вам известны.

Потом он начал рассказывать мне о различных способах, как лучше всего скрыть его смерть, и под конец воскликнул:

– Видите эту птицу?

– Вижу.

– И змею, извивающуюся у нее в клюве?

– Вижу; тут нет ничего удивительного, ведь это ее обычная добыча. Но странно, что аист не съедает змею.

Судорожная улыбка мелькнула на его лице, и слабым голосом он сказал:

– Еще не время!

Между тем аист улетел. Не больше двух минут я провожал его глазами, когда вдруг почувствовал, что тяжесть Дарвелла увеличивается на моем плече; оборотился взглянуть на него и увидел, что он уже умер!

Меня поразила его внезапная смерть, сомневаться в которой не было возможности, так как через несколько минут он почти совершенно почернел. Такую скорую перемену я приписал бы яду, если бы не знал, что отравить его втайне от меня было невозможно. Солнце садилось, тело начинало разлагаться, и нам осталось только исполнить его последнюю волю. С помощью Сулейманова ятагана и моей сабли мы вырыли могилу на месте, назначенном Дарвеллом; земля, уже заключавшая в себе труп какого-то магометанина, подавалась без труда. Мы копали так глубоко, как нам позволяло время, и, засыпав сухой землей останки таинственного существа, так недавно умершего, мы вырезали несколько зеленых дернин среди поблекшей равнины, окружавшей нас, и ими прикрыли могилу.

Пораженный горестью и удивлением, я не мог плакать…

Перевод П. Киреевского, 1828 г.

Уильям Джейкобс
Обезьянья лапа

I

Стояла поздняя осень; ночь была холодная и сырая, но в маленькой уютной гостиной виллы Лабурнам ставни были плотно закрыты и огонь ярко горел в камине. Отец и сын сидели за шахматами, и первый, имевший наcчет этой игры очень своеобразные понятия, постоянно подвергал своего короля таким внезапным и бесполезным опасностям, что вызвал даже замечание со стороны седовласой старушки, мирно вязавшей перед камином.

– Послушайте, какой ветер! – сказал мистер Уайт, который, заметив сделанную им роковую ошибку слишком поздно, чтобы исправить ее, теперь любезно желал помешать заметить ее сыну.

– Я слушаю, – машинально отвечал тот, устремив глаза на доску и протягивая руку. – Шах!

– Я думаю, он вряд ли приедет сегодня вечером, – продолжал отец, также протягивая руку над доской.

– Мат! – провозгласил сын.

– Вот вам удобство жить черт знает где! – закричал вдруг мистер Уайт с внезапной и неожиданной яростью. – Из всех чертовских, грязных, заброшенных мест на свете это самое худшее! Тротуаров нет и в помине, одно болото, а улица – просто поток. Не понимаю, о чем думает городское управление? Или оно считает, что не стоит и хлопотать, так как по всей линии заняты всего лишь два дома?

– Ну ничего, милый, – проговорила мистрис Уайт успокоительным тоном. – Может быть, ты выиграешь следующую?

Мистер Уайт поднял глаза так быстро, что уловил многозначительный взгляд, которым обменялись мать и сын. Слова замерли у него на губах, и он украдкой виновато усмехнулся в свою редкую седую бороду.

– Вот он, – сказал Герберт Уайт в ту минуту, как калитка на дворе громко хлопнула, и раздались тяжелые шаги, приближавшиеся к дому.

Старик встал с гостеприимной поспешностью и пошел встречать гостя. В гостиной услышали, как хозяин выразил сочувствие по поводу длинной и утомительной дороги. Посетитель также посочувствовал себе, так что мистрис Уайт промолвила: «Вот, вот!» и слегка кашлянула в ту минуту, как муж ее входил в комнату в сопровождении высокого полного мужчины со слегка выпученными глазами и красным цветом лица.

– Сержант Моррис, – отрекомендовал он его.

Сержант обменялся рукопожатиями со всеми и, усевшись на предложенное ему место перед камином, начал с удовольствием наблюдать за тем, как хозяин доставал из шкафа бутылку виски и стаканы и ставил на огонь маленький медный котелок.

После третьего стаканчика глаза гостя заблестели, язык развязался, и маленький семейный кружок с живым любопытством вглядывался в этого посетителя из далеких, незнакомых стран. Между тем он гордо выпячивал свою широкую грудь, сидя в уютном кресле, и повествовал об удивительных, диких событиях и славных деяниях: о войне, о чуме и о странных, необыкновенных людях.

– Двадцать один год провел там! – проговорил мистер Уайт, кивая головой жене и сыну. – Во время отъезда он был безусым мальчуганом у нас в конторе. А теперь – посмотрите-ка на него!

– Да, это ему, очевидно, не повредило, – вежливо откликнулась мистрис Уайт.

– Мне хотелось бы самому побывать в Индии, – продолжал старик. – Знаете, только чтобы взглянуть на то, на другое…

– Лучше оставайтесь там, где вы теперь, – сказал сержант, покачивая головой. Он поставил на стол пустой стакан и, слегка вздохнув, опять покачал головой.

– Но я хотел бы посмотреть на древние храмы и на факиров и фокусников, – отвечал старик. – Что такое вы начали говорить мне в прошлый раз про талисман – обезьянью лапу или что-то в этом роде, Моррис?

– Ничего, – поспешно отвечал тот, – по крайней мере, ничего интересного.

– Обезьянья лапа? – с любопытством промолвила мистрис Уайт.

– Ну, если хотите, можно назвать это отчасти и колдовством, – небрежно сказал сержант.

Трое слушателей с живостью подались вперед. Гость, как бы в забывчивости, поднес к губам пустой стакан и опять поставил его на стол. Хозяин поспешил наполнить его.

– Посмотреть на нее, – сказал сержант, шаря в карманах, – так это самая обыкновенная лапка, высушенная, как мумия.

Он вытащил что-то из кармана и протянул им. Мистрис Уайт с гримасой отвращения попятилась назад, но сын ее взял странную вещь и начал разглядывать с любопытством.

– А что же в ней такого особенного? – спросил мистер Уайт, рассмотрев ее в свою очередь и положив на стол.

– На ней лежит заклятие одного старого факира, – ответил сержант, – очень святого человека. Он хотел доказать, что жизнью каждого человека управляет судьба и что тот, кто действует ей наперекор, может только навлечь на себя несчастье. Он заколдовал эту лапу так, что она может выполнить три желания человека.

Он говорил так внушительно и серьезно, что слушатели почувствовали, что их легкомысленное настроение как-то совсем не к месту.

– Ну, отчего же вы не высказали три желания, сэр? – спросил Герберт Уайт.

Сержант поглядел на него так, как обыкновенно глядит умудренный опытом взрослый человек на совсем еще юнца.

– Я их высказал, – сказал он спокойно, но его лицо заметно побледнело.

– И неужели ваши желания в самом деле исполнились? – спросила мистрис Уайт.

– Исполнились, – отвечал сержант, и стакан в его руке со звоном ударился о его крепкие зубы.

– А еще кто-нибудь высказывал желания? – настойчиво продолжала старушка.

– Да, три желания первого человека исполнились, – был ответ. – Не знаю, в чем заключались первые два, но третьим пожеланием была смерть… Вот каким образом я получил эту лапу.

Лицо его и голос были до того серьезны, что какое-то невольное смущение овладело его собеседниками.

– Но если ваши три желания исполнились, Моррис, то лапа вам уже не нужна, – сказал наконец старик. – Зачем же вы ее сохраняете?

Сержант покачал головой.

– Так, фантазия, ничего другого, – сказал он медленно. – Мне приходила было мысль продать ее, но потом я передумал. Она и так уже наделала довольно зла. Кроме того, никто ее и не купил. Большинство думают, что это просто волшебная сказка, а те, кто и верит отчасти, все же хотят сначала попробовать, а потом уже заплатить деньги.

– А если бы вы могли загадать еще три желания, – сказал старик, пристально вглядываясь в него, – вы бы это сделали?

– Не знаю, – отвечал тот, – не знаю.

Он взял лапу и, раскачав ее двумя пальцами, вдруг бросил в камин. Уайт, испугавшись и вскрикнув, быстро нагнулся и выхватил ее из огня.

– Лучше пусть сгорит! – произнес сержант с мрачной торжественностью.

– Если она не нужна вам, Моррис, – проговорил Уайт, – отдайте ее мне.

– Не отдам, – упрямо отвечал его приятель. – Я хотел сжечь ее. Если вы оставляете ее себе, то не пеняйте на меня за то, что случится. Будьте-ка рассудительным человеком, швырните ее лучше опять в огонь.

Уайт отрицательно покачал головой и начал пристально рассматривать свое приобретение.

– Как это делается? – спросил он.

– Возьмите ее в правую руку и скажите вслух, чего вы желаете, – отвечал Моррис. – Но я еще раз предупреждаю вас о последствиях!

– Это точно в сказках «Тысячи и одной ночи», – сказала мистрис Уайт, вставая и начиная готовить ужин. – Не думаешь ли ты, что мог бы пожелать, чтобы у меня явилось четыре пары рук?

Муж ее вытащил талисман из кармана, и все трое расхохотались, когда сержант с испуганным видом схватил его за руку.

– Если уж вы непременно хотите высказывать желание, – сказал он угрюмо, – то пожелайте по крайней мере чего-нибудь дельного.

Мистер Уайт опустил лапу опять в карман и, расставив стулья, пригласил приятеля к столу. Ужин занял их настолько, что вопрос о талисмане был почти забыт, а после ужина все трое опять слушали, не переводя дыхание, продолжение повествования о приключениях их гостя в Индии.

– Ну, если рассказ об обезьяньей лапе не правдивее всего того, что он сейчас нам тут рассказал, – сказал Герберт, когда дверь наконец затворилась за посетителем, спешившим успеть на последний обратный поезд, – немного мы от нее добьемся толку.

– А ты заплатил ему что-нибудь за нее? – спросила мистрис Уайт, пристально глядя на мужа.

– Безделицу, – отвечал тот, слегка краснея. – Он не хотел брать, да я заставил его. И он опять уговаривал меня выбросить ее.

– Как бы не так! – вскричал Герберт с притворным ужасом. – Да мы сразу сделаемся и богаты, и знамениты, и счастливы! Прежде всего пожелай стать королем, отец: тогда ты уже не сможешь быть под башмаком у мамы!

И он бросился бегать вокруг стола, спасаясь от преследования оклеветанной мистрис Уайт, которая вооружилась против него вышитым покрывалом с кресла.

Мистер Уайт вынул лапу из кармана и глядел на нее с сомнением.

– Дело в том, что я и сам не знаю, чего желать, – сказал он медленно. – Мне кажется, что я имею все, что мне нужно.

– Если бы только ты мог расплатиться за дом, ты был бы совершенно счастлив, не правда ли? – спросил Герберт, кладя ему руку на плечо. – Ну, так пожелай получить двести фунтов – этого будет как раз достаточно.

Отец его, улыбаясь, с несколько сконфуженным видом взял талисман в правую руку, между тем как сын, сделав торжественное лицо, серьезность которого была только слегка нарушена плутоватым подмигиваньем в адрес матери, уселся за пианино и взял несколько внушительных аккордов.

– Я желаю получить двести фунтов, – отчетливо произнес старик.

Блестящий, трескучий аккомпанемент сопровождал эти слова, вдруг прерванный испуганным криком старика. Жена и сын подбежали к нему.

– Она шевелится! – воскликнул он, с отвращением глядя на лапу, лежавшую на полу. – Когда я проговорил свое желание, она извивалась у меня в руке, как змея.

– Ну, а денег я что-то не вижу, – сказал сын, поднимая талисман и кладя его на стол, – я бьюсь об заклад, что и не увижу никогда.

– Верно, это тебе показалось, отец, – сказала старушка, глядя на него с беспокойством.

Он покачал головой:

– Ну да все равно; вреда в этом нет никакого – только это потрясло меня в первую минуту.

Они опять уселись перед огнем, пока мужчины докуривали свои трубки. Снаружи ветер завывал громче прежнего, и старик нервно вздрогнул, когда наверху вдруг хлопнула какая-то дверь. Непривычное и тягостное молчание почему-то воцарилось в маленьком обществе и продолжалось до тех пор, пока старики не собрались идти наверх спать.

– Я думаю, что вы найдете деньги завязанными в большом мешке как раз посредине вашей постели, – сказал Герберт, прощаясь с ними, – а что-нибудь ужасное и скверное будет сидеть скорчившись наверху платяного шкафа и подсматривать, как вы прячете свои неправедно нажитые сокровища.

Он остался один в темной комнате и долго еще сидел перед камином, пристально глядя на потухающие угли, в жаре которых мерещились ему разные лица и фигуры. Последнее лицо было так ужасно и безобразно, что он уставился на него с изумлением. Оно росло, становилось так ярко, отчетливо, что наконец он нервно усмехнулся и начал ощупью искать на столе стакан, чтобы залить его водой. Но под руку ему попалась обезьянья лапа; он содрогнулся от отвращения, отер руку о костюм и ушел спать.