Текст книги "Страж мертвеца"

II

При ярком свете солнца, озарявшего на следующее утро накрытый для завтрака стол, Герберт сам посмеялся над своими страхами. Вся комната имела теперь тот спокойно-прозаический, обыденный вид, которого ей недоставало накануне вечером, и грязная, сморщенная лапка была заброшена на отдаленную полку с пренебрежением, не выражавшим особенной веры в ее магические свойства.

– Старые солдаты, должно быть, все одинаковы, – сказала мистрис Уайт. – И как подумаешь, мы слушали такие глупости! Ну как могут желания исполняться в наши дни? А если бы исполнялись, то как могут двести фунтов повредить тебе, отец?

– Пожалуй, свалятся с неба прямо на голову, – сказал легкомысленный Герберт.

– Моррис говорил, что все случается так натурально и естественно, что можно приписать это простому совпадению, – возразил отец.

– Ну, смотрите же, не растратьте денег до моего возвращения, – сказал Герберт, вставая из-за стола. – Но я боюсь, что ты сделаешься так скуп и жаден, отец, что нам придется отречься от тебя.

Мать засмеялась и, проводив сына до двери, долго следила за ним глазами, пока он шел по дороге. Затем, вернувшись в комнату, она продолжала потешаться очень благодушно над легковерием мужа, что не помешало ей, однако, поспешить к двери при звонке почтальона, а затем упомянуть с некоторым досадливым пренебрежением про отставных сержантов, пьющих, как губка, когда она увидала, что почтальон не принес ничего, кроме счета от портного.

– Я думаю, что Герберт будет опять подшучивать над нами, когда вернется, – сказала она, садясь обедать.

– По всей вероятности, – отвечал мистер Уайт, наливая себе стакан пива, – но как бы там ни было, а эта штука зашевелилась у меня в руке, я готов в этом поклясться.

– Тебе показалось, что она зашевелилась, – примирительно промолвила старушка.

– Наверняка зашевелилась, – возразил муж. – Ничего не показалось; я только что… Что там такое?

Жена не отвечала. Она следила в окно за таинственными движениями какого-то человека на улице, который, приглядываясь нерешительно к их дому, казалось, хотел, но не осмеливался войти. Мысленно сопоставляя его появление все с теми же двумястами фунтами, она заметила, что незнакомец хорошо одет и что на нем новая шляпа. Три раза он останавливался у их калитки и опять проходил мимо. В четвертый раз он положил на нее руку и вдруг со внезапной решимостью отворил ее настежь и пошел по тропинке к дому. В то же время мистрис Уайт торопливо развязала за спиной свой фартук и спрятала этот полезный предмет домашнего обихода под подушку на кресле.

Она встретила незнакомца, казавшегося очень смущенным, и ввела его в комнату. Он глядел на нее украдкой, выслушивая с озабоченным видом извинения старушки по поводу неприбранной комнаты и одежды ее мужа, который был в своей обыкновенной рабочей блузе. Затем она замолкла и стала с нетерпением и любопытством ожидать, что гость объяснит наконец им причину своего посещенья. Но он был странно молчалив.

– Я… Меня просили заехать к вам, – сказал он наконец и нагнулся, чтобы снять пушинку со своих панталон. – Я прислан с завода «Мо и Меджинс».

Старушка вздрогнула.

– Разве что-то случилось? – спросила она задыхаясь. – Случилось что-нибудь с Гербертом? Что такое?

Вступился муж.

– Ну-ну, мать, – сказал он поспешно, – садись-ка сюда и не делай поспешных выводов. Надеюсь, вы не привезли нам никаких дурных известий, сэр? – прибавил он, пытливо глядя на гостя.

– Мне очень жаль… – начал посетитель.

– Он ранен? – безумно вскрикнула мать.

Гость поклонился в ответ.

– Был ранен опасно, – сказал он тихо, – но уже не страдает.

– О, слава Богу! – проговорила старушка, стискивая руки. – Слава Богу! Слава…

Она вдруг остановилась, так как роковое значение этого уверения внезапно проникло в ее сознание, и она прочла страшное подтверждение своей ужасной догадки в расстроенном лице незнакомца. Мистрис Уайт судорожно перевела дыхание и, обернувшись к мужу, который не сразу смог сообразить, в чем дело, положила свою старую, дрожащую руку к нему на руку. Последовало глубокое, продолжительное молчание.

– Он попал под станок, – проговорил наконец посетитель тихим голосом.

– Попал под станок, – повторил мистер Уайт как бы бессознательно. – Да…

Он сидел, бездумно глядя в окно ничего не видящими глазами, и, взяв руку жены в свои руки, сжимал ее так, как сжимал, бывало, в дни молодости – во времена своего ухаживания за нею сорок лет назад.

– Он был у нас один, – промолвил он тихо, обращаясь к посетителю. – Это тяжело…

Тот откашлялся и, встав, медленно подошел к окну.

– Фирма поручила мне передать вам ее искреннее и сердечное соболезнование, – сказал он, не оборачиваясь. – Я прошу вас заметить, что я только служащий и исполняю ее приказания.

Ответа не последовало. Старушка сидела с бледным, как полотно, лицом, с вытаращенными глазами, едва переводя дыхание; на лице мужа было такое выражение, какое друг его, сержант, имел, может быть, в своем первом сражении.

– Мне велено сообщить, что «Мо и Меджинс» снимает с себя всякую ответственность, – продолжал посетитель. – Они не признают за собой никаких обязательств; однако ввиду хорошей работы вашего сына желают предложить вам определенную сумму в качестве компенсации.

Мистер Уайт выпустил руку жены, поднялся на ноги и уставился с ужасом на говорившего. Его пересохшие губы едва вымолвили: – Сколько?

– Двести фунтов, – был ответ.

Не замечая и не слыша крика жены, старик как-то слабо улыбнулся, вытянул вперед руки, точно слепой, и упал без чувств на пол.

III

Похоронив своего сына на обширном новом кладбище, находившемся за две мили от города, старики вдвоем вернулись в свой опустелый, погруженный в мрачное молчание дом. Все это совершилось и окончилось так быстро, что сначала они едва могли сообразить, что случилось, и все еще ждали чего-то, что должно было произойти и облегчить хоть отчасти эту невыносимую тяжесть, слишком большую для их старческих сердец.

Но дни проходили, и ожидание сменилось покорностью – той безнадежной покорностью стариков, которую часто ошибочно называют апатией. Иногда они за весь день едва обменивались словом, так как теперь им не о чем было говорить, и время тянулось для них медленно, невыразимо медленно и тоскливо.

Прошло около недели, когда однажды старик, проснувшись среди ночи, протянул руку и почувствовал, что он один. В комнате было темно, и только за окном доносился звук заглушаемых рыданий. Он поднялся на постели и начал прислушиваться.

– Вернись, – сказал он нежно, – ты озябнешь.

– Моему сыну еще холоднее там, – проговорила старушка и опять зарыдала.

Ее горький плач постепенно замер. Постель была теплая, и веки старика отяжелели. Он опять задремал, наконец заснул, и спал крепко, пока его не разбудил вдруг дикий громкий крик жены.

– Лапа! – закричала она безумно. – Обезьянья лапа!

Он вскочил в испуге.

– Где? Где она? Что случилось?

Старушка быстро подошла к нему, спотыкаясь в темноте.

– Она мне нужна, – сказала она твердо. – Ведь ты не уничтожил ее?

– Она в гостиной, на полке, – отвечал он с изумлением. – Зачем тебе?

Она опять заплакала и засмеялась в то же время и, нагнувшись над ним, поцеловала его в щеку.

– Я только сейчас вспомнила, – проговорила она судорожно прерывающимся голосом. – Как это я не подумала раньше! Как это ты не подумал!

– Не подумал о чем? – спросил он.

– Об остальных двух желаниях, – отвечала она быстро. – Мы высказали только одно.

– Неужели тебе его недостаточно? – бешено воскликнул он.

– Нет! – закричала она с торжеством. – Нет, мы выскажем еще одно! Ступай вниз, достань ее поскорее и пожелай, чтобы наш мальчик опять был жив!

Муж вскочил с постели и отбросил одеяло в сторону.

– Боже милосердный, да ты с ума сошла! – вскричал он, пораженный.

– Достань ее, – проговорила та, задыхаясь. – Достань скорее и пожелай… О, мой мальчик, мой мальчик!..

Уайт чиркнул спичкой и зажег свечу.

– Ложись, – сказал он нетвердым голосом, – ты сама не знаешь, что говоришь.

– Но первое наше желание исполнилось, – лихорадочно настаивала старуха. – Почему бы не исполниться второму?

– То было совпадение, – прошептал он с трудом.

– Иди, достань ее и пожелай! – опять закричала жена его, вся дрожа от волнения.

Старик обернулся и взглянул на нее.

– Он уже десять дней как умер, – сказал старик едва слышно, – и кроме того, он… Я бы не сказал тебе этого иначе, но… Я мог узнать его только по одежде. Если уж тогда он был слишком ужасен, то что же будет теперь?..

– Верни его! – закричала старушка и потащила мужа к двери. – Неужели ты думаешь, что я испугаюсь ребенка, которого сама родила и вынянчила?

Он сошел вниз в темноте и ощупью пробрался в гостиную, к полке над камином. Талисман лежал тут, на месте, и леденящий ужас охватил его при мысли, что невысказанное еще желание может вдруг вызвать сюда его искалеченного, обезображенного сына, прежде чем ему удастся убежать из комнаты. У него захватило дыхание, когда он заметил, что заблудился и не может сразу найти двери. Обливаясь холодным потом, он ощупал стол, обошел вокруг него и осторожно пробирался вдоль стены, пока не очутился в узком коридоре, с этой роковой вещью в руке.

Даже лицо жены показалось ему уже не тем, когда он вошел обратно в спальню. Оно было бледно и исполнено напряженного ожидания, и, к сильнейшему его страху, ему почудилось в нем что-то неестественное, призрачное. Он просто боялся ее.

– Говори свое желание! – закричала она громко и пронзительно.

– Это глупо и грешно… – слабо пробормотал он.

– Говори, – повторила жена еще решительнее.

Он поднял руку с талисманом:

– Я желаю, чтобы сын мой опять ожил…

Лапа упала на пол, и он смотрел на нее с ужасом. Потом, весь дрожа, он опустился в кресло, пока старуха с горящими глазами подходила к окну и поднимала штору.

Он сидел, пока не продрог от ночной стужи, посматривая время от времени на фигуру жены, глядевшей, не отрываясь, в окно. Огарок, догоравший в подсвечнике, отбрасывал мерцающие тени на потолок и стены, наконец вспыхнул в последний раз ярче прежнего и потух окончательно. Старик с чувством невыразимого облегчения от неудавшейся попытки пробрался обратно в постель, и несколько минут спустя старушка тоже апатично присоединилась к нему.

Ни один не промолвил ни слова, но оба лежали с открытыми глазами, прислушиваясь к тиканью настенных часов. Скрипнула ступенька на лестнице, и пискливая мышь шумно пробежала за стеной. Темнота давила и угнетала их, и, полежав немного времени неподвижно, старик собрался с духом, зажег спичку и пошел вниз за свечой.

Внизу лестницы спичка погасла; он остановился, чтобы зажечь другую, и в эту самую минуту услыхал тихий, робкий, едва слышный стук во входную дверь.

Спички выпали у него из рук и рассыпались по полу. Он стоял неподвижно, затаив дыхание, пока стук не повторился. Тогда он быстро повернулся, бросился вверх по лестнице и захлопнул за собой дверь спальни. В третий раз раздался тот же стук.

– Что это? – вскричала старуха, вздрогнув.

– Крыса, – отвечал муж дрожащим голосом. – Крыса. Она пробежала мимо меня по лестнице.

Жена его села на постели и прислушалась. Опять раздался громкий стук.

– Это Герберт! – закричала она безумно. – Это Герберт!..

Она побежала к двери, но муж предупредил ее, схватив за руку и удержав.

– Что ты хочешь делать? – прошептал он хрипло.

– Это мой мальчик, это Герберт! – закричала она опять, вырываясь из рук мужа. – Я забыла, что ему нужно пройти две мили! Зачем ты меня держишь? Пусти! Я должна отворить дверь.

– Ради Бога, не впускай его в дом! – закричал старик, дрожа всем телом.

– Ты боишься собственного сына! – воскликнула она, продолжая вырываться. – Пусти меня. Я иду, Герберт, иду!

Стук слышался еще и еще, все настойчивее и громче. Старуха вдруг рванулась, высвободила свою руку и побежала из комнаты. Муж последовал за ней на площадку лестницы, умоляя ее вернуться, но она поспешно сбежала вниз. Он услышал бряцание сброшенной цепи и скрип нижнего дверного засова, который она медленно и тяжело отодвинула. Затем раздался ее голос, напряженный и задыхающийся.

– Засов! – закричала она громко. – Верхний засов! Сойди вниз – я не достану его.

Но муж ее ползал на четвереньках по полу, и судорожно шаря руками по всем направлениям, отыскивал роковую лапу. Если б только он мог найти ее прежде, чем проникнет в дом то ужасное, что стоит теперь снаружи! Настоящий град ударов сыпался на дверь, потрясал ее, грохотал по всему дому, и он услышал, как стукнули ножки стула, который жена его принесла в коридор и приставила к двери. Он услыхал, как она с трудом выдвигала второй засов, но в ту же минуту под руку ему попалась обезьянья лапа, и он безумно прохрипел свое третье, и последнее, желание…

Стук вдруг прекратился, хотя отзвуки его все еще раздавались по дому. Он услышал, как отодвигали стул и как дверь отворилась. Порыв холодного ветра ворвался на лестницу, и громкий протяжный вопль жены – вопль разочарования и отчаяния – придал мужу смелости сбежать вниз к ней, а потом и дальше, к калитке. Фонарь, тускло мерцавший напротив, освещал мирную и совершенно пустынную улицу.

Перевод М. Полторацкой, 1912 г.