Текст книги "Страж мертвеца"

II

В кабинете врача на Керни-стрит вокруг стола сидели трое мужчин, пили пунш и курили. Время было позднее, около полуночи, но запас пунша был большой. Хозяином дома был самый старший из трех, доктор Хелберсон: они сидели в его квартире. Хелберсону было лет тридцать, остальные были еще моложе. Все трое были медиками.

– Суеверный страх, который живые испытывают перед мертвецами, – сказал доктор Хелберсон, – страх наследственный и, увы, неизлечимый. Мы не должны особенно стыдиться этого. Человек, который боится покойников, виноват в этом не больше, чем в том, что он унаследовал от своих родителей неспособность к математике или влечение ко лжи.

Остальные рассмеялись.

– Значит, человек не должен стыдиться того, что он лгун? – спросил младший из гостей, который был еще, в сущности, магистрантом и не получил еще диплома врача.

– Мой милый Харпер, я ничего подобного не сказал, – возразил доктор Хелберсон. – Склонность ко лжи – одно, а лганье – совершенно другое.

– Но разве вы полагаете, – сказал третий собеседник, – что это суеверное чувство, этот неразумный страх перед покойниками универсален? Я лично, например, не боюсь мертвецов. Я так думаю.

– Тем не менее это чувство все же заложено в вашей природе, – возразил доктор Хелберсон. – Оно нуждается только в подходящих условиях, в «соответствующем сезоне», как это называет Шекспир, чтоб проявиться каким-нибудь весьма неприятным образом и открыть вам глаза. Разумеется, врачи и военные сравнительно меньше подвержены этому страху, чем остальные люди.

– Врачи и военные? Отчего вы не прибавили палачей? Возьмем уж все категории профессиональных убийц.

– Нет, милый Мэнчер! Суды не дают палачам возможности настолько свыкнуться со смертью, чтобы относиться к ней с полным равнодушием.

Молодой Харпер, вставший, чтобы достать из ящика буфета новую сигару, закурил ее, вернулся на свое место и задал довольно высокопарно вопрос:

– Какие же, по-вашему, нужны условия, чтобы любой человек, родившийся от женщины, мог прийти к тяжелому сознанию своей причастности к этой общечеловеческой слабости?

– Ну, – ответил доктор Хелберсон, – я полагаю, что, если бы человека заперли ночью в темной комнате наедине с трупом, в пустующем доме и не дали ему даже одеяла, чтобы он мог укрыться с головой, и он пережил бы эту ночь, не потеряв рассудка, он был бы вправе считать себя не рожденным женщиной и даже не продуктом кесарева сечения, как Макдуф.

– Ну и нагромоздили же вы условий! – воскликнул Харпер. – Я думал, что вы никогда не кончите. Но хорошо! Я знаю человека, не врача и не военного, который примет все эти условия и пойдет на любое пари.

– Кто он?

– Его фамилия Джеретт, он недавно в Калифорнии, он мой земляк, из Нью-Йорка. У меня нет денег, чтоб примазать за него, но он-то охотно поставит за себя сколько угодно.

– Откуда вы это знаете?

– Да его хлебом не корми, только дай держать пари. А страх для него чувство неведомое. Страх представляется ему каким-то не то легким раздражением кожи, не то особого рода религиозной ересью.

– А какой он из себя?

Хелберсон, по-видимому, заинтересовался.

– Вылитый Мэнчер. Они могли бы сойти за близнецов.

– Я принимаю пари, – поспешно сказал Хелберсон.

– Очень благодарен вам за комплимент, – протянул Мэнчер, начавший уже дремать. – А мне можно будет тоже примазать?

– Надеюсь, не против меня? – сказал Хелберсон. – Мне не нужны ваши деньги.

– Хорошо, – сказал Мэнчер. – Тогда я буду «трупом».

Остальные засмеялись.

Вам уже известно, какие последствия имел этот сумасбродный спор.

III

Мистер Джеретт потушил огарок свечи, чтобы сохранить его на случай какой-нибудь непредвиденной крайности. Он, вероятно, решил (сознательно или полусознательно), что хуже мрака ничего быть не может и что лучше поэтому сохранить возможность уйти от мрака, если положение станет невыносимым. Во всяком случае, было полезно сберечь небольшой запас света хотя бы для того, чтобы взглянуть, когда захочется, на часы.

Задув свечу и поставив ее около себя на пол, он удобно устроился в кресле, откинулся назад и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но тут его постигло разочарование. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя менее склонным ко сну. Через несколько минут ему пришлось отказаться от этой попытки. Но что ему делать? Гулять? Разве он мог бродить ощупью в абсолютном мраке, рискуя ушибиться или, что еще хуже, наткнуться на стол и грубо потревожить покойника? Уж во всяком случае, у покойника есть право лежать спокойно и быть неприкосновенным для всего резкого и грубого. Джеретту почти удалось убедить себя, что именно это соображение не позволило ему рисковать столкновением со столом и прикрепило его к креслу.

Пока он раздумывал над этим, ему вдруг показалось, что на столе, где лежал покойник, раздался какой-то слабый звук; какого рода это был звук, он не сумел бы себе объяснить. Он не повернул головы – какой смысл в полном-то мраке? Но он стал прислушиваться. Отчего же нет? И, прислушиваясь, он вдруг почувствовал головокружение и ухватился, чтобы не упасть, за ручки кресла. В ушах у него стоял странный звон; ему казалось, что у него лопается голова; одежда давила ему грудь. Все это смущало его. Может быть, это симптомы страха? Вдруг с протяжным сильным вздохом его грудь куда-то провалилась; он сделал глубокое вдыхание, которое вновь наполнило воздухом его истощенные легкие, и головокружение прошло. Он понял: очевидно, он так напряженно слушал, задерживая дыхание, что чуть не задохнулся. Это открытие неприятно поразило его. Он встал, оттолкнул кресло ногой и вышел на середину комнаты. Но в темноте далеко не пройдешь; он начал пробираться ощупью и, нащупав стену, добрался, следуя по ней, до угла, повернул, прошел мимо двух окон и здесь, в другом углу, с размаху наткнулся на этажерку и опрокинул ее. Шум испугал его. Это его раздосадовало. «Черт возьми, как я мог забыть, что здесь этажерка!» – пробормотал он, нащупывая путь вдоль третьей стены к камину. «Надо навести порядок», – сказал себе мистер Джеретт и начал шарить по полу в поисках свечки.

Найдя огарок, он зажег его и тотчас же взглянул на стол, где, само собой разумеется, ничто не изменилось. Этажерка валялась на полу: он забыл поставить ее на место. Он оглядел всю комнату, разгоняя глубокую тень колебаниями свечки в своей руке, и наконец, дойдя до двери, подверг ее испытанию, изо всех сил поворачивая и дергая ручку. Дверь не поддалась, и это, по-видимому, дало ему какое-то удовлетворение. Он даже еще крепче запер ее с помощью задвижки, которую он раньше не заметил. Вернувшись в кресло, он посмотрел на часы: половина десятого. Вздрогнув от удивления, он приложил часы к уху. Они не остановились. Свеча стала заметно короче. Он снова потушил ее и поставил ее около себя на пол.

Мистеру Джеретту было как-то не по себе. Он тяготился окружающей обстановкой и сердился на себя за это. «Чего мне бояться? – думал он. – Это нелепо и постыдно. Я не способен на такую глупость». Но мужество не вызывается решением «Я буду храбрым» или сознанием, что момент настоятельно требует приложения мужества. Чем больше Джеретт осуждал себя, тем больше поводов находил он для своего осуждения. Все вариации, которые он мысленно разрабатывал на простую тему о безобидности мертвых, только усиливали в нем его душевный разлад. «Что же это! – громко воскликнул он в мучительном томлении. – Что же это! Неужели я, лишенный даже тени какого бы то ни было суеверия, я, не признающий бессмертия, я, более чем когда-либо убежденный, что будущая жизнь только праздная мечта, – неужели я потеряю пари, честь и самоуважение, может быть, даже рассудок, из-за того только, что какие-то там мои предки, дикари, жившие в пещерах и берлогах, вбили себе в головы чудовищное представление, будто бы мертвецы бродят по ночам и будто бы…»

Мистер Джеретт ясно, безошибочно услышал за собой тихий, мягкий шум шагов: это были человеческие шаги, и они неуклонно и последовательно приближались к нему!

IV

На следующее утро, перед самым рассветом, доктор Хелберсон и его молодой друг Харпер медленно ехали в карете по улицам Северной стороны.

– Вы все еще относитесь к мужеству и стойкости вашего приятеля с оптимизмом юности? – спросил доктор. – Вы думаете, что я проиграл пари?

– Я убежден в этом, – ответил Харпер. Он произнес это «убежден» с той чрезмерной энергией, которая служит иногда показателем неуверенности.

– Желал бы от души, чтобы это было так!

Эти слова прозвучали серьезно, почти торжественно. Наступило минутное молчание.

– Харпер, – продолжал врач, и лицо его в изменчивом полусвете, который отбрасывали в карету уличные фонари, казалось сильно озабоченным, – эта история тревожит меня. Если бы ваш приятель не обозлил меня своим презрительным отношением к моим сомнениям в его выносливости – ведь это чисто физическое свойство – и холодной дерзостью своего требования, чтобы это был непременно труп врача, я не пошел бы на это. Если что-нибудь случится, мы погибли, и это будет вполне заслуженно.

– А что может случиться? Даже если бы дело приняло серьезный оборот, чего я не допускаю, Мэнчеру пришлось бы только «воскреснуть» и объяснить все. С настоящим трупом из анатомического театра было бы хуже.

Из этого явствует, что доктор Мэнчер сдержал свое слово: это он был «трупом».

Пока карета ползла черепашьим шагом вдоль улицы, на которую она сделала уже сегодня два или три рейса, доктор Хелберсон упорно молчал. Наконец он заговорил:

– Ну, будем надеяться, что, если Мэнчеру пришлось «воскреснуть из мертвых», он сумел проделать это деликатным образом. В этом случае оплошность могла бы только ухудшить положение.

– Да, – сказал Харпер, – Джеретт мог убить его. Но, доктор, – он взглянул на часы, в то время как экипаж проезжал мимо фонаря, – уже почти четыре часа!

Минуту спустя они оба вышли из кареты и быстро направились к пустующему дому, принадлежавшему доктору Хелберсону, в котором они заперли мистера Джеретта согласно условиям их безумного пари. Приближаясь к нему, они увидели человека, бежавшего им навстречу.

– Не знаете ли вы, – закричал он, останавливаясь, – где мне найти врача?

– А что случилось? – спросил Хелберсон.

– Идите, сами увидите, – сказал человек, убегая.

Они ускорили шаг. Дойдя до дома, они увидели несколько человек, возбужденных и спешащих войти туда. В некоторых домах по соседству и на противоположной стороне были раскрыты окна, и оттуда выглядывали головы людей. Все эти люди задавали вопросы, не обращая внимания на вопросы других. Несколько окон со спущенными шторами были освещены: обитатели этих комнат одевались, чтобы спуститься вниз. Стоящий как раз перед дверью пустого дома уличный фонарь бросал на эту сцену слабый желтоватый свет и, казалось, говорил, что мог бы, если бы только захотел, обнаружить гораздо больше.

Харпер, смертельно бледный, коснулся рукой плеча своего спутника.

– Все кончено для нас, доктор, – сказал он в страшном волнении. – Нам лучше не входить туда: мы должны притаиться…

– Я врач, – спокойно возразил доктор Хелберсон, – а врач, может быть, там нужен.

Они поднялись на крыльцо и хотели войти. Дверь была открыта; уличный фонарь напротив освещал коридор. Он был переполнен народом. Несколько человек столпились на лестнице и, не имея возможности войти на площадку, ждали удобного случая. Все говорили, но никто не слушал. Вдруг на площадке наверху произошло странное смятение: какой-то человек выскочил из двери, выходящей на эту площадку, и побежал, не обращая внимания на тех, которые пытались задержать его. Он прорвался вниз, сквозь толпу перепуганных зевак, расталкивая их, прижимая одних к стене, заставляя других цепляться за перила; он хватал их за горло, наносил им бешеные удары, сбрасывал их с лестницы и наступал ногами на упавших. Его костюм был в полном беспорядке; он был без шляпы. Взгляд его диких блуждающих глаз казался еще страшнее его сверхчеловеческой силы. На его гладковыбритом лице не было ни кровинки, а волосы его были белы как снег.

Когда толпа на площадке перед лестницей, менее стиснутая, расступилась, чтобы дать ему пройти, Харпер бросился вперед.

– Джеретт! Джеретт! – закричал он.

Доктор Хелберсон схватил Харпера за шиворот и оттащил его назад. Человек посмотрел им в лицо, словно не видя их, выскочил через парадную дверь, скатился по ступенькам крыльца на тротуар и скрылся. Толстый полисмен, не имевший успеха, когда он пробовал пробить себе дорогу на лестнице, бросился ему вдогонку; головы в окнах – теперь исключительно женские и детские – выкрикивали ему свои указания.

Пользуясь тем, что лестница теперь до некоторой степени очистилась, так как большинство зрителей кинулись на улицу, чтобы наблюдать за погоней, доктор Хелберсон поднялся в сопровождении Харпера. У двери в квартиру полицейский офицер преградил им дорогу.

– Мы врачи, – сказал доктор Хелберсон; их пропустили.

Комната была полна людей, столпившихся неясными силуэтами вокруг стола. Вновь прибывшие пробили себе дорогу и заглянули через плечи стоявших в первом ряду.

На столе лежал труп мужчины: нижняя часть его тела была покрыта простыней; он был ярко освещен лучами круглого ручного фонаря, который держал полисмен, стоявший в ногах. Остальные, кроме столпившихся у изголовья, и сам полисмен тонули во мраке. Лицо у трупа было желтое, отталкивающее, кошмарное. Глаза были полуоткрыты и вывернуты кверху, нижняя челюсть отвисла, губы, подбородок и щеки были обрызганы пеной. Высокий мужчина, должно быть врач, склонился над трупом и просунул руку под рубашку. Он высвободил свою руку и вложил два пальца в открытый рот трупа.

– Этот человек умер шесть часов назад, – сказал он. – Это дело подлежит судебному следствию.

Он вынул из кармана визитную карточку, передал ее полисмену и начал проталкиваться к выходу.

– Очистите комнату! Прочь отсюда все! – резко приказал блюститель порядка, и труп исчез, как будто его убрали, когда полисмен повернул свой фонарь, направляя его лучи в разные стороны, на лица зрителей. Эффект получился поразительный! Люди, ослепленные, смущенные, чуть не в паническом страхе, стремительно кинулись к дверям, толкая, давя друг друга, сбивая друг друга с ног, убегая, как порождения Ночи перед стрелами Аполлона. Полисмен безжалостно изливал свет своего фонаря на этих сбившихся в кучу людей. Захваченные течением, Хелберсон и Харпер были выметены из комнаты и низвергнуты по лестнице на улицу.

– Боже мой, доктор! Я говорил вам, что Джеретт его убьет, – сказал Харпер, как только они выбрались из толпы.

– Говорили, – ответил Хелберсон без видимого волнения.

Они шли молча, минуя квартал за кварталом. Дома на горе вырисовывались неясными силуэтами на сероватом фоне восточной стороны неба. Знакомые фургоны молочников уже замелькали по улицам; скоро на сцену должны были выступить разносчики булок; газетчик уже начал свой обход.

– Мне кажется, милый юноша. – сказал Хелберсон, – что мы с вами за последнее время злоупотребляем утренним воздухом. Это нездоро´во: нам необходима перемена. Что сказали бы вы насчет поездки в Европу?

– Когда?

– Я не буду относиться к пароходам чересчур разборчиво. Я думаю, что сегодня в четыре часа пополудни будет еще не поздно.

– Мы встретимся на пароходе, – сказал Харпер.

V

Семь лет спустя двое мужчин сидели на скамейке в Мэдисон-сквере, в Нью-Йорке, и дружески беседовали. Третий человек, некоторое время наблюдавший за ними, оставаясь незамеченным, подошел к ним и, вежливо приподняв шляпу над белоснежными кудрями, сказал:

– Виноват, джентльмены, но, если вам случалось убить человека своим пробуждением к жизни, для вас лучше всего обменяться с ним платьем и удрать при первой возможности.

Хелберсон и Харпер многозначительно переглянулись. Это обращение, по-видимому, позабавило их. Хелберсон приветливо посмотрел на незнакомца и ответил:

– Это всегда было и моим планом. Я вполне согласен с вами насчет его преиму…

Он вдруг остановился, и лицо его покрылось мертвенной бледностью. Он воззрился на незнакомца с открытым ртом, и дрожь охватила все его тело.

– А! – сказал незнакомец. – Я вижу, доктор, что вам нездоровится. Если вы не можете сами себя вылечить, доктор Харпер, наверное, поможет вам.

– Кто вы, черт возьми? – резко спросил Харпер.

Незнакомец подошел ближе и прошептал, наклонившись к ним:

– Я иногда называю себя Джереттом, но вам я по старой дружбе признаюсь, что я доктор Вильям Мэнчер.

Это открытие заставило обоих мужчин вскочить на ноги.

– Мэнчер! – воскликнули они в один голос, а Хелберсон прибавил:

– Это правда, честное слово!

– Да, – сказал незнакомец с неожиданной улыбкой, – это, несомненно, правда.

Он колебался, по-видимому, стараясь что-то вспомнить, а затем начал вдруг напевать популярный мотив. Он, очевидно, забыл об их присутствии.

– Послушайте, Мэнчер, – сказал Хелберсон, – сообщите нам, что случилось в ту ночь с Джереттом, понимаете?

– О да! С Джереттом, – ответил Мэнчер. – Странно, что я забыл рассказать вам об этом – я так часто об этом рассказываю. Видите ли, я догадался, слыша, как он сам с собой разговаривал, что он перепугался не на шутку. Поэтому я не мог удержаться от искушения «воскреснуть» и посмеяться над ним, но я, конечно, не ожидал, что он отнесется к этому так серьезно; честное слово, не ожидал. А потом… Ну, это была нелегкая штука – поменяться с ним местами, а затем – будьте прокляты вы! – вы ведь не хотели меня выпустить.

Он произнес последние слова с безумной яростью. Оба друга испуганно отшатнулись.

– Мы?.. Но… почему… почему? – бормотал Хелберсон, совершенно теряя самообладание. – Мы тут были ни при чем.

– Разве вы не доктора Хелборн и Шарпер[18]18
  Хелборн (англ. Hell-born) – порождение (исчадие) ада, Шарпер (англ. Sharper) – шулер. Тем самым, изменяя фамилии, Бирс прибегает здесь к игре слов. – Прим. переводчика.


[Закрыть]? – спросил сумасшедший, смеясь.

– Моя фамилия, действительно, Хелберсон, а этот джентльмен – мистер Харпер, – сказал доктор, успокоившись. – Но мы теперь не врачи, мы – к черту все, любезнейший, – мы игроки.

И это была правда.

– Отличная профессия – отличная, право. К слову сказать, я надеюсь, что Харпер уплатил вам за Джеретта, как подобает честному игроку? Прекрасная и весьма почтенная профессия, – задумчиво повторил он, равнодушно удаляясь. – Но я придерживаюсь своей старой профессии. Я высший чрезвычайный врачебный инспектор блумингдейлской психиатрической лечебницы; на меня возложена обязанность вылечить ее директора. Он совсем с ума спятил.

Перевод В. Азова, 1926 г.

Амброз Бирс
Средний палец правой ноги

I

Решительно всем было известно, что в заброшенном Ментоновском доме бродит привидение. Среди соседних фермеров и даже среди обитателей Маршалла – городка, расположенного на расстоянии мили, – никто из здравомыслящих людей даже не сомневался в этом; правда, было несколько чудаков, проявлявших недоверие, но на то это и были чудаки, сделавшие скептицизм своей специальностью.

Было как минимум два доказательства в пользу того, что в бывшем доме Ментона бродит привидение: во-первых, это были показания беспристрастных свидетелей, которые видели привидение собственными глазами, а во-вторых, наглядным подтверждением служил самый дом. Показания очевидцев еще могли быть опровергнуты различными доводами, которые зловредные умы умеют приводить в спорах с умами простыми и открытыми; но факты, бросающиеся в глаза всем, не могут не считаться основательными и убедительными. Во-первых, Ментоновский дом пустовал уже более десяти лет и медленно разрушался вместе со всеми своими пристройками. Отрицать этот факт не могли даже скептики. Ментоновский дом был расположен недалеко от самого пустынного места дороги из Маршалла в Херристон, на вырубке, где раньше велось фермерское хозяйство и где теперь еще уродливо торчат куски гниющего забора и растет, покрывая каменистую, бесплодную, давно не тронутую плугом почву, колючий кустарник. Самый дом был в сравнительно приличном состоянии, хотя порядком отсырел и сильно нуждался в услугах стекольщика; последнее обстоятельство объясняется тем, что младшие представители мужского населения этой местности имели особый способ выражать свое неодобрение жилищам, лишенным жильцов. Дом был двухэтажный, квадратный; в его фасаде была пробита единственная дверь, а по обеим сторонам ее были два окна, доверху заколоченные досками. Соответствующие окна над ними во втором этаже не были защищены и открывали доступ в комнаты верхнего этажа свету и дождю. Вокруг дома все заросло сорной травой; несколько тенистых деревьев, добитых ветром и погнувшихся в одну сторону, имели такой вид, будто они собираются убежать всей компанией и только ждут удобного случая. Короче говоря, как это и выразил местный остряк на столбцах маршаллской газеты «Вперед», «предположение, что в Ментоновском доме пошаливают духи, является логическим выводом из его внешнего вида».

Тот факт, что в этом самом доме лет десять назад мистер Ментон счел однажды нужным подняться ночью с постели, перерезать горло своей жене и затем убежать в другую часть графства, несомненно, содействовал распространению мнения, что данное место необычайно приспособлено для сверхъестественных явлений.

Однажды летним вечером к этому дому подъехали в экипаже четверо мужчин. Трое из них быстро слезли, и тот, который правил, привязал лошадей к единственному столбу, сохранившемуся от того, что было некогда забором. Четвертый остался в экипаже.

– Идем, – сказал один из его спутников, подходя к нему, в то время как остальные направились к дому. – Это и есть то самое место.

Человек, к которому обратились, был бледен как смерть и дрожал.

– Черт возьми! – резко сказал он. – Это ловушка, и мне кажется, что вы в ней участвуете.

– Очень возможно, – сказал другой, смотря ему прямо в лицо и говоря слегка презрительным тоном. – Но не забывайте, что выбор места был предоставлен с вашего согласия противной стороной. Конечно, если вы боитесь привидений…

– Я ничего не боюсь, – прервал его человек в экипаже и, пробормотав проклятие, соскочил на землю.

Они догнали остальных у двери, которую один человек уже открыл, не без труда преодолев сопротивление заржавленных замка и петель. Все вошли. Внутри было темно, но человек, открывший дверь, достал из кармана свечу и спички и зажег свет. Затем он открыл дверь направо по коридору. Пришедшие увидели тускло освещенную, большую квадратную комнату. Пол ее был покрыт густым ковром пыли, который заглушал их шаги. Паутина, висевшая на углах стен и спускавшаяся с потолка, словно обрывки пожелтевшего кружева, волнообразно задвЍгалась в потревоженном воздухе. В комнате было два окна, но из них можно было видеть только шероховатую внутреннюю поверхность досок, которыми они были забиты, на расстоянии нескольких дюймов от стекла. В комнате не было ни печи, ни мебели – ничего. Паутина, пыль и четверо мужчин были в ней единственными предметами, не составлявшими органической части постройки. Люди казались довольно странными при желтом свете свечи. Тот, который так неохотно слез с экипажа, особенно поражал; можно было бы даже сказать, что он производил сенсацию. Это был человек средних лет, массивного сложения, с могучей грудью и широкими плечами.

При взгляде на его фигуру можно было сказать, что он обладал исполинской силой, а лицо его говорило о том, что он не постесняется и воспользоваться ею. Он был гладко выбрит, а голова его была покрыта коротко остриженными седыми волосами. Низкий лоб его был испещрен морщинами, которые над глазами и носом становились вертикальными. Густые черные брови его следовали тому же закону и не сходились только потому, что у точки соприкосновения внезапно поднимались вверх. Под ними лежали глубоко запавшие, слишком маленькие глаза неопределенного цвета, горевшие мрачным огнем. В их выражении было что-то отталкивающее, и это впечатление отнюдь не смягчалось жестоким ртом и широкой челюстью. Нос у него был обычный – ведь от носов ничего особенного и ожидать нельзя. Все жуткое в лице этого человека подчеркивалось его неестественной бледностью – он казался совсем бескровным.

Внешность остальных мужчин была довольно обыденной: они принадлежали к тому разряду людей, которых встречаешь каждый день и сейчас же забываешь. Все они были моложе того человека; между исполином и старшим из остальных, стоявшим в стороне, по-видимому, не было симпатии. Они старались не смотреть друг на друга.

– Джентльмены, – сказал человек, державший свечу и ключи, – мне кажется, что все в порядке. Вы готовы, мистер Россер?

Человек, стоявший в стороне от общей группы, поклонился с улыбкой.

– А вы, мистер Гроссмит?

Гигант поклонился с гримасой.

– Будьте любезны, джентльмены, снять ваше верхнее платье.

Россер и Гроссмит быстро сняли с себя шляпы, пиджаки, жилеты и галстуки, и все эти вещи были брошены за дверь, в коридор. Человек со свечкой кивнул головой, и четвертый спутник – тот, который уговаривал мистера Гроссмита выйти из экипажа, – вынул из кармана своего пальто пару длинных смертоносных ковбойских ножей и вытащил их из ножен.

– Они совершенно одинаковы, – сказал он, вручая по ножу обоим главным персонажам. Теперь и самый тупой наблюдатель, несомненно, понял бы цель этого сборища. Это была дуэль не на жизнь, а на смерть.

Каждый из дуэлянтов взял нож, внимательно осмотрел его при свете огарка и испробовал твердость лезвия и рукоятки о свое согнутое колено.

После этого они были подвергнуты обыску, причем каждого обыскивал секундант противника.

– Если вы ничего не имеете против, мистер Гроссмит, – сказал человек, державший свечу, – соблаговолите стать в тот угол.

Он указал на угол комнаты, наиболее отдаленный от двери. Мистер Гроссмит направился туда, причем его секундант простился с ним далеко не дружеским рукопожатием.

В углу, ближайшем от двери, стал мистер Россер; его секундант, посовещавшись с ним шепотом, оставил его и присоединился к секунданту его противника у двери. В этот момент свеча вдруг погасла, и все потонуло в глубоком мраке.

Кто потушил свечу? Может быть, сквозняк из открытой двери? Как бы то ни было, эффект получился потрясающий!

– Джентльмены, – произнес голос, прозвучавший при изменившихся условиях до странности непривычно. – Джентльмены, не двигайтесь, пока вы не услышите, как захлопнулась парадная дверь.

Послышался звук шагов; захлопнулась внутренняя дверь; наконец захлопнулась дверь на улицу; при этом раздался треск, от которого задрожало все здание.

Несколько минут спустя запоздавший работник одной из ферм встретил экипаж, который бешено мчался по направлению к Маршаллу. Он рассказывал, что между двумя людьми, сидевшими на переднем сиденье, стоял третий человек, опустивший руки на согбенные плечи двух других, которые, по-видимому, тщетно старались вырваться из этих тисков. Этот третий человек, в отличие от других, был одет во все белое и, наверно, вскочил в экипаж, когда он проезжал мимо заколдованного дома. Паренек был известен в округе своим опытом в отношении сверхъестественных явлений, и его рассказ возымел ценность заключения эксперта. Эта история вскоре появилась в газете «Вперед» с некоторыми литературными прикрасами и с примечанием, что упомянутым в ней джентльменам предоставляется право использовать столбцы газеты для своей версии об этом ночном приключении. Но никто воспользоваться этой привилегией не пожелал.