Текст книги "Церковь воинствующая"

Крестный ход

Старец Зосима (Захария)

1

«Господь сподобил явиться мне на свет на второй день церковного новолетия, второго сентября, – рассказывал батюшка. – Было это в Калужской губернии в 1850 году. Матушка стелила лён, когда я запросился на свет Божий. Никого вокруг не было, только вечернее солнце, садясь за синюю полоску леса, как сказывала родильница, бросило утешный луч на моё сморщенное от плача личико. Завернула меня матушка в подол, отдохнула малость да принесла домой.

Крестили меня в честь отца Иоанна Крестителя, Захарией. Были мы поначалу крепостными князей Нарышкиных, а затем получили волю от батюшки-царя Александра второго, убиенного, и стали сами хозяевами. Воля, как всё кручинилась матушка Татьяна Минаевна, не принесла народу покою, многие приучились к вину, как, к примеру, мой батюшка, Иван Дмитриевич, не в осуждение будь сказано. Хозяином он был, когда не пил, славным, добрым и богомольным, торговал и яблоками и семечками, а как запьёт, бранит матушку на чём свет стоит. Меня, бывало, кличет:

– Захар, подойди. Гостинцев тебе привёз.

– Не надо, – отвечу в обиде за матушку, – ты пьян.

– Ах ты негодник! – тут же встрепенётся матушка. – Разве можно папаше так отвечать.

Матушка была святой жизни человек. Из одиннадцати детишек я младший. И при такой семье матушка ни для кого ничего не жалела, хлеб раздавала ковригами. Бывало, играю с ребятами, забегу домой: «Матушка, хлеба». Она даст и непременно накажет: «Сначала всех накорми, а потом сам поешь». Уважали её на селе. Без её совета ни женятся, ни замуж; не идут. Во мне же души не чаяла. Думаю, благодаря матушкиной щедрости и ко мне ребята хорошо относились, даже попом прозвали за то, что я всё в церковь им предлагал поиграть. Так и говорили: «Вот построим в поле церковь, и будешь ты у нас, Захар, попом».

И скажу, скоро и впрямь стала во мне проявляться тяга к уединению. То в поле потянет, где родился, то в лес. Уйду, бывало, на одну полянку, корявый дуб там рос с выгнутым могучим суком, заберусь, сяду, удобно так, прижмусь спиной к стволу и молюсь и мечтаю. А мечтал о чём? Да что батюшка наш Алексей на проповеди сказывал, да книгоноши или странники, которых матушка, считай, ни одного мимо дома не пропускала, не накормив. От них и наслушался я про святых угодников Божиих. Самого на подвиги потянуло.

Когда стала со мною такая оказия приключаться, что молюсь по ночам, да со светом зари домой возвращаюсь, матушка и снеси свою беду батюшке Алексею. Помолился, сказывала голубушка, человек Божий, да говорит: «Не горюй, милая, сын в радость тебе будет, да не кормилец вам, мнится, станет монахом и до моих лет почти доживёт». А ему в ту пору было около ста.

Когда пошёл мне семнадцатый годок, отдали меня в город рогожи делать. Вскоре по моём отъезде слегла матушка и, сказывала сестра Машенька, кличет её да наказывает:

– Привези Захарушку, благословлю его да помру.

Прибыл я вечером, сестра Маша ведёт в горенку.

– Мама, милая, узнаёшь ли, кто приехал?

Посмотрел я на матушку и заплакал. Наутро Маша с Анисьюшкой на село пошли, а матушка слабенько так кличет:

– Посиди со мной, Захарушка. Жаль мне тебя. Будут сватать тебе невест – а ты не женись. Помнишь ли, что батюшка Алексей говорил? Коль пойдёшь в монахи, я оттуда буду глядеть да радоваться. Подай «Казанскую».

А купила она её на восьмом году моей жизни. Благословила и сказала:

– Это твоя Путеводительница.

Когда сестрицы вернулись, велела матушка везти меня назад, и всё утешала на дорожку:

– Не плачь, Захарушка. Когда помру, помолись, как знаешь, а ко гробу не приезжай.

В последний день октября, около полуночи, почувствовал я как бы благоухание ладана.

«Умерла моя матушка», – подумал я и заплакал.

Наутро прибыла сестрица и рассказала, как тихо отошла светлая матушкина душа.

– Меня всё просила, – сказывала Машенька, утирая слёзы концом платка. – Доченька, постой, помолись рядом, боюсь я бесов. – А мне, Захарушка, что-то жутко стало, я и отошла. Гляжу, мама привстала, перекрестила подушку, сама перекрестилась, сложила руки на груди – и затихла.

К сороковому дню спешил я домой. Идти было более семи вёрст, одежонки тёплой у меня не было, а мороз с ветром просто освирепели, так и стелет позёмкой, аж дышать невмочь. Умыкался я вконец, присел у дороги в сугроб и заснул. Часа три должно проспал. И замёрз бы. Да светлая матушкина душа, видно, из небесной горенки за мной наблюдала и послала помощь. «Встань, – слышу в себе чей-то повелительный голос, – и иди!» И так несколько раз, пока не очнулся и не осознал, что со мной.

Поднялся и пошёл. И, дивное дело, тепло мне вдруг стало, как летом.

Вскоре, как сказывала матушка, стали сватать мне невест. Я упираюсь, отец настаивает. Раз приехал старик на лошади и увёз аж за двадцать пять вёрст. Всю дорогу внучку свою нахваливал. За ужином была и невеста. Да чудная такая: вошла, закрыв лицо платком, так и сидела всё время рядом со своим отцом.

«Что это она лица не кажет? – подумал я. – Может, кривая?»

А на второй день, как сняла платок, так и полюбилась мне. Оставили нас вдвоём.

– Пойдёшь, – спрашиваю, – за меня?

Она кивнула и сказала тихо:

– Да.

Но так получилось, что года полтора всё никак не слаживалось дело со свадьбой: то одни дела, то другие. Стала она мне сниться: «Что ж не торопишься, сокол мой, ай другая полюбилась?» От снов этих стал я худеть. Прихожу раз к сестре, она аж руками всплеснула:

– Ай запостился совсем?

– Не хочется мне, Маша, есть, всё невеста снится. Три года просился я у батюшки в монастырь, не пускает. Двадцать лет мне уже, а не тут и не там. Не знаю, что и делать.

А сестрица прямо в матушку пошла. Помолчала этак задумчиво и говорит:

– Ты вот что. Как спать ложиться нынче станешь, перекрести кровать и в голове, и в ногах, и сверху, и снизу, и с боков…

– Зачем?

– Ты делай, что говорю, а там узнаешь, что зачем и почему.

Странная, думаю, какая ты, Машенька. Однако что в том плохого? Перекрестил, как сказала, и первый раз уснул спокойно. И снится мне под утро сон. Входит женщина в белой как снег мантии, делает три земных поклона перед «Казанской» и говорит: «Отчего ты до сих пор не исполнил благословение матери и не сходил в Белые Берега к «Троеручице?»

И я проснулся. И не просто, а совершенно здоровым, с прежней лёгкостью на душе. А в Лазареву субботу и прошу родителя:

– Отпусти, батюшка, в Белые Берега, к «Троеручице», матушкин обет исполнить?

– Ну, что, – отвечает, – теперь пост, иди. А придёшь – женишься.

Завернул я матушкино благословение в полотенце, уложил в котомку, говорю:

– Благослови и ты, батюшка.

– У тебя, – отвечает, – материнское есть.

– А ты своим благослови, мне покойнее будет.

Взял он икону Воскресения Христова, поднял, чтобы благословить, да и заплакал:

– Не доброе чует душа моя…

Жаль мне стало родителя.

– Ладно, – говорю, – пусть твоё благословение дома останется.

Попрощался и в путь. Белобережская Иоанно-Предтеченская пустынь была заштатная, общежительная, на урочище Белые Берега, у реки Снежоти, в пятнадцати верстах от Брянска и в тридцати от Карачаева. Основана в 1661 году иеромонахом Серапионом, в схиме Симеон, упокой, Господи, его праведную душу. Там и находилась принесённая им Белобережская икона Царицы Небесной «Троеручица», прославившаяся многими дивными чудесами и знамениями. Кроме 28 июня, в честь святой, чудотворной иконы совершается празднование ещё в июле 18 дня: в память избавления от холеры в 1831 году. В тот день обычно икону приносили в Карачаев, затем в Брянск и в другие места. Однажды спасла от пожара эта чудная икона город Карачаев. И ещё много бы мог я о ней рассказать, да как-нибудь в другой раз.

Прибыл я в Белые Берега с просьбой принять меня в число братии. Раз пятнадцать со слезами умолял игумена. А тот всё своё: «Иди домой за паспортом, да зайди в Оптину, к отцу Амвросию, что он тебе скажет».

Страшно мне идти в Оптину, вдруг жениться заставят, но за послушание, как говорится, ноги сами несут. И дорога весёлая. Весеннее солнышко спину припекает, влажный ветерок весну тянет, кругом одни проталины и дышится легко.

Случилось мне брести лесом. Голый ещё стоял, тихий, просыпающийся. Присел я на гнилое брёвнышко передохнуть, прислонился спиной к стволу, лицо солнцу подставил, закрыл глаза и сижу. До Оптиной недалеко оставалось, отдохну, думаю, маленько и пойду. Да так и заснул. И снится мне лесная часовенка, а возле неё с воздетыми вверх руками, в глубокой молитве Царица Небесная. Окончила она молитву, повернулась ко мне и говорит: «Пойдём со мной». Иду я рядом и так мне радостно, так благостно. «Обязательно, – наказывает, – побывай у старца Амвросия, но прежде зайди на могилку старца Макария и двенадцать поклонов положи с молитвою: «Упокой, Господи, душу старца схиархимандрита Макария. Святой был человек». И вдруг пропала. Подхожу я к реке: моста нет, как перебраться на тот берег, не знаю. Апрель месяц, вода холодная. «Господи, помоги. Царица Небесная, что мне делать?» Гляжу, а через реку мужички на паре лошадей едут, глубь такая, что и лошади порой по шею тонут. Выбрались они, я и спрашиваю, как мне на тот берег попасть, они: «Видишь, по реке дорожка белая стелется? По ней пройдёшь». Гляжу, действительно дорожка из камней выложена через всю реку, я по ней и перешёл…

Тут я проснулся. Гляжу, дело к вечеру, поспешать надо. Добрался до Жиздры: и впрямь река разлилась во всю ширь, и моста нигде не видать. Тихо кругом, только месяц по воде серебряный след стелет. Помянул тут я свой сон, смотрю вправо – и впрямь, будто дорожка через всю реку тянется. Перекрестился и пошёл.

В монастырь ночью идти постеснялся, а постучался к приходскому священнику. Так, мол, и так.

– Как же ты через речку-то перебрался?

Я сказал. Посмотрел он на меня и говорит:

– Пошли сперва помолимся.

И что же оказалось? Не было там никакой дороги. Дивны дела Твои Господи. Я и сам поутру бегал глядеть и крепко задумался…

Но думай, не думай, дело сделано, жить дальше надо. Пошёл я в монастырь и долго, помнится, не мог отыскать могилку старца Макария. Гляжу – отрок бежит. «Не знаешь, милый, где могилка старца Макария?» – «Как, – отвечает, – не знать!» И свёл меня.

Кто бывал в Оптиной, знает, какое это живописное, райское место. Среди высоких сосен, на высоком холме, с которого хорошо было видно не только сиявшую на весеннем солнце Жиздру, но и все дали, всё Божье творение. На всём, казалось, лежала Его незримая печать. Про скит и говорить нечего. Тропинка туда не зарастала никогда и широко бежала среди высоких, покачивающихся и поскрипывающих на ветру сосен. Пока, бывало, идёшь, о многом передумаешь. У хибарки, с наружной стороны, возле крылечка всегда толпился народ. Попасть к старцу было почти невозможно.

Я ходил на все службы, а между ними в скит, и всё никак не попадал к отцу Амвросию. Побывал у отца Иллариона, утешился его беседой, у отца игумена Исаакия тоже был, а вот батюшку Амвросия всё никак не мог увидеть. В последний день, помнится, отстоял я две литургии и горячо молился. Обратили на меня внимание монахи, позвали к себе в трапезную, накормили. Вернулся я в гостиницу, взял котомку, чтобы идти, достал напоследок матушкино благословение, опустился на колени и сказал:

– Владычице, помоги побывать у отца Амвросия.

И слышу внутренний, голос: «Иди, он тебя ждёт».

Скоренько собрался я, спешу. Народу, как всегда – не протиснуться. Подошёл я, стою, выходит Божий старчик на крылечко и зовет меня по имени. Я оборачиваюсь, может, думаю, кого другого кличет. А он:

– Да тебя, тебя кличу, садовая голова!

Народ расступился, я как во сне прошёл следом за старцем в келью. Усадил он меня на диванчик рядом с собой и говорит:

– О матушке не горюй. Невесту оставь. Отец отпустит. Мнится, есть у тебя четыре тайных греха, давай-ка поскорее выкладывай, а в Белых Берегах отговеешь и причастишься. И помни, хотя в Царстве Небесном и посажён для тебя дуб, вроде того, на котором любил в детстве сидеть, только растить тебе его придётся самому. Иначе не бывает: терпение и труд всё перетрут. Трудись и ты.

И, благословив, отпустил.

2

После причастия в Белых Берегах я заболел. Меня отправили в больницу в Брянск, дали знать отцу. Увидев меня, батюшка так поразился, что каждый день ходил в церковь молиться о моём выздоровлении. От лекарств я отказывался и лишь Владычице молился. Доктора, выйдя из себя, отказались меня держать и отписали в монастырь, чтобы забрали такого упрямца и неслуха. Из монастыря прислали записку: «И нам не надо такого послушника».

Тут уж я взмолился не на шутку: «Царица Небесная, помоги!»

И пришла Владычица во сне, коснулась горячей моей головы и сказала: «Ничего, поживёшь ещё…» Повернулась и пошла. И вижу я, будто всё пропало, и вошла Она в дивный сад. Двери закрылись. Потянулась моя душа за ней. И, как это бывает во сне, поднялся я на воздух и вмиг очутился на ограде. Смотрю, Божия Матерь беседует с Дивным Отроком, и ангелы тут стоят, опоясанные цветными лентами. Сажают ангелы деревья, приговаривают: «Сюда никто не войдёт, если Владычица не возьмёт». И слышу я знакомый голос: «И на его имя деревце посадите». На моё то есть. Обрадовался я, свалился с радости в сад с ограды и проснулся…

Смотрю по сторонам и ничего понять не могу. Такое испытал я потрясение! К утру задремал опять и вижу, входит игумен Израиль, что принимал в Белые Берега, и тогда уже вскоре преставился, и говорит: «Будет лежать, вставай».

И проснулся я здоровым.

Вот до чего упрямство доводит. Однако замечу, не всегда, и гораздо больше смирения в тех, кто врачами не пренебрегает.

Напился я в городе чаю и айда в Белые Берега. Приняли меня неласково. Но всё же не прогнали. Прожил я там год, до 1871 года, значит. И всё же после болезни долго силы не возвращались ко мне. Посылали меня то телят пасти, то малярничать, то крыши красить. Игумен Иосиф всячески пытался спровадить домой, но я же был упрям.

– Оставьте, Христа ради, батюшка.

А там снится опять покойный игумен Израиль и велит домой идти. Тут уж я спорить не стал и, придя домой, пролежал два месяца почти без пищи. Поили меня сенным отваром. Хорошее, скажу я вам, лекарство.

Когда немного оправился, отец свёз меня в лесок к отшельнику старцу Даниилу. Лет сорок тот подвизался в уединении.

– Ты за хозяйством гляди, – сказал отец, – а я вам харчи подвозить буду. Отдохнёшь, поправишься, а там и ступай в свой монастырь.

Подивился я. Сбывалось пророчество старца Амвросия. Отец Даниил принял меня охотно. Старец был настоящим подвижником, Великим постом, бывало, пищи не вкушал, а лишь в Благовещение и Вербное Воскресение. Почитал он старца Мелхиседека, который жил тут до него и дожил до ста десяти лет, в келье хранилась его мантия.

Хорошо мне жилось на послушании. Работы было немного. Да стал старчик поговаривать о Белых Берегах: «Негоже-де расти младой травке пред сухим деревом».

А надо сказать, когда лежал я в Брянской больнице, дал обет преподобному Сергию: «Слышал-де я, плохие у тебя монахи, преподобный отче Сергие, а я ещё хужее, прими меня в число братии своей». Такая, значит, притча. И обет нарушить, и старца ослушаться не могу. Стал молиться, чтоб Господь сам разрешил. И снится мне, пришёл будто к нам покойный старец Мелхиседек. «Христос посреди нас… – похристосовался он со старцем Даниилом и сказал: – Не посылай ты его к «Троеручице», пошли к преподобному Сергию. А ты проводи его», – обратился он к стоявшему тут ангелу. И тут же мы поднялись на воздух и оказались перед воротами Лавры. Никогда я не видел её прежде. И был не мало удивлён красотою и хорошо запомнил надвратную икону Спасителя, по обе стороны в рост Божия Матерь с Иоанном Крестителем, на коленях преподобные Сергий и Никон.

Проснулся – ничего не пойму. Свет дымный столп в окно тянет. Горит лампадка, слышу стук в перегородку. Захожу:

– Благословите, батюшка.

Благословил он и говорит:

– Собирайся в путь. Господь благословляет тебя к «Троице», к преподобному Сергию.

И вот я в Сергиевом Посаде. Подхожу к Лавре и с изумлением узнаю виденную во сне икону.

Поселился я, как обычно, в гостинице. Слышу, все толкуют о каком-то старце Варнаве. Я интересуюсь. Они: «Иди в Гефсиманский скит, сам увидишь». Иду. Народу, как в Оптиной и даже больше, всем старец нужен. Ну, думаю, где мне попасть. А он, человек Божий, вышел на крылечко и кричит:

– Где тут лаврский монах? Поди сюда скорей!

Никто не откликается. Я сам озираюсь: и впрямь, никого в подряснике нет. А батюшка спустился с лесенки и всё своё:

– Дайте же пройти лаврскому монаху.

Пробрался сквозь толпу прямо ко мне, взял за руку.

– Ты, разве, не слышишь, что тебя зовут?

– Я, батюшка, не лаврский монах, я из Белых Берегов.

– Знаю, что там жил, а теперь здесь будешь.

Ввел в келью, побеседовал со мной.

– Живи у преподобного, да меня, убогого, не забывай.

– А если меня не возьмут?

– Как так? Они уже тебя возле ворот дожидаются. Иди.

Пошёл я к воротам: действительно, игумен с двумя монастырскими монахами ждут кого-то. Подошёл к ним под благословение, так, мол, и так.

И приняли, конечно.

3

С того дня началось моё сораспятие. Почти ни от кого не находил я сочувствия, ни с кем не сходился.

Начал, было, молиться, но чётки отобрали: «Ты ещё не монах».

Направили в хлебную. Выпекать приходилось до 10 пудов. Так уставал, что спал прямо тут, на лавке, не раздеваясь. Вскоре поступил к нам в хлебную послушник Фёдор из Киева. И, надо сказать, оказался горьким пьяницей и преступником. Напьётся, бывало, идёт по двору и ругается. Братия: «Смотри, твой хлебный послушник кругами ходит, отведи его в келью, пока начальство не видит». С трудом дотащил я его до кельи.

Ушёл к себе, сижу, и что-то не спокойно мне на сердце. Дай, думаю, накину крючок. Через некоторое время стучат в дверь:

– Открывай, а то дверь выбью.

Я молчу. Он колотит. Гляжу, дверь разломилась надвое и вваливается озверевший Фёдор. Схватил меня за волосы, стал бить головой об пол, пинать сапогами. Затрещали мои рёбра, лицо всё в крови. А тот насел и хрипит:

– Ну что, жизнь или смерть?

– Оставь на покаяние.

– Клянись, что не выдашь.

Тут меня заело.

– Не стану клясться, сам покайся.

– Что-о? – взревел он.

И чем-то стукнул меня по голове, кровь пошла горлом, из носа, из ушей. А тут ещё так пнул по челюсти, что сшиб с места.

Тут уж со мной, что-то сталось. Вправил я ударом кулака челюсть, схватил его, бросил, как щенка в угол и кинулся вон. Уже во дворе я потерял сознание и упал.

До утра пролежал на морозе, а дело было аккурат после Рождества. Снесли меня в лазарет, две недели я был без памяти. После этого злополучный Фёдор убил одного монаха и его отправили в тюрьму. Там выяснилось, что был он беглым каторжником. Живя в Киеве под видом инока, убил одного иеромонаха и убежал в Москву. Так ещё двадцати трёх лет от роду лишился я почти всех зубов. И долго не мог после того оправиться.

Перевели меня тогда из хлебной в больницу. Человек двенадцать в ней постоянно лежало. И надумал я тогда полечиться. Стал потихоньку от каждого больного, не разбирая, по ложечке лекарства потреблять. Удивляюсь, как не отравился, ибо какой только горечи не приходилось пить.

За больными ходил, как положено, с молитвой. Лежал, помнится, в ту пору один скитский послушник. Когда стало ему плохо, попросил он посадить его на стул, и на стуле помер. Перед выносом положили его на кровать, больные тут стояли. Поражённый такой внезапной смертью, я взмолился про себя: «Господи, воскреси его, Тебе всё возможно». И к вящему страху моему он вдруг ожил и спросил:

– Скажите, сколько часов?

– А тебе сколь надо?

– Мне все часы нужны…

Побежали сообщить доктору. Но когда собрался народ, он опять почил.

В той же палате лежал маленький мальчик, весьма беспокойный, страждущий.

– Давайте, – предлагаю, – братия, по нём Псалтырь читать.

Стали мы читать, малыш стал меняться, тихий такой стал, креститься часто стал – и вскоре умер. Доложили начальству. И перевели меня опять в хлебную, а затем в трапезную.

Здоровье моё не поправлялось, стал я унывать. Пришёл раз в таком состоянии к отцу Варнаве.

– Умру, – говорю, – не дождавшись пострига. Постригите, батюшка, тайно в мантию.

– Зачем, – возражает, – тайно? Явно монахом будешь. Лечиться брось. Молись Господу. Я поручусь за тебя. Послушаешь, до ста лет доживёшь, будешь лечиться, раньше помрёшь. А всё желаемое получишь в своё время, ступай.

Продолжил я своё послушание в трапезной. И скажу вам откровенно, среди простого народа в то время рабов Божиих было больше, чем в монастырях. Однажды пришлось мне кормить одного благообразного старичка, а он и скажи: «Хорошо тебе тут, но скоро потребуют тебя к преподобному Сергию». И впрямь, в 1875 году благословили меня на новое послушание: к раке преподобного Сергия. И пробыл я тут три с половиной года. Затем был свечником у трёх мощей: Серапиона, Иоасафа и Дионисия. А в 1879 году назначили пономарём.

Многих моих сверстников уже постригли, а меня всё обходили. И то, надо сказать, было тогда время настоящего упадка подвижничества. Иные только по одёжке числились монахами: заводили любовниц, ели мясо, копили деньги. О стяжании духа Святаго Божьего, как говорил батюшка преподобный Серафим Саровский, не думали вовсе. Мне же чуть что говорили: «Жил бы, как люди, давно бы монахом был, а ты всё святошу из себя ставишь…» Я не отвечал, но внутренне скорбел. Утешался словами старца Варнавы да молитвой. И всё же иногда очень горько бывало. Немощен человек. И если бы Господь не имел обыкновения испытывать нашу веру до конца, все бы превратились в фарисеев, уповая не на Его милость, а на свои заслуги.

Однажды в таком скорбном состоянии подошли ко мне два странника, старик с молодым парнем, лет тридцати, не более.

– Что ты всё скорбишь о монашестве? И в миру выше монахов бывают. К тому же у тебя есть надежда, так?

Утешно мне стало от их слов, завёл я их к себе чайком угостить. Стал просить пожить в Лавре до моего пострига.

– Поживёте, – говорю, – тогда имя моё новое узнаете.

– Да твоё имя давно уже в книге лежит, – ответил молодой.

А я и впрямь, ещё задолго до пострига написал имя, которое хотелось получить в постриге, и положил в Евангелие, в надежде, что Господь услышит. Никто об этом не знал. А тут такое…

Возрадовался я духом. Не простые то, думаю, люди. Господь их мне послал в утешение. О непостижимость неизреченной милости Твоей, Господи! Было это 27 февраля. И долго, дабы не впасть в прелесть, молил я Господа, чтобы открыл, кто были эти странники, и попросил, что если появятся они ещё и посетят меня, пусть бы молодой прочёл что-нибудь из Апостола, Евангелия и Псалтыри.

Время шло. Стал я о них уже забывать, как во второй половине марта опять увидел за обедней. После литургии отправились они, было, к иеродиакону, но у него уже были гости, и он направил их ко мне.

Как только вошли, молодой странник достал из котомки книжку и, раскрыв, велел мне прочесть главу из Апостола Павла, послания к римлянам, затем главу из Евангелия от Иоанна, а потом спросил:

– Что это за книга у тебя на аналое?

– Псалтырь.

– Прочти 90 псалом.

Стал я после чтения псалма молиться на матушкино благословение: «Заступница Усердная, Мати Господа Вышнего…» Читаю про себя, а молодой говорит:

– Возносится фимиам к Божией Матери… Брат, помяни меня через два года и три поклона положи. Помяни и через десять лет и три поклона положи. И через двадцать лет помяни и три поклона положи.

– Что ты, – возражаю, – не проживу я столько.

Ничего он на это не ответил, а лишь сказал:

– Епископ… Святитель… Через два года – города, губернии, Питер, потом назад вернёшься. И будут у тебя три креста.

После этого благословили они меня иконой старца Варнавы и ушли…

Забегая вперёд, скажу: слова их сбылись в точности. Вскоре я получил рясофор с именем Зосимы, что в Евангелии хранил. Через два года послан был митрополитом Иоанникием в Петербург. И там в церкви увидел огромных размеров икону Пресвятой Троицы, вспомнил странников и сотворил три поклона. Пробыл я там действительно недолго и по неграмотности отослан назад. Через десять лет меня посвятили в диаконы и опять направили в Петербург. И вновь при встрече с иконой положил я три поклона. А через двадцать лет в Москве, в Даниловом монастыре, в храме Пресвятой Троицы возвели в архимандриты. Совершал чин владыка Серафим Чичагов. Пришлось и тут положить три поклона. И три креста я действительно получил: первый – царский, второй – синодский, третий – архимандритский.

4

Как говорил Амвросий Оптинский, «в монастыре нужно терпения не воз, а целый обоз». И кто поступает в монастырь, не думая об этом, тому приходится трудно, многие не выдерживают. В житиях многих святых говорится о неизреченных Божиих дарованиях, Фаворском свете и благодатной осияванности души. И сие имеет место. Однако, как уверял старец Макарий Оптинский, существо христианской жизни не в получении утешений и дарований, а в терпении находящих скорбей. А преподобный Серафим Саровский утверждает: «Нет скорбей – нет и спасения». Конечно, вслед за Господом: «Многими скорбями надлежит вам войти в Царство Небесное». И внутрь своего сердца тоже, добавлю я.

Так что немало бывало и у меня, ещё неопытного в духовной жизни, минут, когда помыслы подобно чёрным воронам, не переставая каркать, врывались и полоняли сознание, как жертву у дороги, рвали сердце на части. И ничего мне не помогало, кроме молитвы ко Господу и Пречистой Его Матери. И скажу наперёд, ничего и никогда не начинайте без молитвы. Она дыхание воздыханное. Всякий раз, приступая к чему-либо, не ленитесь брать благословение у Царицы Небесной. Пред Её ликом произнесите молитву Иисусову, а во время дела возбуждайте в себе мысли о присутствии Божием.

Старайтесь каждое движение, каждое прикосновение к предмету соединить с молитвой. Она рождает смирение, а без смирения нет спасения. Окончив дело, вознесите благодарение Господу и Царице Небесной. Даже когда по лестнице подымаетесь, дорогие мои, на каждой ступеньке творите про себя по словечку из Иисусовой или «Богородице Дево, радуйся…» Молитву творите неспешно: и для души и тела это оздоровительно полезно.

Каждое святое слово – великая творческая сила, способная воскрешать даже мёртвых. Не даром воздух бьём, каждое слово молитвы приближает нас к Богу, как шаги путника к цели. Даже если о житейском глаголем, надо держать молитву в сердце, а кто не навык этому, пусть хоть помнит, что говорит он в присутствии Бога, и всё, что скажет, почувствует – всё это видит Господь.

Никогда не будем забывать о Его вездеприсутствии. Для водворения в сердце непрестанной молитвы требуется, чтобы молящийся не говорил ничего лишнего, праздного, а также, чтобы не мечтал, не беспокоился и необдуманно ничего не делал, а во всём соотносился с волей Божией. Трудно это, но не невозможно. Пусть не достигнем, но хоть положим начало.

Беседуйте как можно чаще с Господом в молитвах домашних, это очищает сердце, укрепляет ум, даёт силу в поступках исполнять волю Божию. И когда читаете утренние или вечерние молитвы, не забывайте – это беседа с Дорогим Гостем. После прочтения каждой молитвы, выдержите паузу, это многому вас научит. Нехорошо перебивать собеседника или начальство, после подачи одного прошения не должно приступать со вторым, пока не получим ответа на первый. Так и молитва. Батюшка Серафим Саровский советует в иных случаях упраздняться и от оной.

Никого Господь не обходит стороной. Нет у него презренных. Знайте об этом, и по мере отречения от своей воли получите и вы Духа Святаго в своё сердце. Так, дорогие мои, молитва – начало вечной жизни, дверь, через которую мы входим в Небесное Царство, дорога, ведущая ко Господу и соединяющая с Ним. Без молитвы человек не живёт, а постепенно умирает, хотя и не сознаёт этого. Стремитесь к приобретению постоянной молитвы, просите об этом Молитвенницу нашу, Божию Матерь.

Будьте мужественны, когда какие-либо испытания пошлёт Господь. Не унывайте. Уныние мертвит всё святое, всё живое в человеке убивает. Осените тогда себя скорее крестом, молитесь, как многие подвижники в древности. Читайте: «Да воскреснет Бог…» Если у кого есть, прочтите канон Животворящему кресту, а затем опять распнитесь крестом, умоляйте Утешителя умилосердиться над вами, простить, войти в душу и изгнать уныние.

Иные, не имея и на это силы при тяжком недуге уныния, заменяли словесную молитву тем, что бились лбом об пол и так приводили себя в чувство, и Господь давал слёзы… Видит Бог, и мне известно сие состояние.

То, о чём напишу дальше, пусть не удивляет вас. Сами знаете, что творится вокруг. Сколько убиенных за веру со дня всенародного помрачения предстало ко Господу с молитвой об избавлении страждущего Отечества. Верю, не пройдёт это даром, рано или поздно даст всход. Трудно нам всем и подчас, как приходится слышать от многих, опускаются руки и немеет язык, глядя на беззаконие. Иные злословят власть. А я скажу вам, по нашим грехам ещё хуже бы надо, да у Господа хуже не нашлось. И для меня, прошедшего чрез угодную Богу чреду испытаний, события эти не явились новостью. Скажу прямо: всё к тому шло.

5

Одно время келейничал я у лаврского старца Николая, в схиме Никанора. Только сединами походил он на старца. Имел привычку, как и другие в то несчастное пред революцией время, копить деньги. Однако, по сравнению с иными, это был ещё ангел. До какого безобразия подчас может доходить человек, утративший веру, всё ему можно, ничего его не страшит. И вот одни пьянствуют, другие заводят тайных жён, доходят до воровства и убийства. Лишь по одежде монахи. Тяжело, скажу вам, видеть оное. Ещё тяжелее поступать иначе: тогда ты у всех как бельмо на глазу. И всё же иначе жить, с помощью Божией, можно.

Стал я умолять отца Никанора раздать бедным накопленное за годы пребывания в монастыре деньги. И послушался меня, послушника, старец. Всё роздал, исповедался мне, грешному, хоть и не по уставу это, и почил в мире. Вы не можете представить, сколько радости доставляет душе такое дело. Как живо тогда видится близость и любовь к нам, грешным, Господа. Но как Господь изливает на такие дела своё благословение и милость, равным образом и враг – всю ненависть и злобу.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из злостно настроенных не кинул в меня камень, не уготовил пакость. Только и слышишь: «Ах ты, палка еловая, святоша окаянный!»

Один раз выдернули из-под меня лестницу, так что я едва не убился. Другой раз окатили в бане кипятком. Или просто били в пьяном угаре. А когда спросишь: «За что?» Отвечают: «Ты же святой! А святых всегда били!»