Текст книги "Воин Доброй Удачи"

Если что-то и могло заглушить эти тревоги, то лишь нарастающее уважение к капитану Харниласу. Поначалу Сорвил не был столь высокого мнения о старом Харни. Подобно многим другим сционам, он старался вызвать в себе ненависть к этому человеку, если не к личности, то к должности его. Унижая других, люди самовозвышаются, но могущество аспект-императора было столь велико, а слава и сила Кидрухила настолько очевидны, что оставалось делать объектом презрения незначительных начальников вроде Харниласа.

Но Капитан ничего бы собой не представлял, если бы не был чертовски хорошо подкован в стратегии и тактике. Резкий. Вечно заросший, хоть он и брился, подобно многим своим нансурским землякам. Там, где лицо его не пересекали морщины, оно было сплошь испещрено шрамами, словно он был клеймен, но тавро виднелось каждый раз иное, в зависимости от освещения. Его явно не заботило, что о нем думают подчиненные, и они волей-неволей почитали его.

– В Зеуме, – как-то сказал Цоронга, – мы называем таких людей нукбару… каменщиками… камнерезами.

После того как Оботегва закончил переводить эту фразу, Наследный принц указал на возглавляющего их маленькую колонну:

– Таких, как наш капитан.

Когда Сорвил поинтересовался, почему, Цоронга, улыбнувшись, сказал:

– Чтобы резать камень, нужно быть тверже камня.

– Или умнее, – добавил Эскелес.

По пути беседы то оживлялись, то смолкали. Порой все принимались громко болтать, будто женщины по дороге домой из храма. Иногда ехали в полной тишине, и непрерывный шум ветра нарушался лишь неровной поступью пони. Чаще же всего разговоры вспыхивали в одном месте и как бы перелетали дальше по цепочке, словно живой дух витал между людьми, облекая мысли одного за другим в слова.

Наутро десятого дня они погрузились в молчание и продолжали так ехать довольно долго.

Перед обедом заметили следы оленей и какие-то широкие разливы на дальних белесых полях. Они доехали до них только под вечер: всадники, вытянувшись узкой колонной, прокладывали путь по долине, побитой тысячами копыт.

Сорвил бранил себя за глупость, испытав огромное облегчение.

Следующий день начался так же, как предыдущие. Оленьи следы вели по дуге на юг, напоминая отпечаток кривого ятагана на траве, но протянувшийся до самого горизонта. Сционы двигались цепочкой посередине этого широкого следа, и тишину нарушало лишь бряцанье оружия и редкие, отрывочные реплики. Даже у Чарампы, похоже, пропала охота говорить. Сорвил, как и остальные, покачивался в седле, слушая порывы ветра, который свистел в ушах, как завывания духов.

С головы колонны раздались крики: по левую руку от нее заметили двух стервятников. Все, выпрямившись на седлах, показывали пальцами в том направлении и вглядывались в неверную линию горизонта на востоке. Казалось, что равнина по мере удаления закручивается, теряясь в пыльной дымке, будто старый ковер у стены. И небо при этом уходило во все более далекую высь.

– Мы нашли свое стадо! – выкрикнул Оботегва, переведя торжествующий возглас Цоронги.

Сорвил моргал и щурился от слепящего солнца. Он заметил две движущиеся точки – даже разглядел полоску крыльев, парящих в восходящих потоках воздуха. И прежде чем сообразил, что делает, пустил Упрямца галопом. Пони скакал с почти щенячьим восторгом. Сционы с изумлением смотрели ему вслед, когда он выдвинулся к самой голове колонны. Капитан Харнилас уже хмуро глядел на Сорвила, когда он натянул вожжи, сдерживая неохотно остановившегося Упрямца.

– Мерус пах веута дже гхасам! – выкрикнул старый кавалерист.

– Капитан! – обратился к нему Сорвил на шейском.

Он махнул рукой, обращая внимание рассерженного Харни на горизонт. И со всей настойчивостью, на которую был способен, произнес одно слово, понятное на всех человеческих языках:

– Шранки.

Выдержав тяжелый взгляд офицера, он заметил уже не в первый раз, что спекшийся шрам на его левой щеке похож на полоску огненной слезы, пролитой капитаном. И впервые разглядел, что на шее у него висит ожерелье из фигурок, вырезанных из мыльного камня: трое держащихся за руки детей выделялись на фоне потемневших лат. Странное чувство узнавания охватило юного короля, понимание, что Харнилас, несмотря на свое чужое обличье и исполненные ярости темные глаза, ничем не отличался от приближенных его отца, что он закрыл свое сердце на замок, подобно многим военным, чтобы не допустить в него жалости. Харнилас любил, как и все люди, несмотря на все трещины и разломы сущего мира, находящегося в состоянии войны.

Эскелес наконец подрысил вслед за ним и мог перевести. Сорвил обернулся к адепту.

– Скажите ему внимательней последить за этими птицами. Скажите, что это аисты – священнейшие из птиц. Скажите, что только аисты следуют за шранками на равнине.

Эскелес в задумчивости нахмурился, после чего передал его слова капитану Харниласу. Бросив быстрый взгляд на мага, он опять перевел глаза на Сорвила.

– Шранки, – повторил капитан.

Он поднял неподвижное лицо и сощурился, пытаясь разглядеть две точки в небе.

Сорвил, сжав губы, кивнул:

– Эта птица священна.

– Твой наставник утверждает, что шранков лучше оставить на его долю, – объяснил старый Оботегва, – чтобы никто не пострадал. Харнилас не согласен. Он считает, что сционам нужна… практика ведения боя, даже ценой жизни. Лучше начать с малой крови, чем с большой.

До вечера они постепенно приближались к высоко кружащим аистам, стараясь держаться против ветра и прячась в складках равнины, чтобы скрыть свое приближение. Если у короля Сакарпа и были некие опасения насчет Харниласа, теперь они полностью улетучились благодаря гибкой тактике и спокойной уверенности, с которыми он отдавал приказания. Определившись с направлением, капитан решил срезать путь: теперь стало ясно, что они преследуют группу числом не более трехсот – слишком малую, чтобы быть мигрирующим кланом. Дважды их чуть не заметили, когда они пересекали гребень холма в тот же момент, что и шранки, но людям все же удалось приблизиться к ним на расстояние мили. Вечернее солнце догорало, опаляя горизонт на западе золотым и алым. Полоса прохладной тени теперь укрывала сционов, наблюдавших, как Эскелес спорит о чем-то с капитаном.

День выдался нелегким, но гораздо азартнее прочих. Если не считать сильвендийца Тинурита, на лицах у всех сционов играли довольные ухмылки. Некое беспокойное веселье овладело ими, прорываясь взрывами негромкого смеха при обмене взглядами, как у детей, скрывающих какую-то каверзу, предпринятую, однако, со вполне серьезными намерениями, и которая вполне может закончиться чьей-то гибелью. Сорвил не ощущал ни малейшего страха, никакого малодушия, которые способны были бы лишить его мужества. Вместо этого его переполняло рвение скакать вперед и разить наповал. И Упрямцу передалось предощущение битвы, которое он с радостью принял.

Но Эскелес, без сомнения, был преисполнен намерения все испортить. Святотатец, подумал о нем Сорвил.

Юноша и понятия не имел, каким влиянием пользовался его наставник; адепты школы Завета считались могущественней Судей, но распространялась ли их сила на поля битвы или только среди кидрухильских отрядов, он не знал. Он мог только надеяться, что их угрюмый старый капитан одержит верх в этом споре. Харнилас не производил впечатления особо расчетливого человека, почему, наверно, и был поставлен начальствовать над сционами. Отец несколько раз говорил Сорвилу, что интриги убивают гораздо больше людей на поле битвы, чем все смертоносные орудия.

Два пожилых человека, размахивая руками, кричали еще несколько минут, после чего Эскелес сказал что-то явно или очень умное или слишком дерзкое. Харнилас, приподнявшись в стременах, обрушил поток ругани на чародея, который сразу сник под яростным напором. Сорвил вместе с Цоронгой и Оботегвой невольно расхохотались.

– Глупец! – выкрикнул Эскелес в негодовании, вернувшись к ним. – Этот человек полный идиот!

– Практика, только практика, – пропел Сорвил, подражая тону адепта, который появлялся у наставника каждый раз, стоило юноше пожаловаться на трудность освоения языковых премудростей. – Ты сам всегда говоришь, что самый легкий путь никогда не бывает правильным.

Цоронга фыркнул, когда Оботегва перевел слова Сорвила. Схоласт бросил на него сердитый взгляд, но затем, собравшись, заставил себя улыбнуться. Он посмотрел на аистов, кружащих высоко в небе над гребнем холма, за которым равнина образовывала широкую чашу. Их раскинутые крылья золотились в свете заходящего солнца.

– Хотелось бы мне, чтобы ты оказался прав, мой Король. Воистину так.

После этих слов будто потянуло холодком.

После принятого решения погоня набрала темп. По командному жесту Харниласа они перестроились клином и поскакали вверх-вниз по склонам, как свободно скрепленный плот, покачивающийся на океанском просторе. Потом пустили лошадей рысью, чтобы дать им передышку. Такая поступь позволяла чуть больше, чем обмен взволнованными репликами, хотя, переваливая через каждый холм, они погружались в сосредоточенное молчание.

– Они не движутся, – сообщил Цоронга через Оботегву. – Почему? Заметили нас?

– Может быть, – отозвался Сорвил, пытаясь справиться с одышкой, сдавливавшей горло. – Или отдыхают… Шранки предпочитают ночь дню. Солнце изнуряет их.

– Тогда почему бы не забраться повыше, где они могли бы выставить стражу?

– Солнце, – повторил он, внезапно охваченный острой болью мрачного предчувствия. – Они ненавидят солнце.

– А мы – ночь… Вот почему мы удваиваем количество дозорных по ночам.

Король сакарпов кивнул.

– Но ведь, если помните, нога человека не ступала по этой земле уже тысячи лет. К чему им стеречься мифов и легенд?

Все его прежнее рвение улетучилось, будто впиталось в землю, просочившись сквозь подошвы сапог. Они взобрались на склон, двигаясь по теневой стороне под углом к ветру, уносившему пыль из-под копыт вбок. Всюду, куда ни кинь взгляд, была видна только земля, и, тем не менее, казалось, что едешь по краю глубокого ущелья. Накатило головокружение, того и гляди с седла свалишься. Ни в чем нельзя быть уверенным, понял Сорвил. На полях брани может произойти все, что угодно.

Что угодно.

В глухой топот копыт вклинился пронзительный вой, будто рвущий глотки, откуда он несся. Аисты зависли в воздухе прямо над ними, сияя девственной белизной в лучах заходящего солнца. Сционы пронеслись сквозь тень неглубокой ложбины и, продравшись сквозь дымку сухого кустарника и травы, вновь погнали коней вверх. И вот вершина холма. Солнечные лучи высекли серебристо-алые блики с пригнувшихся к холкам доспехов людей.

Слитный вой распался на отдельные взвизги и тревожные возгласы.

Шранки заполняли пространство под ними, отвратительные скопления тварей, заполонившие низины меж освещенных солнцем холмов. Тощие белые руки сжимали оружие. Лица искажены злобой. Штандарты клана – человеческие черепа с привязанными бизоньими шкурами – бились на ветру.

Сорвилу не было нужды оглядываться вниз на линию товарищей. И так было ясно, что написано на их лицах. Неверие в происходящее – последняя перегородка, отделяющая юнцов от убийства.

И вот наступил момент, в который не верилось, но о котором Сорвил не раз слышал от старых вояк. Ряд вооруженных копьями всадников, с блестевшими на солнце шлемами и кольчугами, стоял неподвижно, сдерживая играющих пони. Шранки злобно кричали и размахивали руками, но тоже не двигались с места. Обе стороны просто оценивали друг друга, не без колебаний и уж точно не ради точного подсчета. Это было скорее противостояние равнозначных сил, при котором все ждут, когда же монетка, крутящаяся в воздухе, коснется твердой земли, давая разрешение на бойню.

Сорвил, приподнявшись в седле, наклонился вперед и прошептал Упрямцу в самое ухо:

– Мы с тобой – одно целое…

И они ринулись вперед с боевым кличем дюжины варварских народов, уже не сдерживая стремительного бега коней. Летящий клин, ощетинившийся копьями. Судя по рассказам подданных отца, Сорвил ожидал, что каждый удар сердца в такой момент растянется на вечность, но все происходило так быстро – слишком быстро, чтобы успеть ужаснуться или обрести боевой задор, – не было времени ни для чего. Миг – и Шранки явились перед ним спутанным клубком рвущихся в бой тел. Белая кожа, темная, в пятнах грязи броня, занесенные над головой железные дротики. Второй – и Сорвил врезался в гущу тел, словно разрывая ткань. Острие копья, выглядывавшее из-за его щита, пронзило глотку существа, которого он даже не видел, и болтающегося теперь, словно на вертеле. Теперь копье убивало само. Еще миг – он вытащил меч и, придерживая другой рукой Упрямца, стал рубить направо и налево. Вопли, стоны, крики возносились в небо. Страшный лязг войны.

Седьмой или, может, восьмой оглушительный удар сердца – и он с удивлением заметил, насколько легко меч входит в плоть, не труднее, чем в арбузы, на которых отрабатывают удары. Сорвил весь слился с клинком и лошадью, танцуя в месиве бледных теней, неся смерть и разрушение. Темная кровь била струей, орошая сухую траву под ногами.

Затем все слилось в единый пыльный покров искалеченных и умирающих, в какофонию звуков, уносящуюся дальше вперед.

Сорвил пустил Упрямца в погоню, краем глаза заметив широко улыбающегося Цоронгу, который пронесся мимо в седле.

Оставшиеся в живых шранки метались перед неровной линией всадников. Сорвил на ходу выхватил копье, торчащее из земли, и слился в едином порыве с пони. Он быстро обогнал выдохшихся сционов и оказался в передних рядах преследователей. Безумная улыбка застыла на его устах. Он издал громогласный древний боевой клич своего народа, который оглашал бессчетные поля сражений многие века.

Шранки стремительно скакали сквозь сухой кустарник, словно оборотни, постепенно отрываясь от преследователей – лишь самые быстрые нагоняли их.

В гонке был азарт. Сжимающие конские бока бедра и колени слились с телом пони, скачущего стремительным галопом. Земля уносилась назад, словно водная гладь. Рука свободно держала копье, как учили Сорвила с детства, на весу, и оно подрагивало, словно было не копьем, а молнией. Для сына сакарпов – Повелителей Коней – такая скачка была призванием. Сорвил разил без промаха и не задумываясь, и такое безумие казалось священным. Одного – в шею, и тело с раскинутыми руками отлетает в кусты. Второго – в пятку, и бежавший начинал ковылять, завывая, как кошка. Только вперед, не оборачиваясь, оставшееся позади подомнет несущаяся за ним стена.

Шранки рассеялись по склону, а Сорвил все продолжал гонку, – на залитых солнцем равнинах спрятаться было негде. Когда он настигал их, они, дыша древним ужасом и гневом, оборачивали к нему белые лица, на которых горели черные глаза. Их руки и ноги казались зыбкими тенями на устланной травами сухой земле. Они кашляли, задыхаясь от пыли. И с криком падали, кружась, в нее.

В гонке была радость. В убийстве – экстаз.

Одно целое…

Победа была полной. Среди сционов павших было трое, а раненых – девять, включая Чарампу, которому угодили копьем в бедро. Несмотря на мрачные взгляды, которые бросал Эскелес, старина Харни был явно доволен своими юными подчиненными, возможно, даже гордился ими. Сорвил насмотрелся смерти при падении своего города. Ему было известно, что значит глядеть в знакомые лица, испускающие последний вздох. Но он впервые испытал то чувство резкого противоречия между душевным подъемом и сожалением, которое приходит вместе с триумфом на поле боя. Впервые осознал это расхождение, которое омрачает сущность военной славы.

Товарищи приветствовали его возгласами одобрения, хлопали по спине и по плечам. Цоронга даже обнял его, в зеленых глазах его еще не улеглось безумие гонки. Оглушенный, Сорвил поднялся на ближайший пригорок и оглядел невидящим взором равнины. Алое солнце лежало на линии горизонта, пылая сквозь полосу сиреневых облаков, заливая холмы вокруг бледно-оранжевым светом. Сорвил стоял и глубоко дышал. Он думал о своих предках, кочевавших по этим землям и, подобно ему, разивших чужаков. И словно врастал в эту землю сквозь подошвы сапог.

Темнеющее небо было до того широко, что кружилась голова. И сиял Небесный Гвоздь.

И Мир громоздился вокруг.

Этой ночью Харнилас позволил им расслабиться, понимая, что на плечи этих мальчиков легла тяжесть мужских забот. Последняя бутылка айнонийского рома была откупорена, и каждый был вознагражден двумя обжигающими глотками.

Они схватили одного из выживших шранков и пригвоздили его к земле копьем. Поначалу угрызения совести сдерживали их, поскольку среди сционов было немало получивших благородное воспитание. Они только пинали воющую тварь. Но дошло до того, что даже Сорвил, когда настала его очередь, хоть и с отвращением, опустившись на колено у белой головы шранка, вырвал тому глаз. Некоторые из сционов загикали и одобрительно закричали, но большинство в ужасе, даже в гневе оцепенело, говоря, что такое издевательство – просто преступление против джнана. Так они называли свои непонятные законы поведения для неженок.

Юный король Сакарпа с недоверием обернулся к товарищам. Избитое существо металось на траве позади него. Капитан Харнилас широкими шагами подошел к нему, и все выжидательно замолчали.

– Скажи им, – обращаясь к Сорвилу, медленно произнес он, чтобы тот понял. – Объясни им, что они заблуждаются.

Больше восьмидесяти пар глаз воззрились на него, озаренные лунным светом. Сорвил сглотнул и взглянул на Оботегву, который просто кивнул и шагнул к нему…

– Они… они приходят… – начал он, запнувшись при звуках голоса монотонно переводившего Эскелеса. – Они приходят, как правило, зимой, особенно когда земля замерзает настолько, что они не могут выкопать из нее личинок жуков, которые составляют их пищу. Иногда отдельными кланами. Иногда целыми полчищами. Поэтому Башни у Черты сильны, а Повелители Коней сделались несравненными бойцами и рейдерами. Но каждый год, по крайней мере, одна Башня оказывается сломленной. По крайней мере, одна. Мужчин большей частью забивают. Но женщин, а особенно детей, забирают позабавиться. Нам случалось находить их оторванные головы, прибитые к дверям и стенам. Девочек. Мальчиков… Младенцев. Целыми мы их ни разу не видели. И кровь повсюду…выпущенная из них. Но сами мертвецы были не красные, они были вымазаны черным… черным, – и голос его тут дрогнул, – семенем.

Сорвил умолк. Лицо его горело, пальцы дрожали. В четырнадцатую зиму отец взял его с собой в карательную экспедицию на север, чтобы сын увидел их древнего, неумолимого врага собственными глазами. В поисках продовольствия и пристанища они подошли к Башне, называемой Грожехальд, но оказалось, что она полностью разгромлена. Ужасы, представшие его глазам, до сих пор являлись ему во сне.

– Даже если терзать тысячу этих тварей тысячу лет, – сказал ему отец той ночью, – будет отомщена лишь толика мучений, которые они нам причиняли.

Сорвил повторил эти слова сейчас.

Он не привык выступать перед большим скоплением людей, и молчание, которое последовало за его рассказом, воспринял как осуждение. Когда Эскелес продолжил говорить, он просто решил, что Схоласт пытается прикрыть его глупость. Но Оботегва, переводя слова кудесника, пробормотал:

– Король Сорвил говорит столь же красноречиво, сколь и правдиво.

А юноша с потрясением понял, что понимает большую часть слов адепта школы Завета.

– Шус шара кум… У этих тварей нет души. Они состоят из плоти без духа, и отвратительны как никто другой. Каждый из них создает брешь, подрывает самую основу существования. Там, где в нас зарождается любовь и ненависть, где начинаются чувства и переживания, у них пустота! Режьте их. Раздирайте на части. Сжигайте и топите. Вы скорее запачкаетесь, чем согрешите, уничтожая этих мерзких выродков!

Но несмотря на всю решимость, с какой прозвучали эти слова, Сорвил заметил, что большая часть сционов продолжает смотреть на него, а не на адепта, и понял: то, что он принял за осуждение, было на самом деле совсем иным.

Уважением. Даже, пожалуй, восхищением.

Только у Цоронги в глазах читалась тревога.

После этого издевательские забавы продолжились с самым горячим рвением. Громкий смех людей соперничал с нечеловеческими, безумными воплями.

Останки еще подергивающегося существа поблескивали на пропитанной кровью траве.

Выступая на следующий день в путь, они обсуждали удивившее всех отсутствие стервятников. Перед ними раскинулась залитая светом равнина. Вспоминали бой накануне, похвалялись количеством убитых врагов, сравнивали меткость удара и хохотали над промахами. Сционы воображали себя ветеранами, но разговоры их оставались мальчишескими. У легких побед, по словам Повелителей Коней, не бывает бороды.

Они без труда вновь отыскали оленьи следы, идя под полуденным солнцем, которое казалось маленьким на фоне зияющего горизонта. Прежде чем увидеть, они почуяли беду – ветер донес скверный запах. Гниющие останки распространяли вонь широкой волной, от нее было не укрыться. Открывшийся вид вначале поразил широтой равнины, усеянной костями и серо-черными пятнами шкур до самого горизонта и в беспорядке наваленными ближе. Было слишком тихо, слишком спокойно. Сционы, застыв, остановились на гребне невысокого увала, вытянувшись в линию всем своим числом в восемьдесят семь человек. Пони беспокойно мотали головами и били копытами. Их кидрухильский штандарт, черное Кругораспятие с золотым конем, хлопал и развевался на фоне безбрежной синевы. Говорить никто не осмеливался, раздавались только кашель и тихая брань.

Оленьи туши. Черным прахом усеявшие целые поля.

Стервятники склонялись над ними, словно монахи в капюшонах, или с обвиняющим высокомерием поднимали крылья. Каждую секунду очередная дюжина птиц камнем падала с небес и вблизи, и вдали. Их хриплые крики прорезали неумолчный гул и жужжание: мухи, слетевшиеся, кажется, со всего света, тучами клубились в воздухе.

Растерзанная туша оленя лежала недалеко от Сорвила, вытащенные наружу внутренности лежали, как истлевшие тряпки. Дальше виднелись еще три рядышком, ребра торчали из обнажившихся хребтов, как гигантские ловушки. А дальше, на опустошенном пастбище, в кругах крови, еще и еще.

По команде капитана Харниласа отряд строем спустился по склону, разделяясь только для того, чтобы обойти туши. Стервятники при их приближении хрипло вскрикивали – древняя ярость хищников – и поднимались на крыло. Сорвил с тревогой следил за ними, понимая, что по такой примете их местоположение будет заметно на многие мили вокруг.

– Что это за безумная бойня? – пробормотал рядом Цоронга.

Перевода не требовалось.

– Шранки, – глухо произнес Схоласт. – Полчище…

Перед внутренним взором Сорвила мелькнули твари, разрубающие животных, рвущие на куски, добивающие еще живых и совокупляющихся с зияющими ранами.

Пронзительная картина.

– В древние времена, – продолжил наставник, – до прихода Не-Бога шранки неизменно отступали перед войсками, слишком неодолимыми для одиночных кланов. Отступавшие скапливались и скапливались, множество кланов. Пока голод не заставлял их вступить в бой, пока они не заполоняли все кругом…

– И что тогда? – спросил Сорвил.

– Тогда они шли в атаку.

– Значит, все это время…

Эскелес угрюмо кивнул.

– Кланы расступались перед Великим Походом и молвой о ней… Как волна, вздымающаяся перед носом челна…

– Полчище… – повторил Сорвил, взвешивая на языке это слово. – А Харни знает об этом?

– Скоро узнаем, – отозвался тучный Схоласт.

Больше не говоря ни слова, он припустил пони, чтобы догнать кидрухильского капитана.

Сорвил перевел взгляд вперед. Но куда ни глянь, перед глазами проплывали струи крови на щебне, кучи раздробленных костей, черепа с высосанными пустыми глазницами и мордами, обглоданными до ноздрей. Куда бы ни падал взгляд, он натыкался на очередную кровавую сцену.

Повелителям Коней приходилось сражаться с большими кланами, но даже самый большой насчитывал не больше нескольких сотен шранков. Бывало, что особо жестокий и коварный вождь шранков захватывал соседей в рабство, разжигая войну вдоль линии Черты. Легенды изобиловали историями о шранках, расплодившихся до целого народа и нападавших на Дальние Оплоты. Сакарп сам пять раз оказывался в окружении со времен Разрушителя.

Но эта… бойня.

Такое под силу только еще более мощному полчищу.

Мясо сочилось под прямыми солнечными лучами. Над травой и кустарником роились мухи. Поблескивали хрящи, не залитые кровью. Вонь стояла такая, что впору было завязывать рот и нос платком.

– Эта война настоящая, – заметил Сорвил с горьким изумлением. – Аспект-император… Его война настоящая.

– Похоже… – ответил Цоронга после перевода Оботегвы. – Но из каких соображений?

– Иначе все потеряно…

Так говорил Цоронга.

Несмотря на недавнюю победу, эти слова то и дело всплывали в беспокойной душе молодого короля. Не было причин сомневаться в них. При всей его юности Цоронга обладал тем, что сакарпы называли «тиль», солью.

Одно оставалось фактом: Ятвер, покровительница слабых и обездоленных, выбрала его, хоть он с пяти лет и верно служил ее брату, Гильгаолу, хоть в его жилах и текла кровь воинов, хоть он и был тем, кого ятверианцы называют «верйильд», Захватчик, грабитель до мозга костей. Возмущаясь дикостью ее выбора, сгорая от стыда, Сорвил не мог не признать, что заслужил такое унижение. Он избран. Нужно только понять, зачем.

Иначе…

Ответ напрашивался сам собой – Порспериан. Теперь казалось ясным, что его раб – какой-то тайный жрец. Сорвил всю жизнь полагал, что только женщины служат мирским интересам этой Праматери, но почти ничего не знал о людях низшего сословия собственного народа, не говоря уже о дальних странах. Чем больше он размышлял, тем больше сознавал, каким же глупцом он был, что не понял этого гораздо раньше. Порспериан пришел к нему с этим тяжким бременем. Пришел поведать о том, что это за бремя и куда его нести.

Конечно, если Сорвилу наконец удастся овладеть шейским, чтобы язык не вяз, а уши распознавали слова без ошибки.

Той ночью, пока все спали, юный король Сакарпа ворочался на своей подстилке и, пытаясь унять тревогу, рвал травинки подле себя. Порспериан – со щеками, похожими на пожухлое яблоко, и черными глазами, словно влажные осколки обсидиана, – все время маячил перед его внутренним взором: жгуче плюющий на ладонь, размазывающий грязь по щекам…

Только коснувшись голой земли, Сорвил очнулся: он понял, что его рука лепит лицо ужасающей богини точно так же, как Порспериан в тот день, когда аспект-император провозгласил его Наместником. Безумная игра, когда живот подводит от страха, но нет сил перестать хохотать.

Земля не поддавалась, как в руках шигекийского раба, поскольку была слишком суха, поэтому Сорвил, сложив руки в пригоршню, собрал пыль холмиками, слепив щеки, и дрожащими кончиками пальцев сделал нос и брови. Он дышал осторожно и часто, чтобы не испортить свое творение неровным выдохом. Тщательно трудился над ним, даже прочертил ногтем мелкие детали. Работа просто заворожила его. Закончив, он прилег на согнутую руку и смотрел, не сводя глаз с темного профиля, стараясь избавиться от ощущения его безумной невозможности. На какой-то момент она показалась целым Миром, протянулась на все мили нелегкого похода, во всех направлениях, телом того лица, что лежало перед ним.

Лица короля Харвила.

Сорвил крепко сжал плечи руками, как борец, вцепившийся в противника, в попытке подавить рыдания, что рвались наружу.

– Отец? – вполголоса вскрикнул он.

– Сын… – разверзлись земляные уста в ответ.

Сорвил невольно отклонился… будто потусторонние руки натянули его, как лук.

– Вода, – кашлянул образ, выпустив облачко пыли, – вздымается перед носом челна…

Слова Эскелеса?

Сорвил, в ярости замахнувшись кулаком, разбил лицо среди примятой травы.

Он не спал и не бодрствовал.

Находился в каком-то промежуточном состоянии.

– Значит, все это время? – услышал он свой голос, обращающийся к Эскелесу.

– Кланы отступали перед Великим Походом и молвой о нем, собираясь… как вода перед носом челна.

– Собираясь…

В своей жизни Сорвил видел всего несколько лодок: рыбачьи баркасы и прославленную речную галеру в Унтерпе. Но ясно представил себе образ, предложенный кудесником.

Только вот сционы искали дичь на юго-западе от основного направления движения Великого Похода.

Очень далеко от носа челна.

Сорвил беспокойно провел остаток ночи. Тело его утратило инстинкты, дыхание стало принужденным, он заставлял себя втягивать воздух. Никогда еще, кажется, солнце так не медлило подниматься.

– Со всем должным уважением, мой повелитель… – проговорил Схоласт с отрезвляющей усмешкой. – Будь добр, убери локти.

Эскелес был из тех людей, которые никогда не стараются обуздывать свою вспыльчивость просто потому, что редко выходят из себя. Солнце еще не показалось над безотрадной линией горизонта на востоке, но небо над спящими уже посветлело. Часовые хмуро всматривались в даль, не спали и их пони. Харнилас уже проснулся, но Сорвил не настолько хорошо владел шейским, чтобы прямо подойти к нему.

– Те шранки, которых мы разбили, – не унимался Сорвил, – не выставили дозорных.

– Прошу тебя, сынок, – вздохнул толстяк, перекатившись на другой бок, чтобы отвернуться от юного короля. – Позволь мне вернуться к моим кошмарам.

– Значит, тот клан был единичный. Разве не так?

Эскелес поднял отекшее лицо и, хлопая сонными глазами, обернулся через плечо:

– Что говоришь?

– Мы держим путь на юго-запад от Великого Похода… Какая вода здесь может собраться?

Схоласт, моргая, уставился на него, почесал бороду и со вздохом сел. Сорвил помог ему встать, и они вместе пошли к Харниласу, который уже чистил своего пони. Эскелес начал с извинений за Сорвила и его нетерпение, особенно учитывая тот факт, что сам он едва понимает, о чем речь.

– Мы идем по следу армии! – выкрикнул Сорвил.

Оба собеседника с тревогой уставились на него. Харнилас взглянул на Эскелеса в ожидании перевода, и адепт пробормотал его, стараясь не глядеть капитану в лицо.

– Что заставляет тебя так говорить? – спросил он Сорвила столь же резко.

– Тех шранков, которые растерзали оленей, гонят.

– Как ты узнал?

– Мы все знаем, что это не Полчище, – ответил юный Король, глубоко дыша, чтобы обуздать скачущие, путаные мысли, родившиеся за долгую ночь, исполненную страхов и размышлений. – По вашим словам, шранки сейчас бегут впереди Великого Похода, кланы сталкиваются один с другим, сливаясь в ужа…

– И? – рявкнул Эскелес.

– Подумайте об этом, – продолжил Сорвил. – На месте Консульта… Вы бы знали о Полчище, не так ли?

– Больше, чем кто-либо, – признал Схоласт с тревожным напряжением в голосе.