Текст книги "Князь Пустоты. Книга третья. Тысячекратная Мысль"

– Тогда каковы его намерения?

– Не дать мне добраться до его отца. Лишить меня моей ненависти. Предать…

– Но тебе только и надо убить Икурея. Убей его и свободно присоединишься к Священному воинству.

– Нет! Тут какой-то подвох! Что-то…

– Ты дурак.

Гнев заставил Найюра очнуться. Он поднял глаза и увидел тварь, сидящую на балюстраде прямо перед ним. Лысая голова блестела в свете звезд, перья были подобны черному шелку, а мир за ее спиной колыхался как дым.

– Птица! – вскричал он. – Демон!

Крохотное личико злобно глянуло на него. Свинцовые веки прикрыли глаза, словно демон дремал.

– Кийут, – сказала тварь, – где Икурей унизил тебя и твой народ. Отомсти за Кийут!

«Я о чем-то забываю…»

Как несуществующее может быть? Как оно может существовать?

Каждый свазонд – ухмылка мертвеца. Каждая ночь – объятия мертвой женщины.

Проходили дни, и Найюр все пытался измерить глубину пропасти, окружавшей его. Конфас и его нансурцы были первостепенной заботой – по крайней мере, так считалось. Пройас дал в подчинение скюльвенду баронов Тирнема и Санумниса с почти четырьмя сотнями рыцарей, а также пятьдесят восемь выживших солдат его старого шайгекского отряда. Как все Люди Бивня, они были закаленными бойцами, но даже не пытались скрывать недовольство тем, что им приходится остаться.

– Вините в этом нансурцев, – сказал им Найюр. – Вините Конфаса.

Нансурцев, которых они охраняли, было намного больше, и Найюру требовалась вся злость его солдат.

Когда барон Санумнис высказывал свои сомнения, Найюр напоминал ему, что эти люди намеревались предать Священное воинство и что никто не знает, когда прибудут имперские корабли.

– Они могут задавить нас числом, – говорил он. – Поэтому мы должны лишить их воли.

Конечно, свои истинные мотивы он не выдавал. Эти люди предпочли дунианину Икурея Конфаса… Прежде чем убить хозяина, надо посадить на цепь пса.

Вдоль стен Джокты был разбит жалкий лагерь – достаточно далеко от Ораса, чтобы побольше солдат занять доставкой воды. Прекрасно зная организацию имперской армии, Найюр отделил старых воинов – триезиев, «трояков», как их называли, – от молодых. Офицеров разместили в отдельном лагере. Учитывая вражду между кавалеристами, по большей части принадлежавшими к благородным семействам, и простыми пехотинцами, Найюр рассредоточил кидрухилей среди солдат. Он приказал своим конрийцам распространять слухи о том, что Конфас рыдал в своих покоях, что офицеры взбунтовались, узнав о том, что их рацион не отличается от рациона рядовых. Подобные слухи разлагают любую армию. Они отвлекают людей, пребывающих в праздности, и тащат на дно правду, лежащую на поверхности.

Найюр запретил Конфасу и сорока двум воинам из его ближайшего окружения покидать город, что соответствовало условиям плена. Он запретил им все контакты с солдатами – по очевидным причинам. Поскольку простое заточение вызвало бы бунт, он позволил племяннику императора вести себя свободно, но только в пределах Джокты. Он поступил так, хотя был одержим идеей уничтожить этого человека.

Он понимал, почему Келлхус желал смерти Конфаса – дунианин не терпел соперников. Он понимал и то, почему Келлхус выбрал на роль убийцы именно его. Конечно же, ведь этот дикарь сразил Льва! Разве он не скюльвенд? Разве он не помнит о Кийуте?

Это понимание терзало Найюра. Если единственная цель Келлхуса – смерть Моэнгхуса, то главной его заботой должно быть сохранение Священного воинства. Зачем же тогда убивать Конфаса? Вполне достаточно просто убрать его с поля игры, что уже сделано. И зачем использовать Найюра для прикрытия, когда последствия – развязанная война с империей – не имеют отношения к предстоящему завоеванию Шайме?

И тут до Найюра дошло… Другого пути не было. Дунианин смотрел дальше Священной войны. Дальше Шайме. А смотреть дальше Шайме – значит смотреть дальше Моэнгхуса.

Люди окутывают свои действия бесчисленными истолкованиями и предположениями. Они не могут иначе, ибо всегда жаждут смысла. Найюр считал этот поход охотой, в которой недруги объединились ради преследования общего сильнейшего врага. Их задача виделась ему стрелой, посланной во тьму. Какие бы сомнения ни терзали его, он всегда возвращался к этой мысли. Но теперь… Теперь все это казалось ошейником, разными концами которого были Моэнгхус и Келлхус, отец и сын, а он, Найюр урс Скиоата, застегивал его на шее мира. Рабский ошейник.

«Забываю… о чем-то…»

Он внимательно изучал Тирнема и Санумниса. Он быстро понял, что барон Тирнем очень глуп и думает лишь о том, как ублажить свое брюхо и нагулять жирок, потерянный в Карасканде. Санумнис, напротив, был умен и неразговорчив. Похоже, он пользовался необъяснимым, но очевидным авторитетом у своего тучного соотечественника. Он был наблюдателем.

Имели ли они тайный приказ, предписывающий, кому из них принимать решения? Это объяснило бы тот факт, что Тирнем подчинялся Санумнису, а тот наблюдал. И каким будет наказание за убийство племянника нансурского императора? За нарушение торжественной клятвы Воина-Пророка?

«Меня послали совершить самоубийство».

От этой мысли Найюр расхохотался. Неудивительно, что Пройас так нервничал, передавая ему приказ дунианина убить Конфаса.

То, что к Найюру приставили адепта, лишь подтверждало опасения. Его звали Саурнемми, он был молодой посвященный, одержимый и страдающий хроническим кашлем. Он прибыл через день после Конфаса вместе с чародеем высокого ранга Инрумми, который почему-то быстро уехал, осмотрев покои своего ученика. Как сказал Найюру старший колдун, Саурнемми обеспечит его связь со Священным воинством.

Мальчик, говорил этот напыщенный дурак, должен спать до полудня каждый день, чтобы они могли общаться посредством колдовских снов. То есть Саурнемми, другими словами, станет глазами дунианина в Джокте.

Бездна! Куда ни обернись – безумная, неизмеримая бездна!

Подстегнутый присутствием Саурнемми, Найюр приказал Тирнему позвать Конфаса и его штаб в Зал прошений Донжона – цитадели, где Найюр устроил свою штаб-квартиру. Он велел юному колдуну внимательно осмотреть пленников с балкона. Затем, как только экзальт-генерал и его люди собрались, Найюр вышел прямо к ним, жестко вглядываясь в лица и с удовольствием глядя на то, как они бледнели. Нансурцы – такая предсказуемая мразь! Очень отважны, когда их много и они вооружены, но без войска и оружия превращаются в сущих овец.

Он ходил кругами вокруг Конфаса, а тот стоял, выпрямившись, в полном военном облачении.

– Ваши братья в моих руках, – сообщил Найюр его спутникам. – Ваши жены… – Он сплюнул под ноги ближайшему. – Досадно.

– А уж сколько твоих братьев, – выкрикнул Конфас, – я поразил своей рукой!

Найюр ударил его. Экзальт-генерал упал и опрокинулся на спину. Найюр резко обернулся на шлепанье сандалий, поймал чью-то руку. Схватил кого-то за кирасу, ударил лбом в лицо. Кинжал, припрятанный этим болваном, со звоном упал на блестящие плиты.

Этих собак надо раздавить! Раздавить!

Лязг обнажаемых клинков. Найюра окружили конрийцы Тирнема с мечами наголо. Нансурцы побледнели и попятились. Некоторые бросились к экзальт-генералу, а тот поднялся на четвереньки, плюясь кровью.

– Не ошибитесь! – взревел Найюр. – Вы подчиняетесь мне!

Он резко опустил ногу на голову человека, пытавшегося схватить его за щиколотку. Тот застыл, горячая кровь потекла между плитками.

Мгновенное молчание, и страсти угасли.

– Не вынуждайте меня становиться могильщиком вашего безумия! – вскричал Найюр, воздевая огромные, покрытые шрамами руки.

Он почувствовал, как люди съежились. Внезапно эти воины показались ему детьми – перепуганными детьми между вздымающимися вверх колоннами зала. Его сердце возбужденно заколотилось. Найюр снова сплюнул и поднял лицо к Саурнемми. Тот смотрел с верхней галереи, зябко кутаясь в багряный шелк. Его бороденка показалась Найюру фиглярской.

– Кто? – спросил он.

Саурнемми глупо закашлялся, как всегда, потом кивнул на задние ряды толпы, где люди сгрудились вокруг генерала Сомпаса.

– Этот, – сказал он. – Тот, с… – Снова кашель, мало похожий на настоящую болезнь. – С серебряными полосами на кирасе.

Ухмыляясь, Найюр достал из-за пояса хору своего отца.

Без предупреждения хрупкий человечек рядом с Сомпасом бросился прочь по полированным плитам. Его свалили через пять шагов. Он упал со стрелой в затылке. Он закричал, непонятные слова будто бы дымились в воздухе. Глаза загорелись. Но Найюр уже догнал его…

Все вокруг раскалилось добела. Люди кричали, закрывали лица руками.

Нансурцы ахали и моргали. Найюр поднялся над сломанной соляной фигурой, лежавшей у него под ногами. Он сплюнул, ухмыльнулся и зашагал прямо сквозь толпу. Он шел к Конфасу. Экзальт-генерал что-то забормотал, попятился, но Найюр миновал его и молча поднялся по монументальным ступеням. С побитой собакой не разговаривают. Он понимал, что это фарс, но ведь все на свете, в конце концов, фарс. Еще один урок дунианина.

Потом, уже у себя в покоях, он взвыл. Понятно почему – без юного адепта он так и не узнал бы, что у Конфаса есть свой колдун. Но смысл этого понимания ускользал от него. Смысл всегда ускользал.

Что с ним не так?

Враги! Всюду враги!

Даже Пройас… Сможет ли Найюр свернуть ему шею?

«Он послал меня совершить самоубийство!»

Ночью Найюр крепко напился, и терзавшие его ножи сомнений немного притупились. Однако вместо них отовсюду, словно из трещин в плитах, поползли ужасы. Несмотря на благовонные курения, вокруг пахло якшем – землей, дымом, гниющей шкурой. Он слышал шепот Моэнгхуса из мглы…

Снова ложь. Снова смятение.

И птица – та проклятая птица! Она, как узел, связывала все зло в единую сущность. От такой мысли у Найюра сжималось сердце. Но конечно же, это не может быть всерьез. Не более чем Серве…

Он говорил с ней каждый раз, когда она приходила к нему ночью в постель.

«Что-то… что-то со мной неладно».

Он понимал это, поскольку мог видеть себя таким, каким его видел дунианин. Он знал, что Моэнгхус сбил его с пути, сужденного по рождению. Он тридцать лет искал собственный след. Чтобы вернуться назад.

Тридцать проклятых лет! Скюльвенды всегда смотрели вперед – как все народы, кроме дуниан. Они слушали своих сказителей. Они слушали свое сердце. Как псы, они лаяли на чужаков. Они различали честь и позор, как различали близкое и далекое. От рождения тщеславные, они сделали себя абсолютной мерой всего. Каждый зависел только от себя самого.

И в этом была ложь.

Моэнгхус заманил Найюра на иную тропу. И сородичи сочли его отступником, поскольку его голос доходил до них из непроглядной тьмы. Как мог он найти путь назад, когда земля вокруг вытоптана? После Моэнгхуса он больше никогда не станет частью своего народа. Он никогда не вернется к прежней дикой невинности. Глупо было пытаться… Неведение – стальная основа для уверенности, поскольку себя самого человек не видит, словно спит. Полный ответ получаешь тогда, когда нет вопросов, а не тогда, когда есть знание. Моэнгхус научил его спрашивать. Всего лишь задавать вопросы.

– Зачем идти этим путем, а не иным?

– Потому что этого требует Голос.

– Почему надо слушать этот Голос, а не другой?

Как просто все перевернуть. Привычки и убеждения оказываются так близко к краю пропасти. Только ярость – истинная основа. Все это – то, что было человеком, – держалось на ударах меча да криках.

– Почему? – кричал каждый его шаг.

– Почему? – звучало в каждом слове.

– Почему? – повторял каждый его вздох.

По некоей причине… Должна же быть причина.

Но почему? Почему?

Сам мир был ему упреком! Он больше не принадлежал миру, но избавиться от памяти о степи не мог. Он больше не принадлежал своему народу, но в его жилах текла кровь его отца. Ему были безразличны пути скюльвендов – совершенно безразличны! – но они выли в его душе, стонали и жаловались. Их поражение душило его. Страсти по-прежнему терзали сердце. Он мучился от стыда.

Несуществующее! Как может существовать несуществующее?

Каждый раз, когда Найюр брился, большим пальцем он проводил по свазонду на горле. Прослеживал его прихотливый изгиб.

«Я забываю… я о чем-то забываю…»

Теперь Найюр понимал, что есть два прошлых: то, которое человек помнит, и то, которое он выбирает. И они редко совпадают. Все люди пребывают под властью второго.

И знание этого делает их безумными.

Время. Мысли о нем занимали Икурея Конфаса как ничто другое.

Князья Священного воинства могли не отдать эти земли Нансурии, но ключи от них до сих пор были в руках Конфаса. Джокта – старинное имперское владение со старинными имперскими особенностями. Давно умершие нансурские строители учли опасности, исходившие от завоеванных народов, и проложили подземные ходы в сотнях городов. Города потом можно будет и вернуть. А вот трупы – только сжечь.

Тем не менее побег из города дался Конфасу труднее, чем он думал. Хотя он не желал в этом признаваться, инцидент со скюльвендом в Донжоне потряс его, расстроил почти так же, как гибель Дарастия, адепта Имперского Сайка. Дикарь ударил Икурея, сбил его на пол легко, словно женщину или ребенка. А Конфас был парализован страхом и совершенно растерян. По-звериному гибкий, страстный и жадный, Найюр урс Скиоата действовал как прирожденный разбойник, обожаемый своими людьми. Он вонял степью, словно его огромное тело воплотило в себе саму землю… землю скюльвендов.

Конфас почувствовал, что пропал. Конечно, он понимал – варвар именно этого и добивался. Как говорят галеоты, испуганный человек думает шкурой. Но от понимания было не легче. Опасности подстерегали их на каждом этапе бегства: и когда они дожидались ночи, и когда пробирались по улицам к некрополю, и когда откапывали вход в подземелье. Только после того как они с Сомпасом пересекли реку Орас, он немного перевел дыхание…

Теперь в сопровождении небольшого отряда кидрухилей он ждал в назначенном месте: на заросшем насыпном холме в самом центре охотничьих угодий, в нескольких милях на юго-восток от Джокты. Место выбирал сам Конфас, как и должно быть, поскольку впоследствии именно ему суждено сыграть главную роль в драме.

Над землей несся сильный порывистый ветер. Растрепанные вечнозеленые деревья сгибались под ним, подобно девам. От взмаха незримых юбок взметалась зимняя пыль. Кроны вдали тряслись, словно в них разворачивалась чудовищная битва. Казалось, где-то рядом вот-вот разверзнется бездна. Мир часто виделся Конфасу плоским, будто картинка. Сегодня все изменится, подумал он. Сегодня мир станет бездонным.

Гнедой жеребец Сомпаса фыркнул и встряхнул гривой, сгоняя осу. Генерал выругался раздраженно, как человек, недолюбливающий животных. Конфас вдруг пожалел о потере Мартема. Сомпас приносил много пользы, даже сейчас. Его пикеты прочесывали окрестности в поисках соглядатаев скюльвенда, он всегда был при деле, но личных качеств ему не хватало. Сомпас оказался хорошим орудием, но не оружием, как Мартем. А великим людям необходимо именно оружие.

Тем более в таких обстоятельствах.

Если бы только отвязаться от проклятого скюльвенда! Что же такого особенного в этом человеке? Даже сейчас в дальнем закоулке души Конфаса горел маячок на случай его возвращения. Словно варвар своим присутствием замарал его, въелся, подобно дурному запаху, который необходимо даже не отмыть, а отскрести. Никогда еще ни один человек так не влиял на Конфаса.

Возможно, думал он, так праведники чувствуют грех. Ощущение чего-то большого, что наблюдает за тобой. Некое неодобрение, огромное и неописуемое, близкое, как туман, и далекое, как край света. Словно сам гнев обрел глаза.

Может, вера – это тоже нечто вроде пятна… запаха…

Конфас громко рассмеялся, не беспокоясь о том, что подумают Сомпас и остальные. Он обрел свое прежнее «я», и это ему нравилось… очень нравилось.

– Экзальт-генерал?.. – произнес Сомпас.

Дурак Биакси. Всегда отчаянно хочет оказаться в гуще событий.

– Они едут, – кивнул вдаль Конфас.

Из зарослей кипарисов выбрался отряд всадников – человек двадцать – и стал спускаться цепочкой по противоположному склону. Они огибали бугорки, испещрявшие пастбище, как бородавки покрывают собачью шкуру. Конфас со скучающим видом украдкой бросил взгляд на свою маленькую свиту. Все нахмурили лбы в смятении и тревоге. Он чуть не рассмеялся. Что же затеял их богоравный экзальт-генерал?

Этот день он распланировал давно. Князь Атритау не тратил времени зря, получив власть над Священным воинством. Как ни злились на него ортодоксы, победа над падираджей смыла всю их раздражительность. Конфас до сих пор изумлялся, вспоминая тот день. Какая уверенность выросла из отчаяния! Даже его собственные люди сражались с яростью одержимых.

Конфас сыграл свою роль, не выходя из четко обозначенных рамок, и, вне всякого сомнения, весьма способствовал успеху Священного воинства. Но любому дураку было ясно, что дни его в качестве Человека Бивня сочтены. Поэтому он принял некоторые… меры. Он устроил эту встречу через сиронжских посредников и тайно разместил отряд кидрухилей в лесах Энатпанеи. Конечно, он никому не рассказывал о своих намерениях, тем более Сомпасу. Далеко идущие замыслы нельзя доверять людям недальновидным. Сначала надо прорваться через границу.

– Кто это? – спросил в пространство Сомпас.

Остальные тоже вглядывались в темноту. Они сидели в седлах неподвижно и спокойно, но Конфас знал, что внутри у них все трепещет от ожидания, как у детишек, жаждущих медовых лепешек. То, что приближающиеся всадники были в одежде фаним, ничего не значило. Конфас невольно подумал о том, что сказал бы Мартем. Жизнь казалась более защищенной, когда отражалась в его проницательных глазах. Не такой безрассудной.

– Экзальт-генерал! – внезапно крикнул Сомпас и потянулся за мечом.

– Стоять! – рявкнул Конфас. – Оружие не трогать!

– Но это же кианцы! – воскликнул генерал.

Проклятый Биакси. Неудивительно, что их род так никогда и не сумел получить императорскую мантию. Конфас дал коню шпоры, выехал вперед, развернулся и встал лицом к своим людям.

– Кто, кроме нечестивца, – вскричал он, – может изгнать правого?

Воины тупо уставились на него. Все они были ортодоксами, а значит, князя Атритау они презирали так же, как и Конфас. Но их решимость порождена мирскими мотивами, а не снизошла с небес. Конфас никогда не требовал от них слишком многого – только быстрых действий. Эти люди ради него убьют родную мать.

Нужно только правильно выбрать время.

Конфас улыбнулся как человек, разделивший с ними все. Он кивнул им, словно подтверждая: итак, мы снова обрели себя.

– Я вел вас до галеотской границы. Я вел вас в сердце мертвой скюльвендской степи. Я привел вас к самому порогу старого Киана, и мы почти низвергли его! Киан. Сколько битв мы прошли вместе? Лассентас. Доэрна. Кийут. Менгедда. Анвурат. Тертаэ… Сколько побед!

Он пожал плечами, словно не понимал, зачем говорить об очевидном.

– А теперь посмотрите на нас… Посмотрите на нас! Мы в плену. Земли наших отцов отняли у нас. Священное воинство в когтях лжепророка. Айнри Сейен забыт! Вы не хуже меня знаете, что необходимо для Священной войны. Пришло время решить, достойны ли вы продолжить ее.

По склону пронесся очередной порыв ветра. Он шуршал травой, пригибал кусты и заставил Конфаса прищурить глаза от пыли.

– Ваши сердца, братья! Спросите у них!

Вечно все кончалось призывом к сердцам. Хотя Конфас понятия не имел, что это должно означать в данном случае, но он не ошибся, как хорошо вышколенная собака. Эти слова всегда вовремя подворачиваются на язык. Гениальность большинства людей заключается в умении находить причины для уже совершенных действий. Сердце всегда служит самому себе, особенно когда вера требует жертв. Именно потому великие полководцы призывают к единодушию в момент начала боя. А дальше все идет по инерции.

Вопрос времени.

– Ты Лев, – сказал Сомпас.

Словно подставляя шеи палачу, воины опустили головы, прижали подбородки к красным лакированным нагрудным латам и так стояли целое долгое мгновение. Джнанский знак глубочайшего почтения.

Даже поклонения.

Усмехнувшись, Конфас развернул коня на приближающийся топот копыт. Что-то дикое, необузданное было в том, как кианцы остановились перед ним, словно подчиняясь какой-то прихоти. Несмотря на разноцветные одежды и блеск лат, они казались призрачными и угрожающими. Не только из-за смуглого цвета опаленной пустынным солнцем кожи или из-за маслянистого блеска длинных бород, заплетенных в косички. В этих всадниках чувствовалась ярость загнанного зверя. Их глаза сверкали безумной решимостью людей, которым некуда бежать.

На мгновение воцарилось молчание, заполненное фырканьем и храпом боевых коней. Конфас чуть не рассмеялся, представив, что его дядюшка встречается вот так со своим наследным врагом. Крот заключает сделку с соколами…

Перед лицом льва.

– Фанайял аб Каскамандри, – проговорил Конфас звонким глубоким голосом. – Падираджа.

Молодой человек, к которому он обращался, низко склонил голову: Фанайял по своему положению превосходил всех, кроме Ксерия или Майтанета.

– Икурей Конфас, – отозвался падираджа напевным кианским выговором. Веки его темных глаз были насурьмлены. – Император.

Когда дождь прекратился, он оставил ее спящей в их постели. Серве. Ее лицо было столь же прекрасным, сколь ненастоящим.

Найюр вышел из своих покоев на террасу, глубоко вдохнул чистый послегрозовой воздух. Узкие улочки Джокты расползались вдаль, блестели под проясняющимся небом. Город напоминал большой амфитеатр с перевернутыми и выбитыми рядами. Найюр некоторое время смотрел на лагерь Конфаса на дальнем склоне напротив, представляя его себе как неизведанный берег.

Скюльвенд вздрогнул от хлопанья крыльев. В стоявших вокруг лужах воды отразились трепещущие тени. Испуганные голуби пролетели над головой, устремляясь к месяцу, затем ринулись обратно, словно привязанные к террасе незримыми нитями. Тревожно воркуя, они скрылись внизу.

Где-то рядом послышался хриплый голос:

– Ты озадачиваешь меня, скюльвенд.

Демоны, как теперь знал Найюр, имеют много обличий. Они везде, они терзают мир своей разнузданной похотью. Птицы. Любовники. Рабы…

И прежде всего он.

– Убей Икурея, – ныл голос, – и псы сорвутся с цепи. Почему ты удержал свою руку?

Он обернулся к твари. К птице.

Найюр знал, что есть люди, поклоняющиеся птицам или, наоборот, проклинающие их. В Нансуре были священные павлины, кепалоранцы чтили лугового тетерева. При военных обрядах все айнрити приносили в жертву коршунов и соколов. Однако скюльвендам птицы лишь помогали определить погоду, или указывали на то, что рядом волки, или возвещали смену времен года. А еще птиц ели, когда больше есть было нечего.

Так что это за тварь? Он поспорил с ней. Обменялся обещаниями.

– Ты твердишь мне об убийстве, – ровным голосом проговорил Найюр, – когда тебе следует заботиться о смерти дунианина.

Маленькое личико нахмурилось.

– Икурей плетет заговор, дабы уничтожить Священное воинство.

Найюр плюнул и повернулся к глади Менеанорского моря, по черной спине которого гигантский палец лунного света вел черту, разделяя воды надвое.

– Он нам нужен, чтобы найти другого… Моэнгхуса. Моэнгхус – более серьезная угроза.

– Дурак! – воскликнул Найюр.

– Я превыше тебя, смертный! – с птичьей горячностью ответила тварь. – Я из более жестокой расы. Ты не можешь постичь пределов моей жизни!

Найюр повернулся к птице боком, искоса глянул на нее.

– А почему? Кровь, что бежит в моих венах, не менее древняя. Как и порывы моей души. Ты не старше истины.

Тварь едва слышно усмехнулась.

– Ты до сих пор не понимаешь их, – продолжал Найюр. – Прежде всего дунианин – это интеллект. Я не знаю их намерений, но я знаю вот что – они все превращают в инструмент для себя. И то, как они это делают, лежит вне пределов моего и даже твоего понимания, демон.

– Ты думаешь, я их недооцениваю?

Найюр отвернулся от моря.

– Это неизбежно, – пожал он плечами. – Для них мы – почти дети, идиоты, только что вылезшие из чрева матери. Подумай об этом, пташка. Моэнгхус прожил среди кианцев более тридцати лет. Я не знаю твоих способностей, но вот что скажу: он превзошел их.

Моэнгхус… Даже произносить это имя было больно.

– Ты же сам говоришь, скюльвенд, что не знаешь моих способностей.

Найюр выругался и рассмеялся.

– Хочешь знать, что услышал бы в твоих словах дунианин?

– И что же?

– Позу. Тщеславие. Слабость, что выдает меру твоих сил и показывает множество направлений для атаки. Дунианин не стал бы опровергать твои заявления. Он даже подбодрил бы тебя в твоей уверенности. Он действует под прикрытием лести. Ему все равно, считаешь ты его ниже себя или своим рабом, пока остаешься в неведении.

Какое-то мгновение тварь смотрела на него в упор, словно скрытый смысл высказывания входил в его маленькую, как яблоко, головку цепочкой, слово за словом. Личико скривилось в подобии презрения.

– В неведении? В неведении относительно чего?

Найюр сплюнул.

– Истинного твоего положения.

– И каково же мое истинное положение, скюльвенд?

– Тобой играют. Ты дергаешься в собственных сетях. Ты пытаешься управлять обстоятельствами, птичка, а они давно уже управляют тобой. Конечно, ты думаешь иначе. Как и у людей, власть занимает важное место среди ваших врожденных устремлений. Но ты всего лишь орудие, как и любой Человек Бивня.

Тварь склонила головку набок.

– И как же тогда мне стать своим собственным инструментом?

Найюр фыркнул.

– Сотни лет вы манипулировали событиями из тьмы – или так вы утверждаете. Теперь вы считаете, что делаете то же самое, что ничего не изменилось. Уверяю тебя, изменилось все. Ты думаешь, будто остаешься в тени, но это не так. Возможно, он уже знает, что ты подкатывал ко мне. Возможно, он уже знает пределы твоих возможностей и твои силы.

Найюр понимал, что даже древние твари разделят судьбу Священной войны. Дунианин обдерет их, как люди обдирают тушу бизона. Мясо пойдет в пищу, жир – на похлебку и топливо, из костей сделают орудия, шкура сгодится на шатры и щиты. Какими бы древними они ни были, их древность тоже можно сожрать. Дуниане – нечто новое. Вечно и бесконечно новое.

Как похоть или голод.

– Вам придется забыть старые пути, пташка. Придется идти нетореной тропой. Вы должны признать, что грубые обстоятельства ему на руку, вам с ним не тягаться. Вместо этого нужно ждать. Наблюдать. Вы должны найти и использовать возможность.

– Возможность… для чего?

Найюр воздел испещренный шрамами кулак.

– Убить его! Убить Анасуримбора Келлхуса, пока вы еще можете это сделать!

– Он – пустое место, – каркнула птица. – Пока он ведет Священное воинство на Шайме, он работает на нас.

– Дурак! – хохотнул Найюр.

Птица разгневанно взмахнула крыльями.

– Ты знаешь, кто я?

В лужах под ногами Найюра вспыхнули образы – шранки, бегущие по улицам, позолоченным отблесками огня; драконы, взлетающие в истерзанное небо; человеческие головы, дымящиеся на бронзовых копьях; чудовища с огромными крыльями… Пылающие глаза и прозрачная плоть.

– Смотри же!

Но Найюр крепко сжал в кулаке хору. Он не испугался.

– Колдовство? – расхохотался он. – Ты подбрасываешь кости волкам моих убеждений! Прямо сейчас, пока мы с тобой разговариваем, он изучает колдовство!

Огонь угас, осталась только птица. Голова ее в лунном свете казалась белой.

– Адепт Завета, – сказал Найюр. – Он обучает его…

– Глупец. Это займет много лет…

Найюр сплюнул и печально покачал головой. Эта тварь до ужаса не соответствовала собственной мощи. Жалость к сильным – разве от этого не становишься великим?

– Ты забыла, пташка, что он выучил язык моего народа за четыре дня.

Он, голый, стоял на коленях в своих покоях, но не шевельнулся и не испугался, услышав приближающиеся шаги. Он Икурей Конфас I. И хотя в силу отсутствия выбора ему приходилось продолжать дурацкую игру со скюльвендом (ведь внезапность – залог победы), его подданные – это совсем другое дело. Наконец-то времена, когда приходилось следить за каждым словом и каждым шагом, закончились. Шпионы дядюшки отныне стали его шпионами.

– Прибыл великий магистр Сайка, – сказал сзади из темноты Сомпас.

– Только Кемемкетри? – спросил Конфас. – Больше никого?

– Вы дали четкие указания, Бог Людей.

Император усмехнулся.

– Пойди к нему. Я скоро приду.

Никогда он не жаждал информации так отчаянно. Тревога его была слишком сильна. Но самый отчаянный голод надо утолять в последнюю очередь. За императорским столом следует вести себя прилично.

Когда генерал ушел, Конфас крикнул в темноту. Оттуда выступила обнаженная кианская девушка с округлившимися от ужаса глазами. Конфас похлопал по ковру перед собой, бесстрастно глядя, как она принимает нужную позу – колени разведены, плечи опущены, груди приподняты. Он опустился между ее оранжевыми ногами. Ему только раз пришлось ее ударить, чтобы она научилась держать зеркало твердо. Но тут ему в голову пришла идея получше. Он велел ей держать зеркало перед его лицом так, чтобы на нее смотрело собственное отражение.

– Смотри на себя, – проворковал он. – Смотри и испытаешь наслаждение… клянусь тебе.

Почему-то холод прижатого к щеке серебра разжег его пыл. Они достигли вершины вместе, несмотря на ее стыд. От этого девушка показалась ему чем-то большим, чем обычное животное, каким он привык ее считать.

Он подумал, что в качестве императора будет очень отличаться от дяди.

Прошло семь дней после его встречи с Фанайялом, но цель еще не была достигнута. Конфас не верил в дурные предзнаменования – дядюшка слишком заигрался в эту игру, – но ничего не мог с собой поделать. Он очень жалел, что ему приходится принимать титул в таких обстоятельствах. Надеть мантию Нансура, будучи пленником скюльвенда! Узнать о том, что стал императором, от кианца – от падираджи, не меньше! Правда, это унижение ничего для него не значило: во всем была слишком горькая ирония, чтобы не увидеть здесь руку богов. Что, если его свеча сгорела? Что, если они и правда завидуют своим братьям?

Время выбрано неверно.

В Момемне, скорее всего, бунт. По словам Нгарау, шпиона Фанайяла, великий сенешаль дяди взял в свои руки бразды правления, надеясь по возвращении Конфаса заслужить его благосклонность. Фанайял утверждал, что престол вне опасности – никто в Андиаминских Высотах не осмелится бунтовать против великого Льва Кийута. И хотя тщеславие шептало Конфасу, что это правда, он не мог не понимать: новому падирадже нужно, чтобы он поверил. Священная война разворачивалась вдали от Ненсифона и дворца «Белое солнце», но Киан стоял на краю пропасти. И если Конфас бросится отстаивать свои права, Фанайял будет обречен.

Чего не скажет сын пустыни, чтобы спасти свой народ?

Два обстоятельства заставляли Конфаса оставаться в Джокте и продолжать фарс со скюльвендом: необходимость снова идти через Кхемему и то, что, по словам Фанайяла, Ксерия убила его бабка. Как бы безумно ни звучало это утверждение и какие бы подозрения ни возбуждали торжественные заявления Фанайяла, Конфас не сомневался – именно так все и было. Много лет назад она убила мужа, чтобы возвести на престол любимого сына. А теперь убила сына, чтобы возвести на престол любимого внука…