Текст книги "Око Судии"

– А как же ятверианцы? – спросила мать.

– Созови совет. Пригласи саму матриарха сюда, в Андиаминские Высоты.

Резкий нырок, наклон. Судорожные рывки, восстановить равновесие. Начинающаяся паника во всем теле.

– Да, но мы оба с тобой знаем, что не она истинная глава секты.

– И это может сыграть нам на руку. Шарасинта – гордая и честолюбивая женщина, такие, как она, не довольствуются ролью номинального лидера.

Несколько поспешных шагов, чтобы встать увереннее. Ноги скрипят по полированному камню. Булькающий смех, прерывающийся, когда он тревожно и рефлекторно сглатывает слюну.

– Что? Ты предлагаешь мне подкупить ее? Предложить сделать ее Верховной Матерью?

– Можно и так.

Худенькое тельце сгибается вокруг какой-то невидимой точки, которая как будто перекатывается из стороны в сторону.

Окружающий воздух густеет от надвигающейся неминуемости.

– Как шрайя, ты обладаешь властью над ее жизнью и смертью.

– Потому-то я и подозреваю, что об этих слухах она знает мало или не знает вообще ничего, равно как и о том, что затевают ее сестры.

Жадный и торжествующий взгляд. Кругами машут в воздухе руки. Бессмысленная улыбка, затаенное дыхание.

– Этим можно пользоваться.

– Несомненно, Эсми. Как я уже сказал, она женщина честолюбивая. Если бы нам удалось спровоцировать раскол внутри секты…

Самармас делает несколько неверных шагов. Босая нога, в ярком солнце светящаяся, как слоновая кость, качнулась вбок, описала круг и опустилась перед второй ногой. Ступня распласталась по камню, как влажная тряпка. И – звук, как будто кто-то втянул ртом воду.

– Раскол…

Тень мальчика, короткая, от того, что солнце стоит высоко. Вытянутые в стороны руки хватают пустоту. Руки и ноги молотят воздух. Обмякший и скорчившийся силуэт проваливается через полосатую тень парапета. Кто-то всхлипывает, брызжа слюной.

Потом тишина.

Кельмомас, прищурившись, смотрел на пустой балкон, не обращая внимания на поднимающийся снизу гам.

Как и отец, он умел удерживать в уме намного больше, чем окружающие. Так было с того момента, как Хагитатас научил его разнице между зверем, человеком и богом – с того момента, как он впервые оторвал взгляд от лица своего брата. Звери рыщут, так сказал старик.

Люди – мыслят.

Поэтому он знал, что Самармас любит и боготворит его и сделает все, чтобы сократить лежащую между ними пропасть смекалки и способностей. И достоверно знал, где именно стоят ноги гвардейцев и где торчат наконечники их длинных копий…

По всем Угодьям зазвенели сигналы тревоги, терзая небо. Звучали железные голоса воинов, хриплые от горя и ужаса. Приглушенно бормотали рабы.

Как зачарованный, Кельмомас подошел к мраморному ограждению, нагнулся над тем местом, куда упал брат. Внизу, окруженный стражниками в доспехах, лежал, закатив глаза, Самармас. Правая рука у него загнулась, как веревка, тело подергивалось на древке копья, которое пронзило ему бок.

Юный императорский принц аккуратно стер с парапета оливковое масло. И только потом заревел, как положено маленькому мальчику.

«Почему?» – спросил голос. Тот самый, тайный голос.

«Почему ты не убил меня раньше?»

Кельмомас видел, как мать пробивает себе дорогу между гвардейцами, слышал ее безутешный вопль. Он видел, как дядя, святейший шрайя, схватил ее за плечи, когда она упала на тело нежно любимого сына. Видел, как движимая нездоровым любопытством, подошла его сестра Телиопа, нелепая в своих черных одеждах. Заметил он и как падает его собственная слеза, крошечным жидким шариком, падает и разбивается о вялую щеку брата.

Какая трагедия. Сколько любви потребуется, чтобы залечить ее.

– Мамочка! – кричит он. – Мааааа-мааааа!

Боги переосуществляют.

Сколько любви было в прикосновении ее сына.

Похоронный зал был узким, с высокими потолками, отделанный рядами айнонской плитки с синим орнаментом – никаких прочих украшений. Сверху лился свет, растворяясь в воздухе, как пар. Из маленьких ниш глазели истуканы, почти забытые, хотя и не до конца. По углам шипели поблескивающие золотом курильницы, выдувая тонкие ленты дыма. Императрица оперлась о мраморный постамент в центре зала, опустив взгляд вниз, на застывшие черты своего младшего.

Она начала с пальчиков, напевая старую песню, узнав которую, ее рабы зарыдали. Порой они забывали, что у нее с ними одно и то же скромное происхождение. Улыбнувшись, она посмотрела на них, словно говоря: «Да, я все это время была одной из вас…»

Такой же рабыней.

Она подняла его ручонку, обтерла ее широкими нежными движениями, от локтя к запястью, от локтя к запястью.

Он был холоден, как глина. И, как глина, сер. Но как она ни старалась, создать из этой глины другую форму она не могла. Он упорно продолжал оставаться ее сыном.

Эсменет остановилась вытереть слезы. Через некоторое время, проглотив боль, тихонько кашлянула и вернулась к своему делу, заведя тот же самый мотив. Казалось, что она не столько обмывает, сколько лепит его, и с каждым движением он становится более настоящим. Совершенные линии и влажные ямочки. Фарфоровое сияние кожи. Маленькая родинка под левым соском. Созвездие веснушек, которые, как шаль, обвивали его худенькую спину от одного плеча до другого.

Она вбирала все это в себя, проводила руками, обтирала, омывала водой, молитвенными движениями, словно совершала обряд.

Сколько любви было в прикосновении к сыну.

Грудь. Плавный изгиб живота. И, конечно, лицо. Порой ее охватывало желание толкнуть и потрясти его, наказать за эту жестокую проделку. Но ее прикосновения оставались невозмутимыми, медленными и уверенными, словно ритуал умел сдерживать смятенные души.

Она выжала губку, прислушиваясь к стуку капель. Улыбнулась своему маленькому мальчику, восхитилась его красотой.

Волосы у него были золотыми.

Ей почудилось, что он пахнет так, будто его утопили в вине.

Кельмомас притворился, что плачет.

Она крепко прижала его к груди, он заерзал, выползая из одеял, которые скомкались между ними, и прижался всем телом к ее вздрагивающему телу. Каждый ее всхлип отдавался в нем волнами расслабленного тепла, омывал блаженством и придавал уверенности в его собственной правоте.

– Только не уходи! – прошептала она, убирая щеку от его влажных волос. – Никогда-никогда, ладно?

Ее лицо было для Кельмомаса книгой, напечатанной на станке из кожи, мышц и жил. И истины, которые он читал в этой книге, были священны.

Он знал это лицо так подробно, что мог определить, если потемнела родинка или упала с века ресничка. Он слышал, как жрецы трещат про свои небеса, но истина состояла в том, что рай находился гораздо ближе – и на вкус отдавал солью.

Ее лицо нависло над ним, истерзанное болью, с дрожащими губами и потоком бриллиантов, льющихся из глаз.

– Кел, – зарыдала она. – Бедный малыш…

Он заголосил, подавив желание задрыгать ногами от смеха. «Получилось! – мысленно ликовал он, и ему хотелось размахивать руками от ликования, как искупленному ребенку. – Получилось!»

И все оказалось так легко.

«И теперь, – сказал тайный голос, – ты – единственная оставшаяся ей любовь».

Глава 6
Мозх

Спроси у мертвых, и расскажут тебе. Нет одинаковых дорог. Воистину, и карты не без греха.

Экьянн I. «Сорок четыре послания»

То, что мир просто разрушает, люди убивают с умыслом.

Скюльвендская пословица

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), река Рохиль

Колдун пробирался холодными лесными чащобами, и насколько стары были его кости, настолько юны его мысли. Он раздражался и морщился, но в его спотыкающихся шагах чувствовалась привычка, свидетельство многих лет, проведенных в странствиях. Четыре дня он тащился, петляя между высокими, как колонны, деревьями, щурился на яркий солнечный свет, проникающий сквозь еще по-весеннему редкий лесной полог, и по медленно подползающим далеким ориентирам прокладывал путь к месту назначения…

Мозх.

Все, что Ахкеймион знал об этом месте, ему рассказал его раб-галеотец Гераус. Это была перевалочная база охотников за скальпами, расположенная в западном конце длинного судоходного участка реки Рохиль, место, где группы скальперов, которые работали в дальних краях, могли забрать свое вознаграждение и закупить припасы. Поскольку это был ближайший к башне сколько-нибудь значительный центр цивилизации, Гераус приходил сюда три-четыре раза в год продавать шкурки и на то золото, что давал ему Ахкеймион, добывал то, чего сами они себе обеспечить не могли. Гераус, человек спокойный и несуетливый, с тщательно скрываемым удовольствием рассказывал истории о своих поездках. Возможно, потому, что путешествие было и трудным, и опасным – Тистанна, как правило, не прощала Ахкеймиону долгие недели мужнина отсутствия, – а возможно, потому, что эти отлучки были переменами в монотонности его повседневной жизни, в течение нескольких дней после возвращения Гераус бывал склонен важничать и топать ногами. Только когда все рассказы заканчивались, он возвращался в свои привычные рамки человека смирного и надежного. Эти истории были его звездным часом, возможностью для раба великого Колдуна «расправить плечи во весь мир», как говорят галеотцы.

По большей части, эти поездки были наполнены делами скрытными и потайными, сделки совершались исключительно между доверявшими друг другу людьми. Если послушать Герауса, мешок бобов был столь же ценным и тянул за собой такое количество сложностей, как кошелек с золотом или связка скальпов. Гераус не делал тайны из своей осмотрительности – более того, он даже, кажется, крайне гордился ею. Даже когда его дети были еще маленькими, он старался донести до них, сколь неоценима для выживания бывает скромность. Наиглавнейшее умение для любого раба, всегда давал понять он, состоит в умении везде пройти незамеченным.

«Для шпиона тоже», – невольно приходило в голову Ахкеймиону.

Подумать только, он считал, что канули в прошлое те дни, когда он бродил по Трем Морям, переходил от одного королевского двора к другому, высоко держа голову перед насмешливыми королями и властителями – по-прежнему оставаясь колдуном Завета. Хотя жирок он утратил, хотя одежда на нем была из шерсти и шкур, а не из муслина, пахнущего миррой, одно то, что он шел к невидимым горизонтам, со всей живостью возвращало из памяти прошлое. Иногда, глядя вверх через начинающие зеленеть ветви, он видел бирюзовые небеса Киана, или, когда вставал на колени, чтобы наполнить бурдюк водой, – давящую черноту северного Менеанора. Картинки стали воспоминаниями, каждая со своей историей, своим особенным смыслом и своей красотой. Царедворцы из касты знати смеялись, лица их были раскрашены в белый цвет. Натертые маслом рабы разносили дымящиеся яства. Укрепления, облицованные глазурованной плиткой, сияли под палящим солнцем. Чернокожая проститутка задирала колени повыше.

Двадцать лет миновало – и ни единого дня не прошло.

Он уже с удивлением обнаружил, что грустит по Гераусу и его семье намного больше, чем мог себе представить. Забавно всегда получается с рабами. Словно факт владения скрывал некоторые очевидные и важные человеческие связи. Всегда кажется, что не хватать будет определенных удобств, а не рабов, которые тебе их обеспечивают. Комфорт Ахкеймиону был в высшей степени безразличен – и презираем им. Но где-то глубоко внутри вздрагивало каждый раз, когда он вспоминал их лица – смеющиеся или плачущие, не важно – что-то оборвалось в нем от того, что он может никогда больше с ними не посидеть.

И от этого он сам себе казался плаксивым дедушкой.

Может, это и хорошо, что его жизнь совершила этот самоубийственный поворот.

Он остановился, наслаждаясь золотым великолепием вечерней природы. Вдоль горизонта полз обрыв – извилистая полоса вертикального камня, терявшаяся в сумерках. Пологие спуски, заваленные щебнем и крупными валунами, вели в лес. Виден был водопад Долгая Коса, названный так потому, что река Рохиль у огромного валуна у края обрыва разделялась и падала вниз двумя переплетающимися грохочущими потоками.

Внизу лежал Мозх, утопавший в розовой дымке водопада. Изначально, если верить Гераусу, город был построен ниже по реке, но, как гусеница, подполз к основанию обрыва – скупщики скальпов, соперничая друг с другом, стремились первыми встретить направляющихся на запад охотников. Сейчас город, врезавшийся в лес, походил на рану, покрывшуюся струпьями смолы и бревен. Лачуги и сараи громоздились друг на друга, наскоро сколоченные из дерева и подручных материалов, теснились вдоль берега реки, облепив нижние уступы утеса.

Когда Ахкеймион добрался до заброшенных предместий города, уже окончательно стемнело. От первоначального Мозха остались только деревянные столбы. Они торчали из буйного папоротника, безмолвные, как освещающий их лунный свет. Какие-то из них сгнили, какие-то покосились, и на всем была печать кладбищенского запустения, так что становилось не по себе. Ближайшие к тропе были изрезаны всевозможными буквами и испещрены пометами – следами пребывания бессчетного числа путешественников, со всем их неутоленным тщеславием и всеми их огорчениями. Гвоздь Небес, светящий через промежутки в темнеющих облаках, позволил ему разобрать несколько надписей. «НЕНАВИЖУ ШРАНКОВ», – гласила одна из свежих надписей на галлишском. «ХОРДЖОН ЗАБЫЛ, ЧТО СПАТЬ НАДО ЗАДНИЦЕЙ К СТЕНКЕ», – заявляла другая, состоящая из айнонских пиктограмм – а рядом виднелось пятно, которое могло оказаться запекшейся на солнце кровью…

В вечерней тишине шум водопада раздавался особенно громко. Первые крохотные брызги бисером оседали на кожу. От огоньков жилья веяло угрозой. Когда в последний раз он отваживался вступать в подобные места, сборища разнообразных странных личностей?

Ведя за собой мула, Ахкеймион брел по главной городской улице. К этому времени он совсем выбился из сил. Тело гудело и по привычке клонилось вперед после долгого пути по непролазной грязи. Плащ словно обшили свинцовыми болванками, такой тяжестью он висел на плечах. Подходящее имя для города – Мозх. Легко было представить, что под ногами месиво из переломанных костей.

Рядом с ним месили грязь странные люди; некоторые шли поодиночке, с пустыми и тревожными глазами, другие – гогочущими группами, и держались они вольно, понимая свое численное превосходство. Все были навеселе, все старались перекричать грохот водопада. Большинство были вооружены и одеты в доспехи. Многих украшали пятна запекшейся крови – возможно, это были раны, а может, они просто не помылись.

Это были скальперы, охотники за скальпами, пользующиеся покровительством указа аспект-императора. Они собрались со всех концов Новой Империи: галеотцы с буйной шевелюрой, нансурцы с гладкими щеками, тидоннцы с окладистыми бородами, даже нильнамешцы с лениво полуприкрытыми веками – все были здесь, все продавали скальпы за имперские келлики и шрайские индульгенции.

Ахкеймиону надоели постоянные пристальные взгляды, и он плотнее надвинул на голову капюшон плаща. Отчасти он понимал, что вид его не может вызвать ни малейших подозрений, что он просто разучился доверять анонимности. И тем не менее продолжал съеживаться от прикосновения чужих глаз, воинственных или просто любопытствующих. В воздухе витало чувство разудалой свободы, легкий душок полного беззакония, который он поначалу приписал высвобождению сдерживаемых желаний. Охотники целые месяцы проводили вдали от жилья, бились со шранками, охотились на них по нехоженым чащам. Более грубого ремесла и большего оправдания неумеренности нельзя было и представить.

Но по мере того, как безумное шествие множилось, он понял, что несдержанность – не просто способ насытить неудовлетворенные страсти. Там было слишком много людей и слишком много различных каст, верований и народов. Кастовая знать из Сингулата. Беглые рабы из Се Тидонна. Еретики-фаним из Гиргаша. Лишь общее происхождение могло гарантировать цивилизованное отношение, общее видение жизни, а иначе – только злоба и непонимание. Голод – больше этих людей не объединяло ничто. Инстинкты. Дикими этих людей сделала не дикая природа и даже не первобытная жестокость шранков, а неспособность доверять чему-то, кроме звериного начала.

«Страх, – сказал он себе. – Страх, похоть, злоба… Вот на них и полагайся». Только эту единственную заповедь снисходительно допускало такое место, как Мозх.

Он с трудом пробирался вперед, ведя себя осторожнее, чем обычно. В воздухе чувствовался запах виски, блевотины и неглубоко вырытых отхожих мест. Слышны были песни, смех, рыдания, где-то в глубине ночи кто-то щипал струны лютни, извлекая леденящие душу звуки. Он замечал улыбки – вспышки пожелтевших гнилых зубов. Он видел украшенные фонариками интерьеры, бурлящие, ярко освещенные миры, наполненные крепкими словами и безумными кровожадными взглядами. Видел мерцание обнаженной стали. Какой-то галеотец, рыча, бил булавой другого, вколачивал один удар за другим, пока человек не превратился в окровавленного червяка, который корчился и извивался в жидкой грязи. К Ахкеймиону привязалась подвыпившая шлюха с голыми дряблыми руками в синяках.

– Хочешь персик? – нараспев произнесла она, трогая его между ляжками.

Он почувствовал, как шевельнулись почти забытые воспоминания, старые, давно не применявшиеся навыки самозащиты, от невостребованности не ставшие более рассудочными, и схватился под плащом за рукоятку ножа.

В здании таможни было темно. Потрепанное Кругораспятие уныло поникло в сумеречном безветрии. Мозх был аванпостом Новой Империи, и забывать об этом не следовало. Ахкеймион миновал лазарет, вокруг которого витала атмосфера едких испражнений и заразы. Прошел мимо приземистого опиумного притона и нескольких таверн, где шло шумное гулянье, и двух полуоткрытых шатров-борделей, из которых в ночь просачивались стоны и базарный смех. Ахкеймион набрел даже на простой деревянный храм Ятвер, наполненный звоном колоколов и песнопениями – должно быть, шла какая-то вечерняя церемония. На фоне всего этого рокотал стремительный водопад, словно неподвижная, била о камень вода. Мелкие прозрачные капельки падали с подола рясы колдуна.

Он пытался не думать о девушке. О Мимаре.

Пока он нашел постоялый двор «Задранная лапа», о котором говорил Гераус, шум стал почти привычным. Заводя мула на задний двор, он подумал, что Мозх, в сущности, не слишком отличается от крупных многоязычных городов его юности. Более порочный, построенный из дерева, а не монументального камня, и не достигающий размеров, при которых всеобщее безразличие и всеобщая безликость сливаются в терпимость большого города – здесь не существовало негласной договоренности сквозь пальцы смотреть на странности друг друга. Каждый в любой момент мог подвергнуться осуждению. И тем не менее в этом городе царило то же ощущение открывающихся возможностей, случайных, возникающих равно для всех, звенящих у каждого порога, как будто для появления множества возможных путей требовалось только скопление разномастных людей…

Свобода.

Ночь в таких местах может закончиться миллионом различных развязок. Тем одновременно и удивительны, и ужасны подобные места.

Ночь в Мозхе.

Комната была маленькая. Шерстяное постельное белье отдавало плесенью и затхлостью. Хозяину постоялого двора вид гостя не понравился, это было понятно сразу. Нищего в комнату для нищих – веками соблюдающееся правило. Но, сбросив роняющий капли плащ и разложив пожитки, Ахкеймион улыбнулся. Отправился в Мозх сонный отшельник, а прибыл просыпающийся шпион.

Вот и славно, сказал он себе, идя по лестницам и коридорам на грохот общей комнаты «Задранной лапы». Многообещающее начало. Теперь надо только, чтобы чуть-чуть повезло.

Он в предвкушении усмехнулся, стараясь не обращать внимания на отпечатки окровавленной руки, украшавшие стену.

Тяга Ахкеймиона к приключениям улетучилась немедленно, как только он пробился в продымленную комнату с низким потолком. Потрясение оказалось столь велико, что он потерял дар речи, так давно не наблюдал он людей своим тайным зрением. Здесь находился еще один колдун – судя по черноте и разрушительной мощи его Метки, колдун старый и искусный – и сидел он в дальнем углу. И еще был какой-то носитель Хоры. Проклятая Слеза Бога, названная так потому, что одно ее прикосновение уничтожало колдунов и их святотатственные деяния.

Разумеется, Метку он видел каждый раз, как смотрел на свои руки или ловил в стоячей воде свое отражение, но то было как собственная кожа: так близко, что толком не разглядеть. Видя на другом человеке это пятно, которое искажало взгляд, – особенно после того, как он столько лет пребывал погруженным в чистоту нетварного мира, не тронутого богопротивными голосами колдунов, – он вновь чувствовал себя… как в юности.

Испуганным, как в юности.

Вернувшись в настоящее, Ахкеймион направился к кабатчику, которого легко узнал по описанию своего раба. По словам Герауса, звали кабатчика Хаубрезер, и был он одним из братьев-тидоннцев, владевших «Задранной лапой». Ахкеймион кивнул ему, хотя с момента появления здесь он еще не встретил никого, кто соблюдал бы джнан.

– Меня зовут Акка, – сказал он.

– Ага, – ответил высокий и тощий, похожий на аиста мужчина. Голос его был не столько глубоким, столько угрюмым. – Ты же уже ржавое кайло. Тут, знаешь ли, немощным да горбатым не место.

Ахкеймион сыграл озадаченного добродушного старичка. Нелепо, но и сейчас, по прошествии стольких лет, ему было больно слышать, как кетьянское слово «кайло» выговаривают с благородным протяжным норсирайским произношением.

– Мой раб Гераус сказал, что ты сможешь мне помочь.

Он давно уже собирался поехать в Мозх и нанять артель охотников. Мимара только заставила его сократить расписание, начать путешествие прежде, чем он будет знать место назначения. Появление Мимары всколыхнуло его больше, чем он готов был себе признаться – недоверие, сходство с матерью, колкие вопросы, их злосчастная мимолетная связь – но если бы Мимара и не появилась, последствия оказались бы губительны.

Сейчас, по крайней мере, он знал, почему Судьба послала ее к нему: это был пинок под зад.

– А-а, – проскрипел Хаубрезер. – Гераус мужик славный.

Взгляд испытующий; худое лицо придавало ему дополнительную суровость. Ахкеймион лишний раз поразился, насколько характер людей порой приспосабливается к особенностям тела. Человек был сутул, с длинными пальцами, похожий на богомола и терпеливым упорством, и хищным видом. Он не столько охотился, сколько выжидал.

– Это правда.

Хаубрезер взирал на него с коровьим упорством – ему могло стать скучно до слез, но он был способен умереть, так и не прекращая жевать свою жвачку. Казалось, этот человек, дабы возместить свою неуклюжесть, замедлил все, включая собственную мысль. Медлительность обнажает изящество, присущее всем явлениям, даже самым неблагородным. Оттого так гордо вышагивают пьяные, будто движутся под водой.

Наконец огромные глаза моргнули, завершая разговор.

– Короче, вон там они – кого ты ищешь… – он мотнул головой с прожилками на лбу в дальний угол, по другую сторону от дымящего в центре комнаты очага.

Указал он в сторону колдуна и Хор, которые Ахкеймион почуял, едва войдя в общую залу.

Ну конечно…

– Ты точно знаешь?

Хаубрезер так и стоял, наклонив голову, хотя казалось, что он разглядывает собственные брови, а не мрачные силуэты за пеленой дыма.

– Хо. Это тебе не просто так скальперы. Люди Ветерана. Шкуродеры.

– Шкуродеры?

Ухмылка вышла угрюмой, словно человек был лишен тех мышц лица, которые отодвигают губы от зубов.

– Гераус-то прав. Отшельник ты, ясно дело. Любого тут спроси, – он обвел зал широким движением ладони, – тут тебе все скажут: Шкуродерам поперек дороги не становись. Знаменитые ребята. Вся река знает. Столько товара приносят, как никто. Хо. Держись подальше от Шкуродеров, а не то не поздоровится. Как говорится, «хауза куп». Грубо, но правильно.

Ахкеймион вытянул шею и оценивающе посмотрел на людей, которые вдруг оказались не обычными завсегдатаями пивнушки, а воинственным племенем. Хотя остальные длинные столы были забиты людьми, трое мужчин, на которых указал Хаубрезер, сидели одни и не выглядели ни настороженными, ни непринужденными, но поза их говорила о глубоком внутреннем сосредоточении, категорическом пренебрежении ко всему, что их не касается. Их фигуры колыхались в искристом воздухе над очагом: первый, хранитель Хоры, – с пышной заплетенной в косички бородой айнонца или конрийца; второй, с длинными белыми волосами, бородкой клинышком и обветренным лицом; и третий, колдун, – его лицо было спрятано под черным кожаным капюшоном.

Ахкеймион перевел взгляд обратно на Хаубрезера.

– Нужно, чтобы кто-то меня представил?

– Но всяко не такой, как я.

Пока Ахкеймион шел через общую залу, он вдруг начал очень остро воспринимать все окружающее, что для него выражалось ощущавшимся во всем теле предчувствии чего-то неизбежного – какого-то стремительного безрассудного поступка. Запах преющего под кожаной одеждой пота заставлял морщиться. Грохот водопада Долгая Коса дрожал в воздухе и в деревянных стенах, так что помещение казалось неподвижным пузырьком воздуха в потоке воды. Гортанное наречие, на котором все говорили, – какая-то дикая помесь галишского и шейского – потряс его древним и совершенно неожиданным звучанием: Первая Священная война, долгих двадцать лет прошло.

Он подумал о Келлхусе, и решимость разгорелась в нем с новой силой.

«Пульс безумца…»

Ахкеймион не питал иллюзий в отношении людей, с которыми ему предстояло встретиться. Возникновение Новой Империи положило конец доходному некогда ремеслу наемника, но это не означало, что исчезли те, кто был готов убивать за жалованье. Рядом с такими людьми он провел бо́льшую часть жизни – в обществе тех, кто считал его человеком никчемным. Он давно научился принимать нужные позы, возмещать слабость духа превосходством интеллекта. Он знал, как вести себя с подобными людьми – по крайней мере, так ему казалось.

Но первые же секунды, как он очутился рядом с ними, убедили его в обратном.

Человек в плаще с капюшоном, колдун, повернулся к нему, но не более чем в пол-оборота, так что виден был только висок и линия подбородка, белая и гладкая, как вываренная кость. Глаза его скрывала неумолимая чернота. Низенький седовласый человечек одарил Ахкеймиона шустрым сияющим взглядом и улыбкой, которая загодя была готова встретить насмешку. Но третий, с окладистой бородой, тот, кого Хаубрезер отрекомендовал как Капитана, продолжал невозмутимо пялиться в чашу с вином. Ахкеймион сразу понял, что от этого щедрости не дождешься ни в чем.

– Ты айнонец, которого называют Косотер? – спросил Ахкеймион. – Железная Душа, Капитан Шкуродеров?

Последовало секундное молчание, слишком непродолжительное, чтобы свидетельствовать о замешательстве или удивлении.

Капитан решительно отхлебнул вина и утвердил на Ахкеймионе взгляд близко посаженных карих глаз. Такой взгляд Ахкеймион помнил по кровавым побоищам и лишениям Первой Священной войны. Такой взгляд видел только мертвечину.

– Я тебя знаю, – только и произнес он, хрустким, как папирус, голосом.

– Капитану надо говорить «Ветеран», – воскликнул седовласый человечек. Он был миниатюрен, но запястья у него были вполне широкими и обладали, судя по всему, железной хваткой. Он был стар, во всяком случае, не моложе Ахкеймиона, но казалось, что годы только согнали с него лишний жир – признак слабости, оставив лишь кожу и огонь живости. Этот человек ссохся, не потеряв силы. – Как-никак, – хохотнул он, прищурившись, – таков Закон.

Ахкеймион не удостоил его вниманием.

– Ты меня знаешь? – обратился он к Капитану, который продолжил изучение своего загадочного напитка. – По Первой Свя…

– Сэр, – перебил его коротышка. – Прошу вас. Позвольте представиться. Я – Сарл…

– Я хочу заключить соглашение с вашей артелью, – продолжал Ахкеймион, пристально глядя на Капитана. Явно айнонец. Он выглядел древним, как вещь из погребального кургана.

– Сэр, – настойчиво повторил Сарл, и на сей раз у него в глазах появился жестокий блеск. – Прошу вас…

Ахкеймион повернулся к нему, нахмурившись, но перебивать не стал.

Ухмылка смяла глубокие борозды на лице коротышки во множество мелких морщинок.

– Я, как бы это выразиться, обладаю определенными способностями обращаться с цифрами и расчетами, а также умею тонко вести спор. Мой славный Капитан… ну, скажем так, ему недостает терпения управляться со всеми премудростями беседы.

– Значит, решения принимаете вы?

Человечек, обнажая полукруг десен, зашелся шумным смехом, так что раскраснелось лицо.

– Нет, – выдохнул он, словно в изумлении, что кто-то может задать столь вопиюще глупый вопрос. – Нет-нет-нет! Я исполняю песню. Но уверяю вас, что слова к ней пишет Капитан.

Сарл с нарочитой почтительностью поклонился в сторону айнонца – тот разглядывал Ахкеймиона со смесью любопытства и недоброжелательности. Когда Сарл повернул голову обратно и посмотрел на Ахкеймиона, губы его были поджаты, словно он всем видом хотел сказать: «Вот видите!»

Ахкеймион нетерпеливо хмыкнул. Вот уж что в цивилизованном мире он оставил без сожаления, так это болезненную страсть ко всяким недомолвкам.

– Я хочу заключить соглашение с артелью вашего Капитана.

– Какая странная просьба! – воскликнул Сарл, как будто все это время только ждал подходящего момента. – И смелая, очень смелая. Войн больше нет, мой друг, за исключением двух, именующихся святыми. Та, которую ведет наш аспект-император против злокозненного Голготтерата, и более пошлая – та, что мы ведем против шранков. Наемников больше не существует, дружище.

Ахкеймион переводил взгляд с одного собеседника на другого. Это приводило его в тревожное состояние, словно такое разделение внимания было равносильно частичной потере зрения.

Но если он что-то понимал, в том и состоял весь смысл этого нелепого упражнения.

– Мне нужны не наемники, а охотники за скальпами. И затеваю я не войну, а путешествие.

– А-а-ах, как интересно, – протянул Сарл. Каждый раз, как он улыбался, его глаза уменьшались до дрожащих щелочек, словно он наслаждался удачной шуткой. – Путешествие, для которого требуются охотники за скальпами, – это путешествие в Пустоши, верно?

Ахкеймион молчал, смущенный подобной проницательностью. Этот Сарл и впрямь такой проворный, каким выглядит.

– Да.

– Я так и думал! Очень, очень интересно! И скажите же мне, куда именно на север вам надо идти?

Этого вопроса, при всей его неизбежности, Ахкеймион страшился. Кого он хотел одурачить?

– Далеко… – он сглотнул. – В развалины Сауглиша.

Последовал еще один приступ смеха, сопровождаемый брызгами слюны и вычерчивавший каждую жилку, всю паутину морщинок густыми оттенками лилового и красного. Сарл даже свел руки, словно ему связали запястья, и затряс ими так, что замелькали пальцы. Словно ища поддержки, он бросал взгляды на человека с капюшоном.