Текст книги "Око Судии"

Она не испытывала тщеславия от осознания своей задачи. Богиня сделала ее линейкой, которой будет измерен мир – не больше и не меньше. Кто такая Наннафери, чтобы радоваться или гордиться, не говоря уже о том, почему и для чего гордиться? Нож, которым свежевали, острее не становится, – как гласила галеотская пословица.

Он только больше пачкается кровью.

Она велела им расставить фонари по сводчатой пещере, потом приказала сесть за огромным каменным столом в центре залы: легендарный Стол Ударов, у которого когда-то сама Ур-Мать наказывала своих непокорных дочерей. Наннафери заняла место богини, и трещинки, расколовшие древние плиты столешницы, словно разбежались от иссохшей груди Наннафери. Одна щель расходилась на несколько и ветвилась, подбегая к каждой из сестер, и Наннафери подумалось, что это удачно, потому что ей предстоит стать светом, который обнаружит трещины во всех них.

Она сидела абсолютно неподвижно и терпеливо ждала, пока улягутся последние разговоры. Некоторые из собравшихся лишь недавно прибыли с другого конца Трех Морей. Здесь присутствовали сразу несколько историй вражды и дружбы, прерванных назначениями в другие страны. Поскольку дружба была одним из самых благословенных даров богини, Наннафери терпела веселую болтовню сестер. Она знала, как редко доводится оказаться в обществе равных, когда достиг высших уровней в иерархии культа. Одиночество – вечная жестокая цена власти, что было заметно по этим женщинам. Особенно отчаянно хотелось говорить Элеве.

Но нависшее ощущение несообразности происходящего быстро заставило замолчать даже ее. Скоро все двенадцать женщин сидели с той же строгой суровостью, что и их Верховная Мать: прорицательница и одиннадцать высших жриц культа. Все, кроме матриарха, Шарасинты – ее отсутствие ни для кого не осталось незамеченным.

– Всего один раз со времен язычников, – сказала Наннафери хриплым, словно у курильщицы, старческим голосом, – созывался Стол Ударов. Многие из вас в тот день присутствовали здесь. Это было радостное время, время празднеств, ибо культ, наконец, вновь обрел это место, земную утробу нашей Великой Богини, где обитает долгая череда наших сестер, ожидающих своего Второго Рождения на Другой Стороне. В то время мы славили шрайю и его Священную войну и думали только о том, что мы сможем вернуть себе в будущем. Мы не разглядели дремавшего Демона, которому суждено было подмять под себя эту войну, превратить ее в орудие подавления и нечестивой тирании.

Последнее слово исказилось от ярости, которую она не стала сдерживать.

– Мы не разглядели аспект-императора.

Она швырнула перед собой на стол свой посох из священной акации. Сестры подскочили от громкого звука. Наннафери запустила руку в шелковые одежды, собравшиеся на скрюченных суставах влажными складками, и извлекла на свет маленький, не больше голубиного яйца, железный шарик, который огибали по кругу неразборчивые письмена. Она высоко подняла его, держа двумя пальцами, и бережно опустила перед собой на стол…

Хора. Священная Слеза Бога.

Словно следуя какой-то неумолимой логике, взгляды женщин, как один, обратились от Хоры к ее лицу. Такое откровенное начало шокировало – в подобных случаях обязательным считались Вступления: церемониальные ритуалы и молитвы инициации. Сестры смотрели на нее в полном изумлении. Но начинали понимать, как с мрачным удовлетворением отметила про себя Наннафери.

Их богиня готовилась к войне.

– Но сперва, – сказала Наннафери, положив руку на рукоять посоха, – нам надо разобраться с ведьмой.

Сейчас, когда она держала перед собой Хору, смысл сказанного был ясен: она говорит об одной из них.

Несколько женщин ахнули. Из них самая младшая (политическая уступка Нильнамешу), Махарта, вскрикнула в голос. Шархильда, со своими свиными глазками и красными, как редиски, щеками, глядела с выражением кроткой глупости, которым она обычно скрывала свой ум. Ветенестра, конечно, кивнула так, словно все знала с самого начала. Иначе какая же она была бы прорицательница?

Настала такая мертвая тишина, что, казалось, было слышно, как дышит пепел мертвых.

– Н-но, Святая Мать, – прошептала Махарта, – как ты узнала?

Псатма Наннафери прикрыла глаза, зная, что, когда она резко откроет их, они окажутся малиновыми шарами.

– Потому что богиня, – тихо проговорила она, – дозволяет мне видеть.

Бурные крики. Грохот упавшего каменного стула. Элева вскочила на ноги, простерла руки в стороны. Ее глаза и рот светились ярко-белым светом, волосы и одежду трепал неосязаемый ураган. Жуткое невнятное бормотание падало со сводов, со стен, неслось ото всех видимых предметов – голос, который сминал мысли, как бумагу. Шархильда подбежала к ней с ножом, но была отброшена назад, как бросают в угол грязную одежду. Харнальский зал пересекли переливающиеся прозрачные стены из гигантских призрачных камней. По замкнутой пещере метались крики. Жрицы в суматохе разбежались. Вокруг предметов завивались тени.

Звук удара железа о дерево. Слепящий свет. Рев втягивающегося воздуха.

Сквозь серную вонь начали раздаваться стоны и потрясенные вскрики. Махарта рыдала, скорчившись под Столом Ударов.

– Элева! – кричал кто-то. – Элева!

– Уже несколько дней как мертва, – процедила Наннафери. Она единственная не двинулась с места. – А то и больше.

Посох еще звенел у нее в руках, словно продолжая подрагивать от удара. Опершись на него, она подошла к поверженной ведьме и посмотрела на лежащую на полу треснувшую соляную статую. Безымянная девочка, навсегда застывшая в прекрасной и гордой белизне. Полногрудая. Невероятно юная.

Невольно закряхтев, Наннафери опустилась на колени и подняла с усыпанного пылью пола свою Хору. Свою благословенную Слезу Бога.

– Они травят нас, подсылая ведьм. – В ее голосе клокотала ненависть. – Найдется ли лучшее доказательство их порочности?

Ведьмы… Школа Свайала. Еще одно из многих непотребств аспект-императора.

Прошло еще несколько минут потрясения, прежде чем сестры пришли в себя. Двое помогли Шархильде сесть на место, не уставая хвалить мощь и храбрость старой туньерской телохранительницы. Другие осторожно выходили вперед, посмотреть на мертвую ведьму, которая лишь несколько мгновений назад была Элевой – одной из общих любимиц, иначе не скажешь! Махарта еще не вполне успокоилась и, стыдясь плакать, шмыгала носом. Ветенестра вернулась на место, обводя стол бессмысленными тревожными взглядами.

И как будто снова подчиняясь некой единой логике, понеслись вопросы и замечания. Низкий сводчатый потолок Харнальского зала звенел от женских голосов. Ветенестре, несомненно, еще две недели назад было видение, что все так и будет. Значит ли это, что шрайя и Тысяча Храмов изучают их? Или это дело рук императрицы? Форасия заявила, что не более трех месяцев назад в Каритусале видела, как Элева дотронулась до Хоры во время ритуала солнцестояния. Значит, ведьма подменила ее недавно? Незадолго до прибытия тайного приказа о возвращении, который они все получили…

Но как? Разве что…

– Да, – сказала Наннафери. В ее тоне слышалось спокойное понимание опасности, и зал сразу очистился от гомонящих наперебой голосов. – Шрайя знает обо мне. Он знает обо мне уже некоторое время.

Шрайя. Священный Отец Тысячи Храмов.

Брат Демона, Майтанет.

– Они терпят меня потому, что ценят тайное знание. Они обрастают тайными соглядатаями, как обрастают бухгалтерскими книгами торговцы, считающие, что управляют тем, что могут исчислить.

Мгновение напряженного молчания.

– Тогда мы обречены! – вдруг выкрикнула Этиола. – Вспомните, что случилось с ананкианцами…

Пятеро наемных убийц, убежденных, что исполняют роль Судьбы, совершили покушение на императрицу в день Погружения ее младшего сына. Покушение закончилось неудачей и, что важнее, оказалось жесткой ошибкой, поставившей под угрозу всех правоверных, вне зависимости от культа. Слухи о мести императрицы, как и следовало ожидать, были разнообразны и непоследовательны: то ли с ананкианской матриархи живьем содрали кожу, то ли зашили в мешок с голодными псами, то ли растянули на дыбе в веревку из человечины. Единственное, что можно было утверждать достоверно, – что ее и всех ее ближайших подручных арестовали шрайские рыцари и арестованных больше никогда не видели.

– Мы – иной культ, – покачала головой Наннафери.

Это было сказано не от тщеславной кичливости. Пожалуй, за исключением Гильгаола, никто из Ста Богов не пользовался такой всеобщей симпатией, как Ятвер. Если другие культы походили на свои храмы, возведенные на поверхности земли постройки, которые можно снести, ятверианцы были как эти самые залы, Чрево Мертвых, – нечто такое, что нельзя сровнять с землей, поскольку они и есть земля. И так же, как у катакомб были туннели, заброшенная канализация Старой Династии, уходящая до самых развалин Сареотской библиотеки, так и ятверианцы располагали далеко идущими каналами, бессчетным количеством входов, потайных и стратегически важных.

Везде, где были слуги и рабы.

– Но, Верховная Мать, – сказала Форасия. – Мы говорим об аспект-императоре.

Само имя звучало как довод.

Наннафери кивнула.

– Демон не так силен, как можно подумать, Фори. Он и его самые пылкие, самые фанатичные последователи идут с Великой Ордалией, за полмира отсюда. Тем временем по всем Трем Морям теплятся старые обиды и ждут только лишь ветра, который раздует из них пламя. – Она умолкла, чтобы дотронуться железным взглядом до каждой из сестер по очереди. – Правоверные везде, сестры, не только в этой комнате.

– Даже язычники ведут себя наглее, – поддержала ее Махарта. – На юге от него по-прежнему ускользает Фанайял. Недели не проходит без мятежа в Ненсиф…

– И тем не менее, – настойчиво продолжала Форасия, – вы не видели его так, как видела я. Никто из вас не имеет даже отдаленного представления о его силе. Никто! Ни единая душа не зна… – Старая жрица осеклась и стала крениться набок. Форасия единственная из них была старше Наннафери, в таком возрасте, когда телесная немощь не может не просачиваться в душу. Форасия все чаще и чаще забывала, где находится, заговаривалась. Проявляла временами дерзость, свойственную слабым на голову и утомленным жизнью.

– Прости меня, святая мать, – пробормотала она. – Я… я не к тому это говорила, что…

– Но ты права, – мягко сказала Наннафери. – Мы на самом деле не имеем представления о его силе. Вот почему я созвала вас сюда, где души наших сестер укроют нас от его прозорливых глаз. Мы даже представления не имеем, но мы не одни. И он не один.

Она замолчала, так что эти слова повисли в пропахшем серой воздухе.

– Богиня! – прошипела непоколебимая старая Шархильда. Капелька крови скатилась у нее на лоб, капнула на выщербленный камень стола. – Мы все знаем, что Она дотронулась до тебя, святая мать. Но Она ведь и являлась тебе, это правда? – Страх в ее нервном голосе был сильнее удивления, он словно усиливал давящее с потолка ощущение неподъемной тяжести.

– Да.

И снова Харнальский зал взорвался галдящими наперебой голосами. «Возможно ли это? Великое благословение! Но как? Когда это было? Великое, благословенное событие! Что же она сказала?»

– А Демон? – голос Форасии перекрыл все остальные голоса. Сестры замолчали, не только из-за уважения к ее рангу, но и из-за собственного смущения. – Об аспект-императоре? – не отставала неугомонная женщина. – Что она говорит о нем?

Вот так, прямодушие смущенной души старой женщины разом обнажило все их маловерие. Их страх перед аспект-императором затмил все прочие страхи, даже те, что им должно было испытывать перед богиней.

Молитва без страха – ущербна.

– Боги… – начала Наннафери, с трудом подбирая слова для того, что невозможно выразить словами. – Они не такие, как мы. Они не являются… сразу и целиком…

Этиола нахмурила лоб, тщетно напрягая ум.

– Ветенестра заявила…

– Ветенестра ничего не знает, – оборвала ее Наннафери. – Богиня не терпит глупцов и притворщиков.

За Столом Ударов стало очень тихо. Все взгляды побежали вдоль извилистой трещины, которая вела к халфантской пророчице, Ветенестре. Та сидела в напряженной позе, как человек, который всеми силами пытается унять дрожь. Если Верховная Мать обращается к кому-то из них по имени – это уже само по себе катастрофа…

– С-святая матерь… Если я… если я навлекла на себя твое н-неудовольствие… – пролепетала побледневшая женщина.

Наннафери поглядела на нее так, словно на ее месте стояла разбитая ваза.

– Недовольна не я, а богиня, – сказала она. – Я лишь нахожу тебя вздорной.

– Но что я такого…

– Ты больше не пророчица Халфантаса, – с сухим сожалением и смирением сказала Наннафери. – А значит, тебе нет больше места за этим столом. Уходи, Ветенестра. Твои мертвые сестры ждут.

Перед Наннафери возник образ родной сестры-близнеца, которая не выжила после оспы. В одно мгновение в памяти пронеслись заливистый смех, хихиканье друг другу в плечо, шиканье и залитые слезами глаза. Больно было думать, что когда-то и ее собственная душа звенела такими нотками радости. Это напоминало Наннафери о том, что было отдано…

И о том немногом, что осталось.

– Ж-ждут? – запинаясь, переспросила Ветенестра.

– Уходи, – повторила Наннафери. Что-то странное было в том, как она подняла руку, что-то тревожное в неуловимом жесте, который указывал цель, а не направление.

Ветенестра встала, тиская ткань платья. Первые шаги она прошла пятясь, как будто ожидала, что ее вернут или что она проснется. Она смотрела на них с обидой и зачарованным восхищением. У нее было лицо человека, забывшего, где явь, а где сон. Она повернулась к зияющей черной пасти входа. Все почувствовали одно и то же – сгущающийся эфир, завихрения пустого воздуха. Сестры не верили своим глазам, в ужасе глядя на происходящее. Прожилки багрового цвета женской крови пронизывали темноту, как дым. Блестящие узоры, свивающиеся и пропадающие в никуда.

Ветенестра, ничего не видя вокруг себя, пересекла порог. Но не столько шагнула в тени, сколько шагнула прочь отсюда, словно она была не она, а лишь изображение, тающее искажаясь неуловимо для глаза. Словно испарилась лужица воды. Только что Ветенестра стояла здесь, и в следующую секунду ее не было.

Что-то похожее на человеческие слова неразличимо загрохотало по углам – а может, это был чей-то крик.

Тишина. Сам воздух казался живым. Ниши, выбитые в стенах, ставших похожими на соты, во всех залах, один за другим, зазвенели от пустоты, от мертвенности пространства. Наннафери видела, как от этой тишины гаснут взгляды у ее сестер, как приходит к ним осознание той силы, что нависала над ними всю их мелкую жизнь. Богиня – не имя, которым они услаждали свои уста, не непонятное существо, которое тешило их тщеславие и щекотало ум осознанием их собственной греховности, но Богиня – Кровь Плодовитости, грозная, вечная Матерь Рождения.

Она здесь, и гневом своим наполняет кровавую тьму.

Махарта вдруг упала на колени, вжала залитое слезами лицо в грязный пол. И вот уже все они стояли на коленях, беззвучно или вполголоса бормоча молитвы.

А Наннафери, воздев скрюченные руки, проговорила куда-то вверх, к потолку:

– Чисты твои дочери, о Матерь… Ныне твои дочери воистину чисты.

Они стояли пристыженные, смотрели на нее слезливыми глазами, глазами обожающими и полными ужаса, ибо теперь сестры увидели, что их Богиня существует, а Псатма Наннафери – ее избранная Дочь. Махарта обняла ее ноги, поцеловала колени. Остальные сгрудились рядом, дрожа от изумления и благоговения. Верховная Матерь, прикрыв бесцветные веки, впитывала поток их трепещущих касаний, и телом, и бестелесной сущностью, словно раньше она была невидима, а теперь ее, наконец, увидали.

– Расскажите им, – сказала она сестрам резким голосом, хриплым от жажды повелевать. – Шепотом дайте знать вашей пастве. Скажите им, что Воин Доброй Удачи восстал против их доблестного аспект-императора.

Надо принимать такие подарки, когда их делают. Даже те, что за пределами твоего разумения…

– Скажите им: Мать посылает своего Сына.

И даже те, что грозят погибелью.

Момемн…

Кельмомасу нравилось представлять себе, что Священные Угодья, восьмиугольный парк, расположенный в сердце императорской резиденции, – ни больше ни меньше как крыша мира. Это было нетрудно, при том что окружающие постройки на западе заслоняли необъятный Момемн, а на востоке – обширную гладь Менеанора. С любой точки на колоннадах и верандах, выходящих на Угодья, не видно было ничего, кроме длинного синего опрокинутого неба. Возникало ощущение высоты и уединения.

Он вглядывался в зелень платанов, чьи кроны кивали на холодном ветру, но не могли дотянуться до балкона, где он сидел. Величественные старые деревья его завораживали. Контуры стволов, расходящихся огромными провисшими ветвями. Листья переливались, как рыбки в освещенной солнцем воде, неритмично качались на фоне облаков со свинцовым брюхом. В этих деревьях была мощь – сила и неподвижность, такие, что мелкими и незначительными становились видневшиеся за ними солидные мраморные колонны и стены и темные интерьеры, поднимающиеся вверх на три этажа.

Кельмомас решил, что очень хочет быть деревом.

Тайный голос что-то бормотал, предлагая неуклюжие способы избавиться от всепоглощающей скуки. Но Кельмомас не обращал на него внимания и сосредоточился вместо этого на звуке певучего голоса матери, которая вела разговор. Если лечь на живот и прижаться лицом к холодному полированному камню балкона, было чуть-чуть видно, как она сидит на краю восточного бассейна, в единственном месте, где Угодья выходили к бескрайнему морю.

– Так что же мне делать? – говорила она. – Встать против целой секты?

– Боюсь, что Ятвер пользуется слишком большой популярностью, – отвечал дядя Кельмомаса, святейший шрайя. – Слишком ее любят.

– Да-да, ятверианцы, – сказала сестра Кельмомаса Телиопа, как обычно, брызгая слюной и неловко складывая слова. – По данным переписи, которую проводил отец, примерно шесть из десяти людей касты работников регулярно посещают ятверианские богослужения. Шесть из десяти. Вне сомнения, самая популярная из Сотни. Вне со-вне со-вне со-мнения.

Мать ничего не сказала, и это был красноречивый ответ. Она не одергивала дочь – мать не умела ненавидеть своих детей, – но она не находила в дочери отражения себя, ничего просто человеческого. Телиопа была лишена всякой теплоты – только факты, нагромождение фактов и крайняя неприязнь к запутанным сложностям, которыми огорожены человеческие отношения. Эта шестнадцатилетняя девушка редко смотрела людям в лицо, так силен был ее страх случайно встретить чей-то взгляд.

– Спасибо, Тел.

Кельмомасу подумалось, что его старшая сестра напоминает отмершую руку, отросток, идущий в мир бездушных идей. Мать опиралась на ее интеллект только потому, что так приказал отец.

– Я помню, как это было, – продолжала мать. – Страшно подумать, сколько медных монет я бросила нищенкам, думая, что, может быть, это переодетые жрицы. «Богиня Даяния»… – Она усмехнулась горько и печально. – Ты не представляешь, Майта, каким утешением сердцу может оказаться Ятвер…

Оттенок тревоги и печали в ее голосе так взволновал Кельмомаса, что он вытянул шею, прижался к мраморным балясинам, даже стало больно щекам, и увидел мать. Она сидела, откинувшись на своем любимом диване, и в свете, отражавшемся от зеркальной глади бассейна, она выглядела размытым, как будто видимым сквозь слезы, силуэтом. Такая маленькая и невероятно хрупкая, что у Кельмомаса перехватило дыхание…

«Мы нужны ей», – сказал ему голос.

В этот момент появилась нянька Порси, которая привела с собой его брата-близнеца Самармаса. Кельмомас легко, как все мальчишки, вскочил на ноги и помчался в ароматный полумрак игровой комнаты. Ухмылка Самармаса, как всегда, безнадежно портила ангельский облик его личика, превращая его в маленького скалящегося истукана Айокли. Порси, со следами прыщей, похожими на пестрые винные пятна, по-хозяйски держала руку на позолоченной игрушечной булаве его брата. Как всегда, как только «братики-близняшки» оказывались «наконец-то снова вместе», она сразу принялась таратортить:

– Хотите, поиграем в парасту? Хотите? Или давайте во что-нибудь другое? Ах, ну как же я забыла! Такие большие сильные мальчики – мы уже выросли, чтобы играть в парасту, да? Ну, тогда во что-нибудь боевое. Это же интереснее? О, я знаю! Кел, давай ты будешь мечом, а Самми – щитом…

Она могла продолжать бесконечно, а Кельмомас улыбался, или хмурился, или пожимал плечами и вглядывался в ее лицо, изучая все мелкие страхи, которые он там видел. Обычно он присоединялся к забавам, превращая в собственную игру те игры, что она устраивала для них двоих. Играя в парасту, он в течение нескольких дней подряд видоизменял свои вспышки неудовольствия, варьируя переменные, которые порождали ту или иную реакцию Порси. Он обнаружил, что одни и те же слова могли заставить ее смеяться или в отчаянии стискивать зубы, в зависимости от его тона и выражения лица. Он выяснил, что если внезапно подойти к ней и положить голову на колени, то можно заставить ее глаза подернуться влагой или даже вызвать слезы. Иногда, пока Самармас пускал слюни и бормотал над какой-нибудь игрушкой из слоновой кости, он отнимал щеку от ее колен и с невозмутимым и невинным видом смотрел ей в лицо, вдыхая сквозь платье запах складок ее промежности. Она всегда улыбалась в тревожном обожании, считая (он это знал точно, каким-то непонятным образом ему это было видно), что на нее смотрит личико маленького бога. И тогда он говорил смешные детские слова, которые наполняли ее сердце благоговением и восхищением.

– Ты точно такой же, как он, – часто отвечала она. И Кельмомас ликовал, понимая, что она сравнивает его с отцом.

«Даже рабы понимают», – говорил ему голос. Это была правда. Он мог удерживать в уме намного больше, чем все окружающие. Имена. Оттенки. Быстроту, с какой скоростью разные птицы бьют крыльями.

Например, он знал все о болезни, которую жрецы-врачеватели называли «моклот», или «судороги». Он знал, как симулировать симптомы, до такой степени, что мог одурачить даже старого Хагитатаса, придворного врача матери. Надо было лишь подумать о том, что у тебя лихорадка, и начиналась лихорадка. Подрожать-подергаться – ну, это было под силу даже полоумному братцу. Если пожаловаться Порси, что сводит икры, она помчится за лекарством, листом загадочного и ядовитого растения из далекого Сингулата. А еще он знал, что в лазарете Порси этого листа не найдет, как найти, когда он спрятан у нее под кроватью? Значит, начнет искать…

И оставит их вдвоем с братом-близнецом, с Самармасом.

– Но почему, Майта? – говорила мать. – Они лишились разума? Разве они не видят, что мы – их спасение?

– Ты сама знаешь ответ, Эсми. Сами служители культа не более и не менее глупы, чем остальные люди. Они видят только то, что им известно, и спорят, только чтобы защитить то, что им дорого. Вспомни, какие перемены принес им мой брат…

Порси будет отсутствовать долго. Под свою койку она заглянуть не догадается, поскольку ничего туда не складывала. Будет искать, искать, будет все больше и больше удивляться и вытирать слезы, понимая, что к ответу призовут ее.

Кельмомас сидел, поджав ноги и с улыбкой следил за братом, который положил голову на бордовый ковер и глядел вверх на дракончика как будто издалека. Хотя в его ручонках потертая голова дракончика выглядела совсем маленькой, сам он тоже казался меньше, чем на самом деле, как статуэтка из мыльного камня, играющая с искусно вырезанными песчинками. Кукольный императорский принц, который возится с еще более миниатюрными игрушками.

Только вялое противоборство скуки и удивления на лице придавало ему вид живого человека.

– И поэтому возникли все эти разговоры о Доброй Удаче? – спросил вдалеке голос матери.

– Доб-рой уда-че, доб-рой уда-че, – сказала Телиопа. Кельмомас так и видел, как она качается на стуле, болтает руками и ногами, проводит ладонями от локтей к плечам и обратно. – Народное верование, уходящее корнями в древние традиции культа – древ-ни-е, древни-е. Согласно Пирмеесу, Добрая Удача – высшее проявление провидения, дар богов, помогающий в борьбе с земными тира-тира-тиранами.

– Доб-рой уда-че, доб-рой уда-че, – в тон ей пропел Самармас и, прижав, как обычно, подбородок к груди, засмеялся своим сдавленным смехом. Кельмомас молча смотрел на него, зная, что по крайней мере дядя прекрасно мог его слышать.

Как и любой, в ком текла бурная кровь его отца.

– Ты считаешь, это не более чем самообман? – спросила мать.

– Добрая Удача? Возможно.

– Что значит – «возможно»?

Самармас сходил к сундуку с игрушками и принес еще несколько фигурок, серебряных и из красного дерева.

– Мама, – пробубнил он, вытаскивая серебряную фигурку женщины в одеждах цвета орлиного пера. Он был так поглощен своим занятием, что окружающего мира не существовало. Он поднес фигурку к старому дракону, чтобы они поцеловались. – Целовать! – воскликнул он, и глаза его загорелись бурным восторгом.

Кельмомас от рождения вглядывался в поток, который был лицом его брата-близнеца. Он знал, что некоторое время врачи матери опасались за него, потому что он ничего другого не делал, только смотрел на брата. Он помнил только пронзительные крики внезапной боли и удовлетворенное сопение, и голод, такой стихийный, что пожирал разделявшее их пространство, объединял их лица в одно. Мир выталкивался куда-то на окраину сознания. Вокруг бегали и причитали учителя и врачи, а создание о двух телах не столько игнорировало, сколько не замечало их существования и без конца вглядывалось в свои собственные непроницаемые глаза.

Только на третий свой год, когда Хагитатас дряхлым голосом, но с неумолимой настойчивостью произнес моление о различении между зверем, человеком и богом – только тогда Кельмомас смог оторваться от смятенного разума своего брата. «Звери рыщут, – скрипел голос старого врачевателя. – Люди мыслят. Боги пресуществляют». И еще раз, и еще. «Звери рыщут. Люди мыслят. Боги пресуществляют…» Может быть, помогло повторение. Может быть, дрожащий голос, дыхание, которое отворяло смысл слов, и они проникали в щели, твердыми, словно гранильный камень, строками. «Звери рыщут…» Снова и снова, до тех пор, пока, наконец, Кельмомас не повернулся к нему, подхватив: «Люди мыслят».

В одно мгновение ока то, что было одним, стало двумя.

Он просто… понял. Он был ничто, и в следующий миг – он смотрел, и не на себя самого, но – на зверя. Самармас весь был то, что позже Кельмомас находил понемногу во всех лицах: животное, воющее, сопящее, жрущее…

Животное, которое своими неукрощенными чувствами и необузданной спонтанностью поглотило его и устроило себе логово у него в голове.

В один миг то, что было поглощено, оказалось высвобождено. Позже Кельмомас с трудом мог заставить себя посмотреть в карикатурное лицо Самармаса. Что-то в этом лице переполняло Кельмомаса отвращением – не таким, от которого хочется скорчить мину и отвернуться, а таким, от которого сжимается спазмами живот и хочется замахать руками. Как будто у его брата кишки были снаружи. Некоторое время Кельмомасу хотелось закричать, предостеречь мать каждый раз, когда та осыпала Самармаса нежностями и поцелуями. Неужели она не видит это мокрое, блестящее, вываливающееся? Только какое-то чувство тайны заставляло его молчать, желание, бессознательное и стихийное, показывать только на то, что необходимо.

Теперь-то он, конечно, привык. К этому зверю, который был его братом.

Как к собачонке.

– Эй, Самми, – произнес он, улыбаясь, как мама, сладкой улыбкой. – Смотри-ка…

Он наклонился, уперся ладонью в пол и поднял ноги в воздух. Ухмыляясь брату вниз головой, он проскакал к нему на одной руке, с безразличного ковра на холодный мрамор.

Самармас восторженно булькал, прикрывая рот рукой, и показывал пальцем.

– Попка-попка! – воскликнул он. – Я твою попку вижу!

– Самми, а ты так можешь?

Самармас склонил голову к плечу, опустил глаза и конфузливо улыбнулся.

– Никак, – признался он.

– Боги не видели Первого Апокалипсиса, – говорил дядя Майтанет, – так почему они должны увидеть Второй? Они не замечают Не-Бога. Они не замечают разума, если он лишен души.

Еще одна неуловимая пауза, прежде чем мать ответила.

– Но Келлхус – Пророк… Почему же…

– Почему его преследуют боги?

Кельмомас стоял вверх ногами рядом с братом, раскачивая в воздухе пятками.

– А ты хоть что-нибудь можешь, Самми?

Самармас покачал головой, все еще заходясь счастливым смехом от вида невообразимой позы, в которой стоял его брат.

– Владыка Сейен, – говорил Майтанет, – учил нас видеть богов не как самостоятельных сущностей как таковых, но как частей единого Бога. Голос Абсолюта, вот что слышит мой брат. Вот что возобновило Соглашение богов и людей. Тебе это известно, Эсми.

– Значит, ты говоришь, что Сотня, возможно, ведет войну с божьими замыслами – своими силами?

– Ага-ага, – перебила Телиопа. – Имеется сто восемьдесят девять упоминаний о несовпадении целей богов и Бога богов, из них две даже из Священного трактата. «Ибо они подобны людям, окружены тьмой, воюют с тенями, не ведая даже, кто эти тени отбрасывает». Схола-схоласты, тридцать четыре-двадцать. «Ибо Аз есмь Бог, закон всех вещей…»

Кельмомас с размаху опустил ноги на пол и, поджав их под себя, сел перед Самармасом, поерзав, придвинулся так, что соприкоснулся с ним коленями.

– А я знаю, – прошептал он. – Я знаю, что ты умеешь делать…

Самармас вздрогнул и вскинул голову, словно услышав что-то настолько удивительное, что не поверить.

– Что? Что? Что?

– Подумай о своей душе, – говорил дядя Майтанет. – Подумай об идущей внутри тебя войне, о том, как части постоянно предают целое. Мы не так уж отличаемся от мира, в котором живем, Эсми…

– Я знаю… Я все это знаю!

– Держать равновесие! – сказал Кельмомас. – Ты ведь умеешь держать равновесие?

Несколько мгновений, и Самармас уже, покачиваясь, взгромоздился на широкие каменные перила балкона. Перед ним внизу разверзлась глубина. Кельмомас следил за ним из детской, стоя у края освещенной солнцем части пола, и ухмылялся, делая вид, что поражен его умением и отвагой. Приглушенные голоса дяди и матери словно падали с неба.

– Воину Доброй Удачи, – говорил дядя, – нет нужды быть настоящим. Даже слухи представляют собой нешуточную угрозу.

– Согласна. Но как бороться со слухами?

Кельмомас как наяву увидел дядю, который делано нахмурился.

– Только новыми слухами, как еще.

Самармас заходился беззвучным восторгом. Он размахивал белыми, как вата, руками, пальцы ног его загнулись за край мраморного парапета. Позади высились темные платаны с залитыми солнцем верхушками, вытягивали вверх ветви, словно чтобы поймать летящее сверху.