Текст книги "Колумб"

Дон Рамон придвинулся к ней. Она почувствовала на своей щеке его дыхание.

– И тогда?

– О, неужели вы не можете этого сделать, не торгуясь? – взорвалась Ла Хитанилья.

Дон Рамон изумился, ибо он-то ожидал смирения.

– Лёд! – воскликнул он. – Камень! Хитанилья! Хитанилья! Из чего вы созданы, из плоти или гранита?

Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть его.

– У меня горе, – ответила она, всё ещё рассчитывая на его благородство.

Она встала, взяла плащ. Он подошёл, чтобы помочь ей одеться, наклонился и прижался к её щеке жаркими губами.

Резкость, с которой она отпрянула, привела дона Рамона в ярость.

– Думаете, меня можно пронять, отвечая жестокостью на великодушие? Приходите снова, когда поймёте, что так ничего не выйдет.

Она выбежала из комнаты, ничего не ответив.

А дон Рамон подошёл к окну, задумчиво посмотрел на Большой канал. Он остался недоволен собой. Где-то допустил ошибку. Был же момент, когда она помягчела, а ему не удалось этим воспользоваться. В том, что она придёт вновь, дон Рамон не сомневался. А пока нужно принять меры для освобождения её брата, решил он, чтобы при следующей встрече объяснить ей, к какому результату приведёт доброе к нему отношение. Она, похоже, из тех женщин, добиться от которых чего-либо можно, лишь проявляя к ним должное безразличие.

Так истолковал дон Рамон её поведение, приходя к выводу, что игра стоит свеч.

Глава VII. Инквизиторы

Среди мудрых установлений Венецианской республики было и запрещающее её дожу любые контакты с представителями других государств. В этом, как и во всём другом, Агостино Барбариго воспринимал закон, как считал удобным для себя. Будучи дожем, он, естественно, не принимал послов в своём дворце, но как частное лицо неофициально не отказывал себе в том, чтобы поддерживать тесные отношения с некоторыми из них, в том числе с доном Рамоном де Агиларом. Он не видел ничего дурного в том, что нарушал дух закона, соблюдая его букву, поскольку полагал, что заслуги перед государством дают ему на это право.

Отсюда становится понятным, почему дон Рамон прибыл к ступенькам дворца дожа, спускающимся к Большому каналу, на маленькой гондоле, а не на роскошной посольской с моряками в парадной форме. Произошло это через час после ухода Ла Хитанильи.

Саразин вновь сидел в гостиной дожа, когда посла ввели в эту роскошно обставленную комнату. Невзирая на присутствие инквизитора, сразу же после приветствий испанец перешёл к делу.

– Я – проситель. И рассчитываю на вашу милость.

Дож в алой тунике, падающей на одну алую, а вторую – белую штанины, в маленькой шапочке алого цвета, вышитой золотом, элегантно поклонился.

– Я к вашим услугам, Ваше высочество, если это в моих силах.

– Я в этом не сомневаюсь. Дело-то пустяковое. Один бедолага, мой соотечественник, нарушил закон. Он нашёл кинжал, а потом набрался смелости и продал его. Разумеется, это классифицируется как кража, но, принимая во внимание его незнание местных порядков, я надеюсь, что ваша светлость помилует его.

Саразин, удобно развалившийся в кресле, удивлённо изогнул бровь, а дож стоял, нахмурившись, потирая чисто выбритый подбородок.

– Мы не жалуем воров в Венеции, – в голосе его слышалось сомнение.

– О, мне это хорошо известно. Но едва ли случившееся можно назвать кражей. Этот человек не крал кинжала, во всяком случае сознательно. Он его нашёл. Если ваша светлость сочтёт возможным не заметить это правонарушение, едва ли кто станет возражать. Я же окажусь у вас в долгу.

– Ну, если вы так ставите вопрос… – дож неопределённо взмахнул рукой. – Хотя я не могу не удивиться тому, что граф Арияс проявляет такой интерес к какому-то бедняку.

Дон Рамон искренне полагал, что с весельчаком Барбариго следует говорить откровенно.

– Меня интересует не он, а его сестра, очаровательная Хитанилья. Она умоляла меня вмешаться, а такой заступник превратит святого в дьявола, а дьявола – в святого.

– Так в кого же она превратила вас?

Дон Рамон рассмеялся.

– Я всего лишь смертный, а плоть человеческая слаба. Я не мог устоять перед очаровательной женщиной.

– При условии, – пробормотал Саразин, – что потом и она не станет отказывать вашему высочеству.

– Если мне представится такая возможность, упускать её я не намерен. На моём месте вы, сеньор, наверное, поступили бы точно так же.

– Ещё бы! Ещё бы! – Саразин расхохотался. – Я-то видел Ла Хитанилью и на таких условиях освободил бы всех воров Венеции.

– Моей сестре, как вы видите сами, – вздохнул Барбариго, – не повезло с мужем. Что же касается этого воришки, я, как и обещал, постараюсь помочь вашему высочеству. Раз он иностранец и вина его невелика…

– Вина пустяковая, я в этом уверен.

– Если так, то я не вижу препятствий для его освобождения при условии, что он немедленно покинет пределы республики. Как его зовут?

– Пабло де Арана, – ответил дон Рамон и рассыпался в благодарностях.

После его ухода Саразин тяжело поднялся с места.

– Если твоей сестре не повезло с мужем, то в таком же положении оказалась и республика. Что можно сказать о доже, не уважающем закон?

– Для меня высший закон – благополучие государства, – улыбнулся Дож. – Остальные законы – для моих подданных.

– Да спасёт нас Бог! Освобождение вора служит укреплению благополучия государства. Похоже, мне вновь пора идти в школу.

– Если это освобождение приводит к тому, что посол Испании чувствует себя нашим должником, то да. Разве ты забыл, что я говорил тебе о мессире Кристоферо Коломбо, лигурийском мореплавателе?

Саразин уставился на дожа.

– А чем сможет помочь тебе Арияс?

– Не знаю. Пока. Но я не пренебрегаю ни одной ниточкой, которая тянется в Испанию. Пусть он получит этого вора и его сестру-танцовщицу.

– Вора пусть берёт. А вот Хитанилью жалко. Она заслуживает лучшей участи.

– Например, постели государственного инквизитора. Жаль, что ей это не известно. Иначе она обратилась бы к тебе, а не к дону Рамону. Не везёт тебе, Сильвестро.

– Во всяком случае, везёт меньше, чем дону Рамону. Ну да ладно. Что значит один вор в этом мире воров.

Но днём позже Саразин изменил своё мнение.

Тяжело дыша, весь в поту от быстрой ходьбы, он влетел в кабинет дожа и первым делом потребовал отослать секретаря, с которым работал Барбариго.

– Что случилось? – поинтересовался дож, когда они остались одни. – Султан Баязид объявил войну?

– К дьяволу Баязида. Этот испанский воришка, Арана. Я слышал от мессира Гранде, что ты подписал приказ об его освобождении.

– Это не в моих правилах, – согласился дож. – Но разве я не пообещал освободить его изнывающему от любви послу?

– К счастью, вчера ты пообещал освободить его от наказания за кражу. Но сегодня в Совет трёх поступило донесение, из которого следует, что Арана, приехавший к нам из Милана, может быть агентом герцога Лодовико.

Барбариго отмахнулся.

– Миланский шпион? Маловероятно. Отношения с Испанией у герцога Лодовико не лучше, чем с нами.

– Не стоит тебе быть таким доверчивым. В шпионаже всё возможно. Донесение поступило от Галлино, а он один из лучших наших агентов. Так что речь идёт не о краже, а о преступлении против государства. Этому человеку не место в обычной тюрьме. Его нужно передать инквизиторам. Мне.

– Тебе? – Глаза дожа весело блеснули. – Значит, тебе? Интересная мысль, Сильвестро. И ты намерен сыграть с Хитанильей в ту же игру, что и дон Рамон, используя её воришку-братца как козырного туза?

– Шутка твоя мне не понравилась. Разве я когда-либо пользовался своей должностью в корыстных целях? Поговорим серьёзно. Этого человека нельзя освобождать. Во всяком случае, пока мы не допросим его.

Дож на мгновение нахмурился, ибо в голове его родилась новая идея, реализации которой освобождение Араны могло только помешать, а затем на его губах заиграла лёгкая улыбка.

– Да, да, как ты и говоришь, речь идёт теперь не просто о краже. Пусть он и не шпион, но с этим необходимо тщательно разобраться. – Он вздохнул. – Боюсь, нам придётся разочаровать дона Рамона. Печально, конечно, но… Этого испанского мерзавца допроси немедленно. Но поначалу без пыток, Сильвестро. И одновременно допроси девушку.

И в тот же день два здоровяка-стражника спустились в мрачную подземную тюрьму Подзи, расположенную под дворцом дожа, и вывели оттуда испанского узника, и так-то не избалованного жизнью, а за сорок восемь часов, проведённых в вонючей камере, превратившегося в комок страха.

Сжавшись, сидел он на деревянной полке, не решаясь заснуть из-за полчищ крыс, мечущихся в кромешной тьме камеры. При виде стражников, огромных и страшных в слабом свете фонаря-коптилки, который они принесли с собой, вопль ужаса исторгся из груди Араны. Он принял их за палача и помощника.

Его, как могли, успокоили и препроводили наверх, в маленький зал заседаний Тройки.

Инквизиторы уже ждали его, важно восседая в кожаных креслах за полированным столом. Саразин посередине, в красном, двое других по бокам, в чёрном.

Жалкий, перепуганный, щурясь от света, с чёрной щетиной на щеках и подбородке, провонявший тюрьмой, Арана дрожал мелкой дрожью, а инквизиторы сурово разглядывали его, не произнося ни слова.

Наконец Саразин прервал затянувшееся молчание. Про кражу упомянули и тут же забыли, так как один из чёрных инквизиторов совершенно справедливо отметил, что мера наказания не входит в компетенцию особого трибунала. Но Пабло сообщили, что совершённое им правонарушение карается отсечением правой руки или длительным сроком ссылки на галеры республики. Решать, однако, должен суд низшей инстанции, поскольку Совет трёх разбирает более серьёзные преступления.

Допрос повёл Саразин.

Признаёт ли Арана, что приехал в Венецию из Милана? Тот признал. Что он делал в Милане и по какому делу приехал в Венецию? Арану предупредили, что запирательство бесполезно, поскольку, чтобы добиться правды, трибунал готов пойти на применение пыток, поэтому лучше сразу говорить всё, как есть.

И он рассказал, поминутно призывая всех святых, упомянутых в календаре, в свидетели тому, что не лжёт. В Венеции у него не было никаких дел, кроме как охранять сестру, Беатрис Энрикес де Арана, известную как Ла Хитанилья.

Саразин саркастически улыбнулся.

– Ты телохранитель? Остаётся только пожалеть женщину, которая доверилась таким заботам. Но это неважно. Мы хотим знать, почему ты не мог охранять её в Милане?

Он с радостью остался бы в Милане, затараторил Пабло. Но мессир Анджело Рудзанте увидел одно из выступлений сестры и уговорил её переехать в Венецию, пообещав хорошие деньги.

Саразин погладил двойной подбородок.

– И это всё? Подумай хорошенько, прежде чем отвечать. У тебя не было другой причины переехать в Венецию?

Другой причины не было. Он приехал потому, что не мог оставить сестру одну, так как жизнь актрисы полна опасностей. На этот раз он призвал в свидетели святого Яго де Компостело, чем вновь позабавил красного инквизитора.

– Я сомневаюсь, что святой Яго де Компостело покинет чертоги рая, чтобы свидетельствовать за такого подонка, как ты. Но мы вызовем Рудзанте и эту женщину. После того как мы услышим, что они скажут в подтверждение твоих слов, очередь снова дойдёт до тебя. – И он махнул пухлой ручкой. – Увидите его.

Рудзанте, допрошенный Советом трёх в тот же день, подтвердил версию узника. Достаточно образованный, остроумный, он своими показаниями сослужил Пабло неплохую службу.

После Рудзанте перед инквизиторами предстала Ла Хитанилья, которую привёл агент трибунала Галлино, тот самый, кто заподозрил её брата в шпионской деятельности.

Она стояла перед ними, прямая, гибкая, внешне ничем не выдавая охватившего её страха.

Череда вопросов, не имеющих никакого отношения к краже, встревожили её ещё больше. Не поддаваясь панике, она отвечала низким, ровным голосом, мелодичность которого всегда завоёвывала зрителей. Но эти трое пожилых мужчин не поддавались её чарам. Чёрные инквизиторы по очереди задавали вопросы, от которых веяло адским холодом, в то время как Саразин сидел, пристально разглядывая её.

На вопросы, что она делала в Милане и почему переехала в Венецию, Ла Хитанилья ответила без запинки. Твёрдо заявила, что брат не принуждал её принять предложение Рудзанте, он вообще не участвовал в переговорах. Сразу же назвала имена артистов, с которыми выступала в Милане. Затем своими вопросами они вернули её в Испанию, пожелав узнать, по какой причине они с братом уехали из страны. Скрыть истину ей не удалось, она запуталась, её уличили во лжи, поэтому пришлось сознаться, что её брат бежал, чтобы не попасть на скамью подсудимых.

Когда же допрос приближался к завершению, раскрылась узкая дверь позади инквизиторов, и в дверном проёме возникла одетая в золото фигура. Дож республики Барбариго прибыл прямо с заседания Большого совета, в парадном наряде, в золотой шапочке на белокурой голове.

Знаком руки он остановил начавших подниматься инквизиторов, предлагая им продолжать, а сам остался стоять у стены, затворив дверь.

Сам же он внимательно рассматривал свидетельницу, в длинной синей мантилье, с отброшенным на спину капюшоном. В огромных глазах под чёрными бровями он видел гордость, за которой таился страх. Чувственный рот, нежно округлый подбородок. Красота красотой, но в женщине чувствовалась благородная кровь. Он, конечно, мог понять, почему дон Рамон де Агилар не мог ей ни в чём отказать, но ему претила сама мысль о том, что такая жемчужина достанется жалкому ничтожеству. Считая себя знатоком человеческой природы, он ясно видел, что даже святому Антонию понадобилось собрать в кулак всю свою силу воли, чтобы не уступить очарованию Ла Хитанильи.

Когда же Саразин отпустил её с допроса, дож отметил, с каким достоинством эта танцовщица склонила голову, показывая, что слышит его.

И тут дож подал голос.

– Пусть она подождёт в приёмной.

Едва за ней закрылась дверь, Саразин оглянулся и в изумлении воззрился на Барбариго. Но увидел не шурина, но дожа и ничего не сказал. А тот обошёл стол и остановился перед инквизиторами.

– Так что вы выяснили?

– Самую малость, – ответил Саразин. – Арана – ничтожество на которое эта женщина растрачивает свою любовь. Он паразитирует на ней, а она ради него пойдёт на дыбу. – Старший инквизитор взглянул на коллег, которые согласно закивали. – Таким образом, её показаниям грош цена, но они совпадают с ответами Рудзанте, да и сам Арана говорил то же самое. Но, возможно, Рудзанте и девушке известно далеко не всё. Всё-таки Галлино – наш лучший агент, и раз у него возникли подозрения…

Но дож прервал его. Ему всё стало ясно.

– Неважно. Если вам угодно, можете продолжить расследование. – Он помолчал, потирая подбородок. – Значит, ради него она пойдёт на дыбу? И у меня создалось такое же впечатление. Под этой внешней холодностью таится жаркое пламя. Обойдёмся с ней помягче. Наверное, ей хочется повидаться с братом. Поможем ей в этом.

– Если ваша светлость приказывает, я распоряжусь привести его к ней.

– Нет, нет. Наоборот, отведите её к нему.

Один из чёрных инквизиторов ахнул.

– Он же в Подзи, ваша светлость!

Барбариго мрачно улыбнулся.

– Я знаю. Там она и увидит его.

Глава VIII. Брат и сестра

Пабло де Арана, вновь оказавшись в камере, впал в отчаяние, несравнимое с тем, что терзало его до допроса. Но не прошло и двух часов, как, к его полному изумлению, заскрежетал ключ в замке, отворилась дверь, и за ней возникло жёлтое пятно фонаря.

Как загнанное в западню животное, он в страхе прижался к стене, а затем, разглядев, кто пришёл, подался вперёд, к сестре.

Тюремщик поставил фонарь рядом с ней на верхнюю из трёх ступеней, ведущих вниз. Ла Хитанилья спустилась вниз на одну ступеньку, но тут же отшатнулась от чавкающей грязи. Тюремщик громко расхохотался.

– Да, чистота тут не та, что в дамской гостиной. Но он именно здесь. Мне приказано оставить вас с ним на десять минут.

Гулко хлопнула дверь, брат и сестра остались наедине.

На мгновение в камере повисло тяжёлое молчание. Затем Пабло разлепил губы, прохрипев имя сестры.

– Беатрис!

Из её глаз брызнули слёзы.

– Мой бедный Пабло!

Голос её оборвался рыданием, лишь разъярившим Пабло.

– Пожалей, пожалей меня, тем более что я очутился здесь по твоей милости. Зачем ты пришла?

– О Пабло! Пабло! – с упрёком воскликнула она.

– Пабло! Пабло! – передразнил Беатрис брат. – Или я не прав? Или ты скажешь, что не по твоему желанию мы переехали в эту проклятую Венецию? Разве нам плохо жилось в Милане? Разве ты не достаточно зарабатывала там?

Упрёки брата не удивили Беатрис. Она привыкла получать их за всё хорошее, что делала для него. И принимала с тем же смирением, с каким принимала отсутствие в нём мужского характера. Пабло же, как все эгоисты, считал себя жертвой чьих-то козней, никогда не признавая за собой никакой вины.

Но его последний выпад был столь чудовищно несправедлив, что Беатрис решилась возразить брату.

– Это неправда, Пабло! – попыталась защититься она. – Подумай! Ты же сам уговаривал меня согласиться на предложение Рудзанте.

– Зная твой характер, твою мнительность, мне не оставалось ничего другого. Ты бы запилила меня, попробуй я возразить.

– Пабло, дорогой, – в её голосе слышался укор. – Я ли украла кинжал?

Но и этот мягкий вопрос вызвал взрыв.

– Тело Господне! – взревел он. – Я не крал кинжала. Я его нашёл. Как ты смеешь упрекать меня? Мне никогда не пришлось бы продавать его, если бы не твои вечные попрёки. Виной всему твоя жадность. А теперь я в лапах венецианских собак, которые выдвигают против меня Бог знает какие обвинения. О Боже! С рождения мне не везёт. Всю жизнь меня преследуют неудачи. Ну почему я должен так страдать? – Он обхватил голову руками и застонал от жалости к себе. – Но ты не ответила мне, зачем ты пришла.

– Инквизиторы разрешили мне навестить тебя.

– С какой целью? Чтобы ты могла порадоваться заботам государства, в которое привезла меня. Они намерены допросить меня. Говорили тебе об этом? Ты знаешь, что это означает? Ты знаешь, как выламывают на дыбе руки? – Он сорвался на крик. – Матерь Божья! – И снова закрыл лицо руками.

Жалость, преодолев отвращение, привела её ступенькой ниже, к самой вонючей жиже на полу. Она попыталась обнять его, успокоить, но он вырвался из её рук.

– Мне это не поможет.

– Я делаю всё, что могу. Я ходила к дону Рамону де Агилару, умоляла его заступиться за тебя, использовать своё влияние, чтобы помочь тебе.

– Дону Рамону? – Он поднял голову, в его глазах блеснула надежда. – Дону Рамону! Клянусь Богом, удачная мысль. Из него ты сможешь выжать многое. Я видел, как он смотрел на тебя. – Он сжал руки Беатрис. – Что он сказал?

– Он предложил мне сделку. – Голос её упал. – Постыдную сделку.

– Постыдную? – И он ещё сильнее сжал её руки. В его голосе послышалась тревога: – Какую же? Какую? Что может быть постыднее того, что твой брат сидит в этом аду? Святая дева Мария! До каких же пор ты будешь разыгрывать из себя недотрогу? – Чувствуя, как сжимается она от каждой его фразы, Пабло возвысил голос: – Только потому, что ты так разборчива, меня могут вздёргивать на дыбу, ломать мне кости, бить кнутом? Имей совесть, сестра. Ты завлекла меня в эту передрягу. Так неужели ты оставишь меня здесь только потому, что не хочешь поступиться такой малостью?

– Малостью?

– А чем же? В конце концов, от тебя не убудет. И если я действительно дорог тебе…

Она прервала Пабло.

– Конечно, дорог. О Господи! Но что я могу сделать?

– Что? Ты знаешь. Ты же не бросишь меня в беде, – в голосе его появилась теплота, он похлопал сестру по плечу. – Бог вознаградит тебя, Беатрис, и я тоже. Вот увидишь, выйдя отсюда, я стану совсем другим. Я буду жить ради тебя. Клянусь. В случае чего я отдам за тебя жизнь. Ещё раз обратись к дону Рамону. Не теряй времени. Ни в чём не отказывай ему, лишь бы он вызволил меня.

Тюремщик, открыв дверь, положил конец мольбам Пабло.

– Время, госпожа. Вам пора уходить.

На прощание Пабло успел добавить несколько фраз. О том, что такой сестры, как у него, ни у кого нет. О том, как он надеется на неё, как верит, что лишь ей по силам вернуть ему свободу.

С трудом волоча ноги, Беатрис поднялась по каменным ступеням. Тяжёлая дверь захлопнулась за её спиной, заскрежетал ключ в замке. Ей казалось, что её душу вываляли в грязи. Жалость к Пабло, укоренившаяся привычка защищать его от превратностей жизни боролись с отвращением к нему, вызванным бессердечностью, с которой он требовал от неё пожертвовать своей добродетелью. Оправдание она искала в слабостях его души и тела, многократно усиленных ужасом пребывания в зловонном подземелье.