Текст книги "Колумб"

Глава XII. У Загарте

В сопровождении говорливого мессира делла Рокка Колон гулял по садам Алькасара.

Тень, отбрасываемая цветущими апельсиновыми деревьями, защищала их от жаркого андалузского солнца.

Венецианец старался расположить к себе Колона. С лестью он не перегибал, зато с присущим ему красноречием критиковал придворных, столь мало внимания уделяющих его спутнику. И Колон, окрылённый новой надеждой, принимал его речи тем более благосклонно, что делла Рокка пообещал снарядить корабль для экспедиции в Индии.

Потом разговор перекинулся на другие темы, от путешествий к границам известного мира, ведущихся военный действий к обычаям Испании и особенностям жизни в этой стране. Вполне естественно, что мессир Рокка, большой любитель наслаждений, вспомнил об испанских женщинах.

– В их жилах смешалась кровь Востока и Запада, создав совершенство, смертельно опасное для таких, как мы, мужчин из других стран.

– Не более они опасны, чем все женщины, – возразил Колон. – Они всегда баламутят спокойствие души мужчины.

Рокка доверительно взял Колона под руку.

– Только когда не хотят потакать нашим желаниям. А вот в этом обвинить испанских женщин я не могу.

– Естественно, раз вы их находите самыми очаровательными.

– А вы нет? Если так, позвольте мне обратить вас в свою веру. Здесь, в Кордове, я знаю жемчужину, с которой едва ли кто сравнится за пределами Андалузии. Вы бывали в харчевне Загарте? Нет? А давно вы в Кордове? Впрочем, это неважно. Сегодня мы можем убить двух зайцев. Во-первых, вкусно поужинать, а во-вторых, посмотреть спектакль, который ежедневно играется у Загарте. Моя жемчужина исполняет в нём главную роль.

Так что во второй половине дня Рокка и Галлино, которого представили Колону как соотечественника и купца, повели нового друга по Калье де Альмодовара, вдоль череды выкрашенных в белое домов с высокими заборами и коваными воротами. Через них виднелись тенистые дворики с фонтанами. Окна домов, выходящие на улицу, были забраны решётками, балкончики радовали глаз разнообразием цветов.

Вокруг шумела улица. Толпился простой люд, средь которого прокладывали себе дорогу добротно одетые купцы и гордые идальго. По мостовой, весело позванивая колокольчиками, шли гружённые дровами мулы. Юноша вёл на верёвке осла с двумя бочками воды, оглушая прохожих криками: «Вода! Кому воды?» Девицы в ярких шалях, с жгучими глазами заговаривали с проходящими военными, благородные дамы с наброшенными на голову капюшонами старались не привлекать к себе внимания. Каждую сопровождала дуэнья или паж в ливрее.

Пробираясь сквозь толпу. Колон и венецианцы подошли к харчевне Загарте. Стену украшал золочёный щит с виноградной гроздью. Кучка горожан стояла у ворот, осаждаемая нищими. Рокка локтями проложил путь к воротам, не обращая внимания на недовольные взгляды. Привратник, завидев венецианца, гостеприимно распахнул дверь, а из глубины харчевни к ним уже спешил сам Загарте, маленький смуглый мориск с пронзительным взглядом, остреньким носиком и широким ртом, в белой рубашке и белом же фартуке, под которым скрывалась его одежда.

Он низко поклонился Рокке, заверил, что приготовил для его светлости лучший кабинет. И, если гости позволят, он сам отведёт их туда. Загарте выразил надежду, что спектакль им понравится. Другие придворные, почтившие его своим присутствием, высоко отзывались об игре актёров и самой постановке.

Непрерывно тараторя, сверкая ровными белыми зубами, Загарте вёл их по просторному двору, укрытому зелёным пологом от прямых лучей солнца. Подмостки для актёров соорудили в конце двора. К ним вплотную примыкали дюжина или больше рядов скамей, на которых уже сидели зрители. Часть их, что победнее, стояли за скамьями. Напротив подмостков вдоль второго этажа тянулась открытая галерея со столиками для обедающих. В побелённых боковых стенах на первом и втором этаже темнели окна отдельных кабинетов. Всего их было восемь, для тех, кто желал пообедать в уединении и мог себе это позволить. В один из этих кабинетов на первом этаже, у самой сцены, мориск и ввёл своих гостей. Посередине комнаты стоял большой стол для гостей с четырьмя стульями. Ещё один столик для посуды притулился у стены.

Черноволосая, с цыганскими чертами девушка в ярком платье помогла Загарте перенести стулья поближе к окну. На столике у стены появился графин вина и три чашки. Получив заверения в том, что дорогим гостям пока больше ничего не нужно, Загарте и девушка покинули кабинет.

В окно было видно оживлённо беседовавших в ожидании начала представления зрителей. В трёх других окнах первого этажа Колон заметил дам и кавалеров, которых неоднократно встречал при дворе. Из этого он сделал вывод, что ничуть не уронил своего достоинства, приняв приглашение Рокки, поскольку и другие придворные не считали зазорным появляться у Загарте.

Рокка болтал без умолку, Галлино, наоборот, молчал, не обращая внимания на говорливого соотечественника. И Колон даже задавался вопросом, а с какой стати привели сюда этого зануду.

Наконец раздались удары гонга, требующие тишины, зрители приумолкли, и спектакль начался.

На сцену вышел высокий воин в сверкающих доспехах и, подбоченясь, объявил, что он – центурион императорской гвардии, и звать его Себастьян, он – любимчик императора Диоклетиана и боги так благоволят к нему, что в недалёком будущем он, несомненно, станет трибуном.

Один из первых христиан, в серой монашеской рясе, то ли святой Пётр, то ли святой Павел, услышал молодого воина и, выйдя вперёд, громовым голосом объявил, что тот поклоняется ложным богам.

В последующей стычке Себастьян, поначалу чуть ли не с мечом набросившийся на старика-монаха, понемногу начал прислушиваться к истинам, им изрекаемым, а затем упал на колени, умоляя обратить его в христианскую веру.

Под рукой у монаха оказалось ведро с водой, и он окропил центуриона, совершив обряд крещения. Вот тут-то на сцену выскочил толстяк в красной тоге, с браслетами на руках. Его сопровождали два солдата. Назвавшись императором Диоклетианом, толстяк с руганью набросился на Себастьяна, призывая того вернуться в лоно богов Рима. Зрители, вдохновлённые ясными и точными ответами Себастьяна, не оставлявшими ни малейшего сомнения в его правоте, ахнули, когда разъярённый Диоклетиан приговорил Себастьяна к смерти.

Ещё шесть солдат появились на сцене по зову императора. С центуриона сорвали доспехи и привязали его к столбу спиной к зрителям. Половина солдат осталась рядом, охранять мученика, другая половина, выстроившись в шеренгу перед ним, по очереди стреляла в него из арбалетов, чем вызвала негодование зрителей. Правда, осталось не ясно, чем же они возмущались, то ли приказом императора, то ли тем, что не видели, как стрелы вонзались в жертву. Себастьян лишь вздрагивал после попадания очередной стрелы и всё сильнее обвисал на верёвках. Наконец, возвестив присутствующим, что подобная участь ждёт каждую христианскую собаку, Диоклетиан увёл солдатню со сцены.

Пронизанный стрелами центурион неподвижно висел на верёвках, когда до зрителей донёсся перезвон гитарных струн, к которому присоединился женский голос, нежный и мелодичный. Женщина пела что-то радостное и весёлое, и зрители, заворожённые голосом, напрочь забыли о Себастьяне и его мучительной казни.

Певица пропела два куплета, прежде чем показалась на сцене. На мгновение застыла, продолжая петь, в белом платье, обтягивающем её точёную фигурку, с гордо отброшенной назад головой. У мужчин даже перехватило дыхание. А потом её блуждающий взгляд остановился на мученике, и песня оборвалась криком ужаса. Певица мгновенно преобразилась. Только что она не могла нарадоваться жизни, теперь же её переполняли жалость и печаль, и зрители сразу же вспомнили о трагедии, случившейся на их глазах до появления певицы.

Она бросилась вперёд, развязала верёвки, и Себастьян рухнул на спину. Теперь все видели торчащие из его тела арбалетные стрелы. Девушка отложила гитару, склонилась над поверженным мучеником, одну за другой вынула стрелы, перевязала воображаемые раны. Не поднимаясь с колен, потянулась за гитарой. И вновь её голос очаровал зрителей. Пела она страстную любовную песенку, которой недавно очаровывала венецианцев, но слова разительно изменились: песня стала плачем скорби христианской девы над телом мученика.

То ли зрителей задела за живое песня, то ли голос и очарование певицы, но они не успокоились, пока она не спела песню ещё раз.

Раны Себастьяна оказались не смертельными, а может, песня, совершив чудо, оживила его. Зрители, спроси их, склонились бы ко второму объяснению, но, так или иначе, Себастьян сел, чтобы поблагодарить и благословить свою спасительницу.

Она едва успела сказать, что зовут её Ирена и она – христианская девственница, когда на сцену, перепугав зрителей, ворвался пышущий яростью Диоклетиан. Себастьяна уволокли прочь, чтобы покончить с ним более надёжными средствами, а Ирене предложили выбор: разделить его судьбу или принести жертву языческим богам. Учитывая, что она певица, Диоклетиан предложил ей воздать должное Аполлону. Тут же солдаты выволокли на сцену деревянный алтарь, а в руки Ирене сунули дымящее кадило.

Она постояла перед императором, пока тот расписывал в подробностях все ужасы, ожидающие её в случае отказа. Затем, не выпуская из рук кадила, она начала танцевать сарабанду, как бы в испуге перед мученической смертью. Двигалась она очень медленно, переходя от одной позы к другой, символизирующих страх и ужас, но танец набирал скорость, и скоро она уже кружила по сцене с грацией, достойной того, чтобы вдохновить Фидия. И резко остановилась перед алтарём, швырнула кадило в лицо Аполлону, после чего рухнула у ног Диоклетиана. Император объявил, что она мертва, пожалел, что христианский бог лишил законной жертвы Аполлона, и высказал мысль о том, что не является ли происшедшее свидетельством превосходства христианского бога над богами Рима. На этом спектакль и закончился.

Зрители, разгорячённые игрой Ирены, громко выкрикивали её имя, забрасывали сцену золотыми и серебряными монетами. Колон, который следил за её танцем, наклонившись вперёд, откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул.

Рокка, пристально наблюдавший за ним, рассмеялся.

– Ну? – спросил он. – Я прав? Доводилось ли вам видеть в своих путешествиях такую женщину?

– Великолепно, – согласился Колон. – Божественно.

– Нет, не божественно. Слава Богу, она всего лишь женщина. Богиней она стала бы совершенно недоступной, хотя и теперь никого к себе не подпускает. Точь-в-точь как христианская девственница, которую играет на сцене.

Появился Загарте в надежде, что дорогие гости хорошо отдохнули и теперь готовы отужинать.

Зрители во дворе начали расходиться, актёры покинули подмостки. Венецианцы и Колон поднялись со стульев. Рокка велел Загарте подать ужин.

– Если твой ужин окажется таким же превосходным, как Ирена, – заметил он, – в нашем друге ты найдёшь влиятельного покровителя.

Маленький мориск поклонился, блеснув в улыбке зубами. Он их не разочарует. Принесут самое вкусное, их светлости пальчики оближут.

– Мы не стали бы возражать, если бы ты попросил Ирену поужинать с нами, а, сеньор, Кристоферо?

Колон, стоявший глубоко задумавшись, поднял голову, глаза его заблестели.

– О! Это возможно? – Он посмотрел на Загарте.

Мориск больше не улыбался.

– Для неё это большая честь. Но я надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если она откажется. Многие приглашают её, но она ни разу не согласилась. Слишком уж скромна эта Беатрис Энрикес.

– Многие? – нахмурился Рокка. – Возможно. Но мы-то придворные. Скажи об этом Беатрис, мой добрый Загарте. Скажи ей это. И добавь, что в её интересах проявить учтивость по отношению к нам.

– Нет, нет, – вмешался Колон. – Не принуждайте её. Мы должны уважать не только красоту девушки, но и её добродетель.

– Ага! Если я смогу уверить Беатрис, что её добродетель не подвергнется испытанию… – в голосе Загарте послышалась надежда.

– Святой Фердинанд! – воскликнул Колон. – За кого вы нас принимаете? Разве мы солдатня или дикари. Если она придёт, жаловаться ей не придётся. – И поскольку Рокка рассмеялся, быстро добавил: – Я за это отвечаю.

Загарте поклонился.

– Заверяю вас, я сделаю всё, что в моих силах.

Когда он ушёл, Галлино презрительно хмыкнул.

– Сколько суеты из-за вульгарной танцовщицы.

Колон ответил суровым взглядом.

– Она танцовщица. Но не вульгарная, надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

– А что тут не понимать. Повидал я достаточно, так что провести меня не так-то легко. Ба! Всё это уловки, если не девушки, то мориска. Лишь бы мы не поскупились, раз уж она удостоит нас своим присутствием. – Он почесал нос. – Давайте поспорим. Сколько вы ставите на то, что она не придёт?

– Я лишь смею надеяться, что она не отвергнет вежливого приглашения.

– Или разочаруется, не найдя у нас ничего, кроме вежливости.

– Женоненавистник, – прокомментировал последнюю фразу Галлино Рокка. – Простите его.

– Не женоненавистник. Отнюдь. Но и не дурак. У меня нюх на разврат, как бы глубоко он ни прятался.

Колон не выдержал.

– Сеньор, если уж вы учуяли разврат здесь, обоняние полностью отказало вам.

Рокка счёл нужным вмешаться, стыдя Галлино за циничность, и венецианцы всё ещё ломали комедию, когда Загарте ввёл Ла Хитанилью.

– Господа мои, мне пришлось объяснить ей, что приглашение от придворных их величеств должно расцениваться как приказ.

– А приказу я, естественно, обязана подчиниться, – добавила девушка с ироничной улыбкой. Достоинству, с которым она держалась, могла бы позавидовать не одна благородная дама.

Была она всё в том же облегающем белом платье, но сверху накинула синюю мантилью, а над левым ухом воткнула в тёмно-каштановые волосы цветущую алую веточку граната.

– Мы благодарим Бога, что вы оказались такой послушной. – Рокка назвался сам и представил своих спутников.

Каждому она чуть кивнула. На Колоне её взгляд задержался, а он поклонился ей, как принцессе.

– Я почитаю за счастье лично поблагодарить вас за ту радость, что вы доставили нам.

Она не приняла его любезности.

– Я пою и танцую не ради благодарности. Мне за это платят.

– Каждый артист, мастерство которого достойно оплаты, живёт на заработанные деньги, но ремесло своё не бросает только потому, что не видит в мире ничего более достойного. Я думал… Я надеялся… что сказанное в полной мере относится и к вам.

– Вы надеялись? Почему?

– Потому что дарить радость, делясь с людьми своим талантом, уже счастье.

Она посмотрела на него, прежде чем ответить.

– Вы говорите так, словно сами артист.

– Артист – нет. Но человек, которого вдохновение гонит вперёд и вперёд, не давая остановиться.

– Если меня что-то и гонит, так это нужда. Словно на плечах у меня сидит дьявол.

Галлино чуть изогнул бровь, глянув на Рокку.

– Ваши слова полны загадочности. Что за тайна кроется за ними?

– Тайна женственности, – встрял в разговор Рокка, – ухватить которую не под силу мужчине.

– Жаловаться на это не стоит, – заметила Беатрис. – Если она ухвачена, интерес к женщине разом пропадает. Не так ли?

Загарте внёс в кабинет большое блюдо под крышкой. Галлино указал на него.

– Если мы не можем без тайн, друзья мои, давайте лучше посмотрим, что находится под этой крышкой.

Мориск опустил блюдо на боковой столик.

– Никаких тайн, достопочтенные господа. Только совершенство. Ваши ноздри сейчас это почувствуют. – И он снял крышку. С жаркого из голубей поднялся пар.

– Слава Богу, – пробурчал Галлино, – вы не из тех, кто сыт лишь травами и молитвами.

– Разумеется, нет. Мне не чужды никакие человеческие слабости.

Служанка принесла тарелки, юноша – корзину с бутылками.

Колон придвинул стул к столу, улыбкой приглашая Ла Хитанилью садиться.

– Вы заставляете нас стоять, – мягко укорил её он.

Их взгляды встретились, и её неприступность чуть смягчилась от искреннего восхищения, которое она увидела в его глазах. Она поблагодарила Колона, села, расстегнула мантилью. Он, однако, не отходил от неё. Нарезал ей хлеб, налил вина из одной из бутылок, поставленных на стол. Ла Хитанилья поблагодарила за внимание к ней.

– Для меня это большая честь, – пробормотал Колон.

– Сказал змей, предлагая Еве яблоко, – хохотнул Рокка. – Остерегайтесь его, сладкозвучная Ева. Скромники – самые большие соблазнители.

– Я это учту, – улыбнулась Ла Хитанилья.

Рокка перенёс стул к столу и сел.

– Да, всё-таки не зря я приехал в Испанию.

– А почему вы приехали? – спросила она.

– Чтобы посмотреть на вас. Разве это не достаточно веская причина, мессир Колон?

– Ради этого можно объехать весь свет.

– Господин мой! – воскликнула Ла Хитанилья. – Неужели есть женщина, достойная столь длительного путешествия?

– До встречи с вами я думал, что нет.

Ответ почему-то расстроил её. Она отвела глаза, но попыталась скрыть замешательство смехом.

– Наверное, вы говорите это каждой женщине.

– Если это правда, пусть я умру, выпив чашку вина.

– Цитируете змея. – Она наблюдала, как он пьёт.

– О отец всех обольстителей, – пробормотал Галлино с полным ртом.

– Как видите, я не солгал. – Колон поставил на стол пустую чашку.

– А так ли плоха ложь? – задал Рокка риторический вопрос. – Вполне допустимое оружие в войне и, следовательно, в любви, поскольку любовь – разновидность войны.

– Я не улавливаю ни малейшего сходства, – возразил Колон.

– Неужели? Что есть любовь, как не договорённость между нападающим и защищающимся, между осаждающим и осаждённым. Или я ошибаюсь, божественная Беатрис?

– Надеюсь, что да. Может, сеньор Колон всё объяснит нам. Он должен разбираться в этом лучше меня.

– Я скажу вам, в чём его ошибка. Он говорит лишь о жалком подобии любви. А то и просто о её маске.

– Давайте послушаем, что же сеньор Колон называет любовью, – подал голос Галлино. – Я и сам частенько задумываюсь, что это такое?

– Вы просите мне дать определение неопределимому, загадочной силе, не поддающейся никакому контролю, которая влечёт друг к другу двух существ, сметая все преграды.

Галлино рассмеялся.

– Не так уж плохо для того, что вы только что назвали неопределённым.

Колон покачал головой.

– Моему определению всё равно недостаёт чёткости. Но я знаю, что в любви нет места вражде.

– Вот тут я с вами не соглашусь, – заспорил Рокка. – Вражда придаёт любви остроту. Я уверен, что Беатрис согласится со мной.

– Откуда такая уверенность? Вы словно намекаете, что по части любви у меня немалый опыт, и намёк этот не украшает меня.

– Что? Святой Марк! Такие лицо и фигура дадены вам не для того, чтобы идти в монастырь и изображать монашку.

Беатрис потемнела лицом.

– Лицо и фигура – это ещё не вся я.

Рокка загоготал.

– Для меня или любого другого мужчины вполне хватит и этого, не так ли, сеньор Колон?

– Для любого мужчины, который не может оценить ничего более, – отпарировал Колон.

У Рокки отвисла челюсть.

– А что там различать, – изумился он.

– Раз вы задаёте этот вопрос, едва ли вам понять ответ.

– Если б вы его знали, то не отвечали бы столь уклончиво. О Господи! Ну зачем все эти тонкости. Мужчина должен удовольствоваться тем, что открывают ему его пять чувств.

Колон рассмеялся, снимая возникшее в компании напряжение.

– Может, это и есть мудрость: думать глазами вместо того, чтобы видеть разумом. Возможно, я избавил бы себя от многих тревог, если б следовал этому. Но что за жизнь без тревог? Без борьбы жить неинтересно.

– Если борьба приносит успех, – поправила его Беатрис.

– Без надежды на успех в борьбу не ввязываются. Никто заранее не обрекает себя на поражение.

Взгляд Беатрис становился всё дружелюбнее.

– Как хорошо быть мужчиной, – в голосе слышались нотки грусти. – Быть хозяином своей судьбы.

– Это удавалось немногим.

– Но мужчина может за это бороться, а борьба, как вы только что сказали, это и есть жизнь.

Рокка не выдержал.

– К дьяволу все эти рассуждения. Мы пришли сюда веселиться или упражняться в философии?

И начал веселиться, рассказывая забавные, зачастую скабрёзные истории. Но ни в ком не нашёл поддержки. Галлино просто не умел поддерживать светскую беседу. Беатрис сидела, иногда улыбаясь, но глаза её затянула дымка тумана. Колон, занятый мыслями о сидящей рядом красавице, не слушал, и слова Рокки пролетали мимо него.

В конце концов Рокка не устоял перед тем, чтобы не поддеть его.

– Сеньор Колон, недостаток думающих глазами заключается в том, что весь мир может прочесть его мысли.

– Что ж в этом плохого, если среди мыслей нет бесчестных?

Беатрис осушила свою чашку и поднялась.

– Я принесу гитару, чтобы расплатиться песней за столь щедрое угощение.

Едва она вышла за дверь, Рокка повернулся к Колону.

– Я сослужил себе плохую службу, пригласив вас с собой. Те надежды, что были у меня, развеялись, как дым. Девушка не смотрит ни на кого, кроме вас.

Колон посмотрел ему прямо в глаза.

– Если у вас честные намерения, я сейчас же уйду.

– Честные! – Рокка рассмеялся, и Галлино тут же присоединился к нему. – Она же танцовщица!

Колон пожал плечами, не желая продолжать разговор. Этот говорливый, разодетый в пух и прах венецианец начал действовать ему на нервы.

– Наш добрый Рокка так привык к лёгким победам, – проскрипел Галлино, – что перестал верить в добродетель. Но я согласен с вами, сеньор. Если он решится попытать счастье с этой девушкой, я думаю, его тщеславию будет нанесён жестокий урон.

– Не хотите ли пари? – взвился Рокка.

– Постыдитесь, сеньор, – одёрнул его Колон. – Разве можно на это спорить?

– Чёрт подери! Если вы настроены столь серьёзно, я оставляю вам поле боя, друг мой. И благословляю вас.

– Вы не так меня поняли… – начал Колон, но появление Беатрис прервало его объяснение.

Она спела две короткие любовные песенки, простенькие, но близкие сердцу андалузцев, в которых тесно переплетались смех и слёзы. Этим она окончательно покорила Колона.

При расставании, пока Рокка и Галлино рассчитывались с Загарте, он наклонился к Беатрис и прошептал: «Могу я прийти снова, чтобы услышать, как вы поёте, увидеть, как танцуете?»

Она склонила голову над гитарой, лежащей у неё на коленях.

– Вам не требуется моего разрешения. Загарте примет вас с распростёртыми объятиями.

– А вы нет?

Беатрис подняла голову, их взгляды встретились, и в её глазах он заметил туманное облачко. Затем она вновь уставилась на гитару.

– Разве это имеет значение?

– Ещё какое. Я не приду, если вы не будете мне рады.

Она тихонько, но невесело рассмеялась.

– Загарте тепло принял меня, я не могу отплатить ему чёрной неблагодарностью, отлучив вас от его харчевни.

– Я хочу приходить не в харчевню, а к вам.

– Как вы настойчивы. – Беатрис вздохнула. – Но, наверное, такой уж у вас характер, не так ли? – И, прежде чем он ответил, добавила: – Я буду рада вашему приходу. Да. Почему бы и нет?