Текст книги "Фаворит короля"

Рафаэль Сабатини
Фаворит короля

Глава I
НА ПОЛЕ ДЛЯ РИСТАЛИЩ

Король Яков, полностью оправившись от испуга, причиненного Пороховым заговором[1]1
  Пороховой заговор (5 ноября 1605 г.) – был устроен католиками с целью убийства короля Якова I. В назначенный день, когда король должен был прибыть на заседание парламента, под здание заложили бочки с порохом. Однако заговор был раскрыт


[Закрыть], возвратился в привычное состояние лени и нерешительности. Дух Гая Фокса[2]2
  Гай Фокc – глава Порохового заговора


[Закрыть] остался непоколебимым, хотя тело и было изуродовано пытками. На виселице в Полз-ярде он искупил вину за попытку «взрывной волной загнать назад в горы этих шотландских попрошаек» – так он сам называл свое несостоявшееся предприятие.

«Попрошайки» остались на своих местах и даже обогатились – они прибрали к рукам земли и прочее имущество заговорщиков, многие из которых были весьма состоятельными джентльменами.

Для короля дело тоже обернулось выгодой, правда, не материального порядка. Случившееся позволило ему поупражняться в искусстве всевластия и продемонстрировать миру божественный дар, которым владыка небесный наделил владык земных. Этот божественный дар, как заявлял сам король, заключался в особой остроте зрения, позволившей ему распознать истинную цель и природу заговора и чудом предотвратить национальную катастрофу.

Однако в дальнейшем государем из этого были извлечены и выгоды вполне материальные. Ему удалось довольно убедительно доказать, что люди столь нетерпимые, как паписты (на чей счет было отнесено стремление отправить его и парламент в лучший мир), сами никакой терпимости не заслуживают и что «жена, облаченная в порфиру и багряницу»[3]3
  иносказательное название римско-католической церкви


[Закрыть], там, на своих семи римских холмах, так же криводушна. Следовательно, вполне справедливо будет наказать папистов (а вкупе с ними и пуритан) тяжелыми штрафами и конфискациями. Таким образом он пополнил свою обнищавшую казну и смог облегчить участь тех самых шотландских, да и английских попрошаек, которые роем вились возле него.

Его гибкую монаршию совесть отнюдь не беспокоил тот факт, что организованный несколькими отчаянными головами заговор, за который он карал теперь все общество, стал прямым результатом его прежних упражнений в искусстве всевластия. Ведь в свое время он с готовностью пообещал быть терпимым как к единоверцам своей матери, католикам, так и к пуританам, когда те, еще в бытность его, Якова Стюарта, в Шотландии затронули этот вопрос, – но тогда его более всего беспокоил вопрос о законности наследования им английского трона. Глупцы, они ему поверили. Они должны были понять, что человек, который и пальцем не шевельнул, чтобы спасти от плахи свою мать, поскольку это могло повредить его претензиям на английскую корону, не станет терзаться по поводу пары-другой ложных обещаний, если они обеспечат ему поддержку всех слоев английского населения. Когда же он обнаружил, что епископальная религия была единственной, пригодной для королей, – она делала его главой как государственной церкви, так и самого государства, – он нарушил свое обещание и спровоцировал не только Пороховой заговор, но и предшествовавшее ему тайное соглашение католиков и пуритан – наиболее странный из всех союзов.

Тяжелая пята власти опустилась на склоненные выи папистов и пуритан, неповиновение выдавливалось из них и струйками золота стекалось в казну ради поддержания безумной роскоши двора этого нового королевства, именуемого Великой Британией. Ибо и сейчас, в год 1607-й от пришествия Господа нашего и в год четвертый от восшествия на престол короля Якова, его величество отчаянно нуждался в наличных деньгах.

Никогда до того в истории страны, да и никогда после не было примеров расточительства столь безрассудного. Эти примеры демонстрировали шотландцы из свиты короля. Да он и сам казался самой настоящей вороной в павлиньих перьях.

Из суровых и хладных северных краев явился он в обетованную страну изобилия, страну, которая по его приказу щедро давала ему все, что он пожелает. А требования его были такими невоздержанными и частыми, что источники начали уже оскудевать. Государь дарил своим фаворитам целые состояния, а поскольку его никто и никогда не учил понимать цену деньгам, ресурсы нации истощались. Прежде карманы и руки его были пусты, и вдруг они наполнились золотом. Он разбрасывал его с почти детским безрассудством, он тратил его из одной любви к тратам, потому что за тридцать семь лет жизни у него не было ни гроша. Подобным же образом, обретя возможность свободно и бесконтрольно раздавать почести, он, которого прежде могли легко припугнуть и наглые аристократы, и еще более наглые священнослужители, начал направо и налево даровать титулы, да так, что за первые три месяца правления он, помимо графских и баронских, роздал не менее семи сотен рыцарских званий – теперь рыцарей было столько, что принадлежать к ним считалось чуть ли не бесчестьем. Так что доля истины в объявлении, прикрепленном неким шутником к дверям собора Святого Павла, все же была – шутник предлагал новоявленным аристократам помощь в нахождении следов благородного происхождения.

А когда король сам почувствовал нужду в деньгах, он собрал парламент и, к ужасу своему, ужасу, близкому к тому, что он испытал во время Порохового заговора, обнаружил, что палата общин не склонна признавать его божественное происхождение, мало того, она сомневается в его королевском величии. Его собственные взгляды и взгляды парламента на функции палаты общин отличались разительным образом. Сессия превратилась в поле битвы между абсолютизмом и конституционализмом, и тщетны были все его попытки убедить членов палаты, что короли в мире Божьем сами становятся богами и несут божественный свет, ибо являются Его наместниками на земле. А ведь он так гордился своим ораторским искусством! Палата общин, не усмотрев ничего божественного во вполне земном желании короля получить как можно больше денег, набралась бесстыдства и отнеслась к нему как к простому смертному, проголосовав за такую сумму субсидий, которая никак не могла покрыть его чудовищные долги.

Это весьма его раздосадовало, однако он не урезал ни своих расходов, ни своей безрассудной щедрости, в которой видел королевскую привилегию. И следовал своим путем по благословенной земле, бражничая на маскарадах, турнирах и спектаклях. Он обнаружил, что охота, например, является не только удовольствием, но и совершенно необходима для поддержания здоровья; что петушиные бои служат прекрасным средством укрепления духа, в результате чего дух его настолько окреп, что он назначил человеку, ухаживавшему за петухами, такую же плату, как каждому из двух государственных секретарей. Что же касается остального, то лучше всего сказал об этом сэр Джон Харрингтон: «Теперь, когда воспоминания о Пороховом заговоре изгладились, мы, придворные, ведем себя так, будто сам дьявол решил, что мы должны вместо пороха подорвать себя и свое здоровье безумствами, излишествами, бессмысленной тратой времени и сил».

Обладая натурой скорее женской, его величество любил окружать себя красивыми мужчинами и неукоснительно следил за тем, чтобы джентльмены в его ближайшем окружении были хороши не только лицом и телом, но и чтобы наряды и вооружение их соответствовало приятной внешности, и за счет своего новообретенного королевства он осыпал их богатствами и почестями. Среди лиц особо приближенных находились: Филипп Герберт, которому король присвоил титул графа Монтгомери, – красивый, однако глуповатый и ничтожный брат великолепного Пемброка; сэр Джон Рамсей, которого король сделал виконтом Хаддингтонским[4]4
  У английских аристократов принято несколько способов номинации: а) личным именем и родовой фамилией; б) унаследованным титулом, часто соответствующим названию родового поместья; в) пожалованным монархом титулом, если последний по рангу выше наследственного. Все эти способы использованы Р.Сабатини. Так, Роберт Карр со временем становится виконтом Рочестером, а еще позже – графом Сомерсетом. Один персонаж носит то имя Роберта Сесила, то графа Солсбери. То же можно сказать про графиню Эссекс (Френсис Говард), графа Нортгемптона (Генри Говард), графа Эссекса (Роберт Деверо) и т.д.


[Закрыть], – виконт разделил темную тайну короля в деле Гаури[5]5
  Джон Рутвен, третий граф Гаури, и его брат Александр были убиты 5 августа 1600 г. при таинственных обстоятельствах в своем поместье, когда его неожиданно посетил охотившийся поблизости король (тогда еще шотландский) Яков. Официальная версия гласила: братьев зарубила королевская свита, когда обнаружилось, что они хотят убить Якова


[Закрыть]; здесь присутствовал сэр Джеймс Хэй, ставший графом Карлейлем, – когда-то он был просто парикмахером, правда, обучавшимся в Париже; здесь был целый букет красавцев, преимущественно шотландского происхождения. Они нежились в лучах королевских ласк и молились на него, как молится женщина легкого поведения на мужчину, который щедро оплачивает ее специфические услуги. Надежды короля на бескорыстные взаимоотношения с фаворитами были столь же смехотворны, как и его чрезмерные денежные требования к палате общин.

В это чудесное сентябрьское утро мы застаем короля в окружении сих пестрых рябчиков в павильоне на поле для ристалищ Уайтхолла. Здесь должны состояться скачки и рыцарские поединки характера скорее театрального, дабы продемонстрировать искусство верховой езды и атлетические красоты без ущерба для жизни и здоровья, потому что его величество не любил развлечений, чересчур уж похожих на настоящий бой.

Сверкающий, как сам Феб[6]6
  Феб (лат.), или Аполлон (греч.) – один из важнейших греческих богов: с древних времен отождествлялся с Солнцем, почитался также как бог весны, морских путешествий, ворожбы и предсказаний, музыки и танца, покровитель земледелия и скотоводства, хранитель здоровья людей


[Закрыть], выехал вперед великолепный Джеймс Хэй, облаченный в расшитый золотом камзол и короткий плащ из бобрового меха, в бобровой шапке с белым плюмажем, которая ловко сидела на его золотых кудрях. Этого выдающегося рыцаря сопровождал собственный эскорт, членов которого, в свою очередь, сопровождали их пажи в небесно-голубых ливреях с вышитыми гербами сэра Джеймса Хэя на груди. Щитоносцем сэр Джеймс выбрал самого красивого из своих сквайров[7]7
  Сквайр – здесь: оруженосец рыцаря; дворянин, готовящийся к получению рыцарского звания


[Закрыть], юношу двадцати лет, чье лицо и прекрасное сложение привлекло внимание всех собравшихся. Посетительницы женской галереи не могли оторвать от него взоров, а он следовал впереди остальных на ретивом белом коне, поскольку в его обязанности входило представление королю украшенного гербом хозяйского щита.

Король вытаращил круглые водянистые глаза, а толстые губы, прикрытые редкой светлой бородкой, растянулись в одобрительной улыбке. Его величество любил хороших коней и ценил искусство верховой езды, в котором ему преуспеть не удалось, хотя чуть ли не половину дней своих он провел в седле. И сейчас он с восхищением наблюдал, как приближается к нему этот прирожденный наездник.

– Настоящий кентавр! И до чего же смел, – пробормотал он с характерной интонацией, свойственной всем шотландцам.

Вот заключительный курбет у самых ступеней королевской галереи, поводья натянуты до такой степени, что конь присел на задние ноги… и все прошло бы прекрасно, если б наездник не освободил одну ногу из стремени, намереваясь соскочить и замереть перед королем в полупоклоне. В результате молодой человек потерял равновесие и, поскольку в руках у него был тяжелый щит, рухнул на землю.

Сидевший рядом с королем Филипп Герберт разразился громким неприличным хохотом:

– Ваш кентавр развалился на куски, сир!

Но король не слышал его, и слава Богу. Взор его величества был прикован к молодому человеку, который, попытавшись встать, в странно неловкой позе рухнул вновь.

– Помилуй Боже! – пробормотал король. – Бедный парень!

И он приподнялся с обитого пурпуром кресла и ступил вперед. Король был чуть выше среднего роста, тонкие рахитичные ноги, рыхлое неуклюжее тело. Он был зачат алкоголиком, начал ходить только в семь лет, и с тех пор ноги его так и не обрели необходимой силы.

Заметив усилия короля, сквайры и пажи спешились и кинулись на помощь пострадавшему. Операцией по спасению руководил сэр Джеймс Хэй. Ошеломленные, примолкшие зрители также вскочили. В женской галерее внимание всех привлекла графиня Эссекс, светловолосая и очень хорошенькая девушка пятнадцати лет. Она ухватилась изящной, затянутой в перчатку ручкой за деревянные перила, громко закричала и потребовала, чтобы ей немедленно сообщили, что случилось с молодым человеком. Но никто пока ничего толком сказать не мог. Ее мать, графиня Саффолк, пышногрудая дама с ироничным ртом и оспинками на 'лице, успокоила дочь и улыбнулась горячности, с которой та отреагировала на беду совершенно незнакомого юноши.

Затем и сам король оказался в центре всеобщего внимания. Тяжело опираясь на плечо Герберта, он сполз по ступенькам и склонился над молодым человеком. Тот беспомощно лежал на спине, правая нога его, как сообщили его величеству, сломанная, была подвернута под каким-то неестественным углом. Паж уже кинулся звать слуг с носилками.

Один из сквайров положил голову молодого человека на колено, и тот с благоговением смотрел на склонившегося над ним короля. Даже искаженное болью лицо молодого человека оставалось необыкновенно красивым. Ему было на вид не более двадцати, он еще не носил бороды и его чувственный и в то же время твердый рот украшали лишь золотисто-каштановые усики.

– Бедный мальчик! Бедный мальчик! – бормотал король растроганно.

Этот человек, который спокойно переносил известия о самой кровавой жестокости (лишь бы это происходило не у него на глазах), весь проникался участием, если оказывался свидетелем не очень серьезных несчастных случаев.

Молодой человек откинул с влажного лба спутанные рыжевато-золотые волосы и вознамерился было что-то сказать, но промолчал, потому что не знал, что требует в таких случаях этикет.

Но король об этикете и не думал. Он уставился на стройного, гибкого молодого человека, и мысль о том, что эта совершенная красота может быть загублена навсегда, поразила его настолько, что по изборожденной преждевременными морщинами и пылающей нездоровым румянцем щеке скатилась непрошенная слеза.

– Кто он такой? Как его зовут? – хрипло спросил король.

Сэр Джеймс, который к этому времени уже спешился, выдвинулся вперед:

– Карр, ваше величество, Роберт Карр из Фернихерста.

– Карр из Фернихерста?! – Король, казалось, был поражен. – Боже упаси, сын Тома Карра!

И он наклонился, чтобы получше разглядеть красавца – оказывается, тот несколько лет назад служил ему в Эдинбурге пажом, однако был отставлен за неуспехи в латыни, что в глазах короля граничило с непочтительностью.

Побелевшее от боли лицо молодого Карра озарила улыбка благодарности.

– Боже, спаси ваше величество, – произнес он с шотландским акцентом, лишь немногим более явным, чем акцент короля.

– Ты сейчас не меньше нуждаешься в спасении, мой мальчик, – пробурчал король. Он вновь выпрямился и начал быстро отдавать приказы, произнося слова при этом еще более невнятно, чем обычно.

Мистера Карра следовало перенести в дом мистера Райдера, поскольку он находился неподалеку, на Кинг-стрит. Поэтому надо было выслать кого-нибудь вперед, чтобы заранее подготовить для пострадавшего комнату. Один из приближенных поспешил выполнить указание, а другой опрометью бросился за личным врачом его величества: выправить ногу молодого человека следовало рукам самым искусным, чтобы это прекрасное тело не было непоправимо искалечено.

Филипп Герберт, он же граф Монтгомери, занимавший среди фаворитов главенствующее место, с презрением смотрел на этого красивого юношу. С какой это стати «крестный», как он фамильярно называл своего суверена, так беспокоится по поводу безродного шотландца?

Бедолага Герберт не обладал проницательным умом, потому и не понял, что при дворе появился еще один из тех, кого Гай Фокс назвал «попрошайками».

Глава II
ВОСХОДЯЩЕЕ СВЕТИЛО

Очень скоро стало ясно, что падение, в результате которого мистер Роберт Карр сломал ногу, стало первым шагом к его невероятному возвышению.

Король остался досмотреть представление – он чувствовал себя обязанным проявить благодарность к джентльмену, его подготовившему. Однако, как только турнир был завершен, он отправился в дом мистера Райдера на Кинг-стрит, чтобы самому удостовериться, насколько серьезно пострадал мистер Карр. Он явился в сопровождении группы джентльменов, среди которых был и Герберт, приунывший при виде того, кого считал очередным и слишком уж откровенным королевским капризом.

У мистера Райдера они застали личного врача его величества. Врач успокоил короля, который выказывал столь бурное волнение, как если бы пострадавший был его старым и дорогим другом.

Мистер Карр чувствовал себя достаточно комфортно – боль в ноге отступила, он лежал в уютной, красиво обставленной комнате. Решетчатые окна были открыты навстречу сентябрьскому солнышку и ветерку, долетавшему из роскошного сада мистера Райдера. Когда отворилась дверь, Роберт повернул свою увенчанную золотистой гривой голову.

Он был поражен, увидев в дверном проеме фигуру короля, ужасно нелепую, несмотря на украшавшие ее шафранового цвета бархат и потоки драгоценностей. Полнота еще сильнее подчеркивалась бриджами в пышную сборку и камзолом, накрахмаленным и простеганным так плотно, что он напоминал кольчугу: таким образом король пытался заглушить свой врожденный страх перед холодной сталью кинжала. Этот чисто физиологический страх, возможно, был следствием той ночи в Холируде, когда у ног беременной им матери был насмерть заколот Риччо[8]8
  Риччо Давид – итальянский авантюрист, сумевший стать доверенным лицом Марии Стюарт и одним из первых вельмож шотландского двора. Убит вельможами-заговорщиками в Холируде, резиденции шотландских королей, 9 марта 1566 г.


[Закрыть].

Так он и стоял в дверях, жадно уставившись на прекрасного юношу. Когда лицо короля было спокойно, оно имело отсутствующее, меланхоличное выражение, свойственное всем жестоким натурам.

Король в сопровождении медика приковылял к низкой кровати на колесиках. Джентльмены остались в дверях. Его величество громко объявил, что лично зашел осведомиться о здоровье мистера Карра, что, впрочем, было истинной правдой.

Покрасневший мистер Карр был преисполнен благодарности за честь, намного превосходящую его скромные заслуги, и с сильно заметным северным акцентом ответил, что чувствует себя очень хорошо; после чего на него излился поток характерных для короля шутливых банальностей.

– Черт побери! – воскликнул король, как всегда, настолько невнятно, что казалось, будто язык его с трудом помещается во рту. Теоретически он осуждал всякого рода богохульства и даже написал памфлет о зле, причиняемом богопротивными словами, но на практике редко обходился без подобных фраз. – Если вы чувствуете себя превосходно со сломанной ногой, как же вы будете чувствовать себя, когда она снова станет целой?!

Сзади, со стороны свиты, раздались смешки. Однако мистер Карр даже не улыбнулся.

– И две сломанных ноги – слишком низкая плата за заботу вашего величества.

И хотя его акцент был неприятен для английских ушей, само высказывание с точки зрения куртуазии не вызвало никаких возражений. Король, подкрутив жидкую бородку, улыбнулся и одобрительно кивнул.

– Клянусь честью! Это ответ благородного человека. Вы наверняка побывали с сэром Джеймсом во Франции.

Мистер Карр подтвердил это. Он провел при французском дворе два года.

– Так вот где вы обучились изяществу французских оборотов речи! Среди этих бездельников и кровососов! Нет, нет, я вас ни в чем не упрекаю! У меня нет предубеждений против вежливых слов, даже если это обыкновенная болтовня.

Прекрасное юное лицо вновь залилось краской, и молодой человек, смущенный взглядом короля, отвел глаза.

Вскоре король покинул его, и ни тогда, ни на следующее утро, ни после визитов, которые король нанес ему в последующие дни, мистер Карр не в силах был понять смысл этих посещений. Но когда через три дня, также утром, к нему в сопровождении пажа явился королевский мажордом и доставил корзину редчайших фруктов – персиков и ароматных дынь, присланных королем со своего стола, отрицать очевидное уже не имело смысла. К тому же тот, кто доставил дары, – очень изысканный шотландский джентльмен, который назвался сэром Аланом Очилтри, – был чрезмерно заботлив и с большой готовностью предложил себя к услугам мистера Карра.

Наконец-то молодой шотландец понял, что колесо фортуны совершило неожиданный поворот и что он попал в весьма затруднительное положение. Все это произошло так стремительно, так случайно, ведь о таком возвышении он никогда и думать не смел! В той вежливой фразе, которую он сказал королю, крылась сущая правда, потому что он действительно с охотой сломал бы обе ноги, лишь бы заслужить благосклонность монарха.

Ежедневные визиты короля становились все продолжительнее. Вскоре вряд ли выдавался час, чтобы у постели мистера Карра не находился какой-нибудь посетитель из числа придворных, следовавших примеру своего господина. А к концу недели прихожая дома на Кинг-стрит по числу и званиям ее посетителей мало чем отличалась от приемных Уайтхолла.

Прежде сэр Джеймс Хэй обращал на Карра мало внимания, зато теперь визиты его тоже стали ежедневными. Он ухаживал за больным с таким усердием, что, казалось, они поменялись местами и из патрона сэр Хэй превратился в слугу. Даже лорд Монтгомери не брезговал искать милостей юного шотландца. И однажды – этот день стал вершиной в череде почестей – к мистеру Карру явился сам граф Саффолк, лорд-камергер[9]9
  Лорд-камергер (англ. – Lord Chamberlain) – важный чиновник при королевском дворе, член правительства, пэр Англии, член Тайного совета; от него зависело назначение на большинство государственных должностей


[Закрыть], и совершенно очаровал больного своей любезностью.

Граф объявил, что прознал о постигшем мистера Карра несчастье от своей дочери леди Эссекс. Она была очевидицей горестного события и с тех пор не перестает о нем говорить. Хотя мистер Карр раньше никогда не слыхал об этой леди, он был глубоко польщен тем, что привлек к себе взор и мысли такой знатной госпожи. Ее светлость, продолжал граф, так обеспокоена участью мистера Карра, что его светлость решил самолично навестить больного.

Мистер Карр поблагодарил соответствующим образом. В конце концов, молодой шотландец был хорошо воспитан, набрался во Франции придворного опыта, да и сейчас, благодаря благосклонному к нему отношению, приобрел определенную уверенность в себе, так что манеры его были вполне располагающими.

Лорд Саффолк почувствовал облегчение: по крайней мере, этот юноша, о котором уже говорили как о новом фаворите, нисколько не похож на этих неотесанных олухов, обычных любимчиков короля (как, например, Монтгомери, с которым его светлость чуть не столкнулся, покидая покои мистера Карра).

Граф Монтгомери был, как всегда, шумлив.

– Что привело к вам этого старого лиса?! – воскликнул он, ничуть не беспокоясь, что его светлость еще не ушел и вполне мог его слышать. Это было в обычае молодого Герберта: его совершенно не волновало мнение окружающих.

Сдержанность, прозвучавшая в голосе мистера Карра, могла показаться упреком:

– Ничего, это был визит вежливости, – ответил он.

– Тогда ему еще менее стоит доверять! Этим Говардам вообще верить нельзя – жадная свора волков и лисиц, а он – худший среди них. Берегитесь Говардов! Избегайте их объятий – это объятия дьявола.

Мистер Карр ответил натянутой улыбкой. В руках он держал книгу, которую читал перед приходом лорда-камергера. Он улыбнулся про себя: как же хорошо он узнал двор – теперь он не затруднился бы в выборе союзников.

Следом явился сам король в голубом бархатном камзоле. Камзол был застегнут криво, что еще сильнее подчеркивало уродливость короля, к тому же на бархате виднелись пятна – король был неаккуратен и неуклюж во всем, включая еду. Правда, когда он пил, то не ронял ни капли столь дорогих для него напитков. Лишь тот, кто видел короля за столом, мог понять, почему непочтительный Букингем назвал Якова I «его молотильство».

Король отстранил Монтгомери и занял привычное уже кресло в изголовье постели. Он осведомился о состоянии бедного мальчика, что говорит врач по поводу выздоровления и что это мистер Карр читает. Тот с улыбкой протянул королю книгу. Король улыбнулся в ответ и с достоинством откинулся в кресле. В глазах его светилась гордость – потому что мистер Карр читал «Царский дар», этот памятник учености его величества, который тот, словно новоявленный Макиавелли, собственноручно начертал в качестве учебного пособия для своего отпрыска, принца. Опытный царедворец мистер Райдер предусмотрительно снабдил мистера Карра экземпляром этого выдающегося произведения.

– Ну, ну! Значит, ты взял на себя труд познакомиться с лучшим моим созданием, – одобрительно проворчал король.

Он пожелал узнать мнение мистера Карра о книге. Мистер Карр ответствовал, что со стороны такого необразованного человека, каким он является, было бы непочтительно судить о произведении столь высокоученом и глубоком.

– Если ты сам ощущаешь недостаток образования, значит, ты в состоянии понять, что есть ученость и глубина, – и король требовательным тоном спросил мистера Карра, какая из глав понравилась ему больше всего.

Мистер Карр, которому книга на самом деле показалась невыносимо скучной и банальной, смог припомнить только прочитанную накануне главу. В этом памятнике мудрости, ответил он, созданном человеком, который одновременно является философом и теологом, он взял бы на себя смелость предпочесть главу, где говорится о браке.

Королю это, кажется, не очень понравилось: он прекрасно сознавал, что в данном вопросе его личные достижения далеки от совершенства. На публике он изображал из себя примерного мужа, но на самом деле между ним и Анной Датской[10]10
  Анна Датская – дочь датского короля Фредерика II, с 1589 г. жена Якова I


[Закрыть] никаких отношений почти не было, хотя она в свое время и родила ему семерых детей. В Датском дворце на Стрэнде[11]11
  Стрэнд – одна из главных улиц Лондона


[Закрыть] она держала не только собственные, отдельные от него, апартаменты, но и что-то вроде собственного двора; двор этот грозил превратиться в партию, противную желаниям и политике самого короля. Но поскольку это беспокоило короля куда меньше, чем перспектива постоянного общения с супругой, он хранил спокойствие.

Его величество переменил тему разговора. Он заговорил о лошадях и верховой езде, о собаках и охоте, в том числе и соколиной, то есть о тех сторонах жизни благородного человека, которые были знакомы мистеру Карру лучше всего. Затем разговор перешел на воспоминания о Шотландии и о тех днях, когда юный Роберт Карр с помощью близкого друга отца герцога Леннокса был введен во дворец в качестве пажа. Смеясь, король вспоминал, что бедный паж никак не мог постичь латынь – а в его обязанности входило чтение молитвы перед мясным блюдом. Королю это так не понравилось, что паж был из дворца удален.

– Но ты, милый мальчик, конечно, наверстал упущенное? Смущенный мистер Карр признался, что в латыни он так и не преуспел. Его величество был шокирован.

– Джентльмен, который не знает латыни! Черт побери! Да это даже хуже, чем женщина, лишенная целомудрия! А поскольку целомудрию женщины может препятствовать сама природа, о чем мы всегда должны помнить, когда пытаемся осуждать подобную женщину, то незнанию латыни природных препятствий не существует.

Далее король пустился в пространные рассуждения, богатые сложными оборотами речи и ссылками на классиков, – царственный педант весьма гордился своими познаниями – ив конце объявил, что не сможет «ценить мистера Карра так высоко, как хотелось бы», если тот не восполнит пробелы в образовании. Король желал бы видеть в нем джентльмена хорошего тона и воспитания (тогда становится непонятным пристрастие короля к Филиппу Герберту и некоторым другим господам, чьи вкусы и образованность не шли дальше разговоров о собаках и лошадях).

Мистер Карр рассыпался в сожалениях по поводу проявленного им легкомыслия. Это следует исправить немедленно.

– Так и поступим, – уверил его король: он сам станет ментором мистера Kappa. – Меня ничуть не беспокоит время, затраченное на твое обучение, Робин. Мне приходилось тратить его с куда меньшей пользой. – И король дотронулся до щеки молодого человека наманикюренным, мягким и украшенным драгоценными камнями пальцем, который, однако, мог бы быть и почище.

И прикованный к постели мистер Карр приступил к ежедневным сражениям с дебрями латинской грамматики. Это была своеобразная пытка, но мистер Карр переносил ее с большой отвагой – все ради того будущего, что перед ним открывалось. Поначалу он беспокоился по поводу своей неспособности к учению, но затем беспокойство улеглось: король, прирожденный педагог, был весьма терпелив – ведь ему нравилось демонстрировать собственную ученость.

Мистер Карр все еще блуждал в чащобе склонений и спряжений, когда в конце октября врачи разрешили ему вставать – сломанная нога срослась.

Король Яков присутствовал при первых шагах выздоравливающего и светился таким довольством, каким светится отец, наблюдая первые шаги дорогого дитяти. Он приказал Филиппу Герберту подставить «бедному мальчику» плечо, и лорд Монтгомери повиновался, хотя и был оскорблен тем, что ему приходится играть роль дворецкого при каком-то выскочке. Но он никак не показал своей обиды, более того, не постеснялся присоединиться к растущей толпе тех, кто восторгался Робертом Карром.

Собрание джентльменов высоких званий и родов, которое присутствовало в прихожей дома мистера Райдера на Кинг-стрит, лишь немногим уступало той блестящей толпе, что стала собираться во внешних покоях апартаментов, отведенных Роберту Карру в Уайтхолле. Если бы молодой шотландец знал сказки Шехерезады, он бы посчитал, что это джинн перенес его в такую сказку. Его разместили в едва ли не лучших покоях уже начавшего приходить в упадок королевского дворца. Комнаты выходили в огороженный со всех сторон сад – в течение нескольких лет эти комнаты занимал сэр Джеймс Элфинстоун, джентльмен высокого происхождения и еще большей гордыни, пользовавшийся благосклонностью покойной королевы. Сэру Джеймсу было приказано оставить помещение, он пожаловался лорду-камергеру, тот передал протест, смягчив его тон, королю, но его величество не желал вступать в дискуссии.

– Я отдал эти комнаты Карру, – вот и все, что он сказал, и в этих словах была такая решимость, что лорд Саффолк тут же отправился к сэру Джеймсу и попросил того освободить покои.

По приказу короля апартаменты были заново роскошно обставлены, меблировку дополняли богатые драпировки и редкие ковры. Мистер Карр, который в свои двадцать лет успел дослужиться всего-то до сквайра и который привык обслуживать себя сам, обнаружил в своей новой квартире целый полк грумов и пажей. Среди слуг были портные, в чью задачу входило подготовить мистеру Карру новый роскошный гардероб – король уверял, что его прежние наряды годятся разве лишь огородному пугалу; были камердинеры, обязанные довести мистера Карра до полного блеска, причем делалось это под наблюдением самого короля, полагавшего себя высшим арбитром элегантности (подобно тому, как он гордился собою – теологом и поэтом). Ювелиры с Голдсмит-рау раскинули перед юным Робином свои бесценные сверкающие игрушки, и монарх по-отечески указывал, какие надлежит выбирать. Цирюльники расчесали и завили рыжевато-золотистые кудри и придали отросшей каштановой бородке форму эспаньолки.

Учителей к молодому человеку не приставили – сей труд взял на себя сам король. По мнению его величества, ни один английский учитель не мог придать латыни молодого человека то истинно римское произношение, которое было принято в Шотландии и которым король гордился не менее, чем всем остальным. Злые языки сожалели, что его величество не придавал такого же значения правильности английского произношения, а потому не мог передать его ученику.

В эти зимние дни мистер Карр если не занимался с королем очередными уроками, то сидел с ним за трапезой, или скакал на коне рядом с ним, или подставлял руку, когда королю надо было во время аудиенции на кого-то опереться, – столь чудесна была красота юного шотландца, что король Яков не мог обходиться без него ни минуты.

К Рождеству имя нового фаворита было на устах у всего Лондона. В Датском дворце, где под руководством элегантного и опытного Пемброка держала свой двор королева и где часто бывал юный и суровый наследный принц Генри, по отношению к фаворитам короля был издавна принят презрительный тон. Теперь там создавались злобные памфлеты в адрес мистера Карра. Но хотя многие с понятной насмешливостью относились к внезапному возвышению нищего шотландца, хотя хватало завистников, предсказывавших падение столь же стремительное, как взлет, те из них, кому случалось лично встретиться с этим юношей, сразу проникались к нему симпатией: он был обаятелен, по-мальчишечьи естественен, откровенен и скромен. А ведь другой в его положении мог стать и заносчивым гордецом.