Текст книги "Умение умирать, или Искусство жить"

Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны…

В церковных молитвах есть особое прошение о христианской кончине нашей жизни, о приготовлении к ней через покаяние и Святые Таинства[21]21
  См., например: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове, просим». Последование Вечерни, просительная ектения. – Ред.


[Закрыть]. Готовиться к смерти мы должны всю жизнь, но особенно важно не потерять те драгоценные дни, часы и минуты, когда человек, прощаясь с землей, уходит в вечность. «В чем застану, в том буду судить», – говорит Господь. «День смерти больше, чем день рождения» – так сказал преподобный Марк Фраческий[22]22
  Память 5/18 апреля. – Ред.


[Закрыть] монаху, который должен был похоронить его. День смерти, в сущности, и является днем рождения в ту жизнь, которой нет конца. Он является итогом, заключением, экзаменом и потому – приговором над человеком.

Почему Господь ублажает плачущих[23]23
  См.: Мф. 5, 4; Лк. 6, 21.– Ред.


[Закрыть]? Плач – это разрушение земных иллюзий. Зная жестокость и окамененность нашего сердца, Господь посылает нам болезни, как предвозвестников смерти. Человек видит, как разрушается его тело, с которым он себя отождествил, похоти которого заглушили голос духа. Он видит свое тело бессильным, разлагающимся заживо, как будто его пожирают невидимые черви; тело, источающее нечистоту и смрад, истощенное, изборожденное морщинами; тело, которое должно превратиться в труп; тело, в котором он искал наслаждения, обратившееся теперь в какой-то сгусток боли. Даже само общение с больными – уже напоминание о смерти: жизнь человека, прикованного к одру болезни, представляется подобной хрупкому стеклу, которое может сломаться от одного неожиданного удара. Бинты, пропитанные гноем, запах разлагающейся крови – все это словно образ греха, разъедающего человеческую душу, того страшного недуга, той раны, исцелить которую может лишь Божественная благодать.

Больница похожа на тюрьму. В тюрьме человека удерживают засовы и решетки, а здесь он прикован к постели болезнью, словно цепями. Болезнь дает драгоценную возможность для покаяния, она отрезвляет человека, она показывает ничтожность наших страстей, от «великолепия» которых остались только темные пятна в душе, она открывает нам всю ложь человеческой гордыни, она, как колокол в храме, зовет человека к Богу. Но опять-таки и это драгоценное время, которое может стать решающим для человека в вечности, стремится отнять демон, причем под видом добра. Самые близкие люди стараются сделать все, чтобы смерть застала больного врасплох. Они скрывают от него, что болезнь смертельна или опасна, они лгут, что он скоро поправится, они тешат его несбыточными надеждами, они уверены, что даже намек о смерти отравит последние дни умирающего. Еще можно было бы понять, если бы это делали неверующие люди, для которых рождение – случайность, а смерть – неизбежность; но так поступают многие христиане, не понимая, что они становятся предателями спасения человека, духовными убийцами того, кого они любят.

Бывает так, что родные и близкие умирающего боятся напомнить ему о необходимости исповедоваться и причаститься или медлят позвать священника, чтобы больной не догадался, что болезнь приняла серьезный оборот. Для врачей скрывать от больного его состояние, то есть лгать и обманывать его, стало неписаным правилом медицинской этики, а вернее, этикета. Между тем нераскаянные грехи мучают душу человека, хотя бы он и сам не сознавал этого, а покаяние и причащение Святых Таин доставят ему мир и спокойствие, подадут исцеление или силы достойно, с покорностью воле Божией встретить смерть. Как часто священника зовут к больному уже тогда, когда тот потерял сознание и не может причаститься! Насколько лучше в этом отношении поступают китайцы, которые дарят своим родителям в знак любви гробы, и те принимают этот подарок с радостью и благодарностью, как заботу детей об их посмертном жилище. Если умирающего не предупредить о том, что вот-вот и он оставит этот мир, и тем самым духовно убить его, то он в объятиях смерти будет проклинать тех, кто его усыпил и обманул.

Мышление современных людей направлено на то, чтобы, лишив человека памяти о смерти, дать ему беззаботно, мы бы сказали «комфортно», умереть. Эта ложь порождает, в свою очередь, другое зло, не менее опасное: если болезнь мучительна, а возможности выздоровления нет или она ничтожно мала, то возникает вопрос: не будет ли милостью прервать эти мучения, то есть или прекратить лечение, или дать человеку вещество, например, наркотик в большой дозе, который безболезненно убил бы его? В некоторых странах уже принят закон, который предоставляет врачам и родственникам право решать вопрос о жизни и смерти больного. Здесь – тот же гуманистический атеизм или атеистический гуманизм противостоит Промыслу Божиему, и человек берется решать вопрос о жизни и смерти, хотя решение это принадлежит только Богу. По правилам Церкви, если умирающий выразил каким-либо образом свое раскаяние, то какова бы ни была его прошлая жизнь, над ним совершается христианское погребение и другие заупокойные молитвы. Таким образом, даже краткое предсмертное покаяние дает надежду на спасение – остальное решает Господь. В Евангелии говорится о раскаявшемся разбойнике: уже будучи пригвожденным ко кресту, он хулил Спасителя, но вдруг, словно луч небесного света, осияла его сердце вера и его предсмертное покаяние было принято Господом[24]24
  См.: Мф. 27, 44; Лк. 23, 39–43.– Ред.


[Закрыть].

Представим другую картину. Предположим, что когда этого разбойника вели на место казни, кто-нибудь дал бы ему яд, чтобы облегчить страдания, и разбойник умер бы на пути до распятия. Что было бы тогда с его душой? Она пошла бы в ад.

Врачи, усыпляющие больного смертельной дозой наркотика, лишают его, быть может, последнего шанса – покаяния перед смертью, хотя бы это покаяние и было соединено с последним вздохом. Поэтому новое учение «о легкой смерти» как милости к больному превращается в непоправимую жестокость.

Современный человек всеми силами избегает вспоминать о смерти. Многие боятся посещать кладбища, присутствовать на похоронах, даже видеть гроб близкого человека. Психиатры внушают своим пациентам не думать о смерти, чтобы избежать фобий и неврозов. Если сравнить память о смерти с отдаленными раскатами грома, то люди готовы заткнуть уши воском, чтобы не слышать их; если сравнить с блеском молнии, озаряющей ночь, то люди готовы носить на глазах повязку, чтобы жить в темноте.

Человека всегда сопровождают два невидимых спутника: Ангел-хранитель и демон. Демон влечет его к греху через похоти, Ангел-хранитель удерживает от греха, напоминая о смерти. Некоторые люди считают, что память о смерти может парализовать волю человека, сделать его не способным к труду, лишить цели в жизни, погрузить в состояние постоянного уныния, в то, что называется прострацией. Но это не так. Уныние есть следствие разочарований или неисполненных желаний. Память же о смерти, напротив, заставляет человека дорожить временем, помогает понять, что его истинная цель лежит за чертой земной жизни. Она разрушает не жизнь, а иллюзию жизни, она само время подчиняет вечности. Память о смерти дает мужество в испытаниях, утешение в скорбях, так как для христиан сама смерть озарена светом воскресения.

Войдите в палаты, где лежат умирающие. У дверей стоят носилки, на которых трупы понесут в морг и положат их там один на другой, как дрова в поленнице. Посмотрите на умирающих от чахотки: их тела жжет невидимый огонь. Кожа обтянула кости, а при дыхании изо рта выходят кровавые пузыри. Посмотрите на умирающих от рака: как будто спрут обвил их тела своими щупальцами и медленно пожирает их. Посмотрите на умирающих от гангрены: тело становится у них черным, как уголь, они гниют еще заживо, словно трупы. Посмотрите в глаза всех этих людей: кажется, они уже смотрят куда-то за пределы этого мира. Но последний вздох – первый шаг в неизвестность, в этот момент глаза человека меркнут и точно превращаются в тусклое стекло.

Премудрый Соломон писал: «Тело, взятое из земли, идет в землю, а душа – к Богу, создавшему ее, на суд»[25]25
  См.: И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его (Еккл. 12, 7). – Ред.


[Закрыть]. Теперь возрождается языческая традиция: сжигать трупы; человек превращается в горсть пепла. Для христиан образ сжигающего огня – это образ ада. Для язычников – их неверия в воскресение. При кремации становится как бы неуместным и самый чин христианского погребения[26]26
  Слова «становится неуместным» нельзя, разумеется, понимать буквально. Мы живем в такое время и в таких условиях, что далеко не всегда человек, умирая, может обязать своих близких не кремировать по смерти его тело, но предать его по христианскому обычаю земле. И Церковь, конечно же, не может отказывать сегодня в заупокойных молитвах тем, чье тело не возвратилось в землю, но было сожжено в огне крематория. – Ред.


[Закрыть]. Слова молитвы «земля еси и в землю отыдеши»[27]27
  Последование погребения мирских человек, икос по 6-й песни канона // Требник. М.: Издательство Московской Патриархии, 2000. С. 183.– Ред.


[Закрыть] должны быть изменены: «земля еси и в огнь отыдеши». Могилу, которую осенял бы крест, сегодня так часто хотят заменить и действительно заменяют урной или коробкой с горстью пепла – так легче избавиться от памяти о смерти.

Обманутые миром

Самый трагический вид смерти – самоубийство. Самоубийца сам вычеркивает себя из числа живых. Но и умершие не хотят принять его к себе. Прежде самоубийц не хоронили на кладбищах, их могилы не осенял крест, на могильном камне не зажигали свечей. В старые времена самоубийц погребали где-нибудь у дороги, вдали от человеческого жилья, как будто люди отгоняли их от себя, точно прокаженных.

Что заставляет самоубийцу уйти из жизни, как выходят из ворот чужого дома? Что заставляет человека искать свободу в смерти, как узник ищет свободу от оков? Почему жизнь становится для него невыносимым и беспросветным мучением? Причин и поводов много, но если каждое самоубийство – это роковая песнь души, пропетая диаволу, то все они пронизаны и объединены одним лейтмотивом, который проходит, как стон, через эту обреченную толпу, фантасмагорию перекошенных болью лиц, мрачную симфонию человеческих душ, через этот черный реквием отчаяния. Этот лейтмотив – потеря надежды.

Человек отождествил себя с землей, кроме этой жизни, он не видит ничего, он хочет счастья, но счастья нет: мир не способен дать ему то, чего не имеет сам. Человек может найти счастье только в том, что сродни его душе, а его душа – не от земли, а от неба. Его воображение и страсти создают иллюзию бытия, но она рушится, столкнувшись с реальностью. Этот контраст между воображаемым и действительным, воспринимаемый человеком как крушение всех надежд, как обман, как трагикомедия, персонажем которой он стал, оборачивается в его душе уверенностью, что жизнь – ложь и сгусток боли, а вечность – зияющая пустота.

Говорят, что скорпион, будучи пойманным, ударяет ядовитым хвостом себя в голову, чтобы избавиться от врага, и собственный яд пускает в самого себя. Так и самоубийца хочет уйти от противоречий и страданий, от разочарований и позора, от обмана и душевной боли в такую же иллюзорную, как его прежняя жизнь, метафизическую пустоту. Для него жизнь и смерть меняются местами: он так же жаждет умереть, как другие стремятся жить. Счастья в этой жизни нет, но метафизической пустоты – черной пропасти, где гасли бы чувство и сознание, где человек растворялся бы, превращаясь в ничто, – тоже не существует, и человек переходит в область того мрачного и богоборного духа, через которого пришла на землю смерть.

В самоубийстве могут присутствовать два фактора: или неверие в Бога, или ненависть к Богу – третьего быть не может. Либо самоубийца считает, что жизнь – случайность, самовозгоревшаяся искра в мертвом пространстве космоса, либо же если верит в Творца мира, то считает Его виновником зла. Поэтому самоубийство – это совершенное отречение от Бога.

В человеке живет грех: это безобразное чудовище, обитающее в глубине его души. Между тем человек как образ Божий стремится к красоте. Страсти рисуют ему грех в пленительном виде, но затем наступает горькое внутреннее прозрение. То, что казалось прекрасным, прямо у него на глазах становится уродливым, безобразным. Это скрытый в душе конфликт, постоянно переживаемый человеком. Если нет стимула бороться с грехом и страстями, то человек не знает другого внутреннего состояния, кроме чередования обольщения и разочарования, наслаждения и пустоты, миража счастья и его гибели. Характерно, что значительная часть самоубийц – это именно те люди, которые воспевали земную красоту, служили ей как своему идолу, искали в ней счастье. Кумир – это глиняное или каменное изваяние, покрытое позолотой: он блестит издалека, а от частых прикосновений к нему позолота слезает. Быть может, поэтому больше всего самоубийц среди алкоголиков и поэтов.

Поэты – гурманы земной красоты. Они не просто предаются страстям: страсти – источник их вдохновения, краски их палитры; они хотят испытать все страсти, увидеть их во всех оттенках и нюансах, чтобы воплотить в своих стихах. Поэты в душе язычники: то, что принадлежит Богу, они приписывают миру и человеку; поэтому в их сердцах сочетаются тоска по идеалу и неудержимое влечение к греху, которое они украшают, как золотой парчой – гроб.

В поэзии соединяются два начала: слово и музыка; имитацией музыки служат рифма и ритм. Когда мы слушаем музыку, то наш ум бездействует, как бы замирает; он переходит в пассивное состояние. Нельзя воспринять музыку на уровне сознания, она действует на те глубинные струны человеческой души, которые заставляют звучать эмоции и страсти. Музыка больше, чем какой-либо иной вид искусства, овладевает душой человека и парализует его личную волю. Если ум и воля действуют, то человек перестает слушать и чувствовать музыку. Гармония ритма увлекает человека, завораживает его, и он воспринимает стихи, будучи погружен их музыкой в состояние какого-то гипноза, воспринимает словесную ткань поэзии через тонкие ассоциативные связи, лежащие в области чувств.

Поэзия погашает дух (разумеется, мы говорим о мирской поэзии), но утончает чувства и делает их пластичными. Поэтому трагизм жизни – смену душевных взлетов и падений – поэты могут переживать очень болезненно. Гейне писал:

 
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!
 
 
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, – О Боже!
Я, раненный насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!¹³
 

Бодлер¹⁴ же сравнивал себя с Икаром, упавшим на землю. Жизнь без Бога превращается в сплошной обман. Те, кто служит этому обману, становятся его жертвами. По временам, как очнувшийся в грязи пьяница, они видят, что страсти – это ловушка для души, и переживают ад в себе самих. Но им некуда бежать. Небеса для них закрыты. Они видят только облака, плывущие по лазури, – холодные тени далекого неба, и потому путь перед ними раздваивается, как на перекрестке: или снова в мир прежних страстей и иллюзий, или – в небытие, где человек хочет избавиться прежде всего от самого себя.

Многие поэты закончили жизнь самоубийством. Еще большее число – пыталось покончить с собой. И почти у всех звучит по временам в стихах самая настоящая тоска по смерти. Самоубийство поэтов – это следствие отвержения Бога и опьянения земной красотой. Поэты, как виночерпии, наливали кипящий напиток страстей в золоченые кубки и хрустальные чаши филигранных стихов, но затем ощущали на вкус, что это – грязь из сточной ямы. Что оставалось им? Ненавидеть Бога, а еще… зачарованно смотреть на облака, которые, как сказочные острова, плывут по перевернутому над землей океану.

Из могил самоубийц вырывается черное пламя проклятий Богу, сотворившему их, и миру, их обманувшему; это – молитва диаволу. Над могилами самоубийц – вечная ночь. От этих страшных могил веет холодом: так порою точно ледяная рука сжимает сердце того, кто вдруг оказался у самого края глубокой, не имеющей дна пропасти.

Двадцать пять глав о памяти смертной

Во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь.

Сир. 7, 39

На воротах одного из средневековых городов на медной доске была выгравирована надпись: «Путник, ты можешь узнать имена всех живущих в городе, а имена умерших знает только Бог». Что мы знаем о своих предках? Возможно, несколько имен по восходящей линии, возможно, до прадеда или его отца, а дальше все теряется в какой-то непроницаемой тьме. Так и наши имена будут помнить лишь несколько поколений, а затем они сотрутся из памяти людей, как ребенок стирает с доски буквы, написанные мелом. Может быть, какое-то время еще будет напоминать о нас отмеченная камнем с надписью могила, но затем и она придет в забвение, сровняется с землей. На месте, где она находилась, будут построены новые здания или проложены дороги, а остатки несгнивших костей, смешанные с землей, окажутся выброшенными вместе со строительным мусором.

Перед нами – бездна вечности, позади – бездна небытия; каждый день приближает нас к могиле. В этом мире мы живем словно в темнице, над нами произнесен смертный приговор. В любой миг смерть, как тюремный страж, может без стука войти в двери и повести узника – нас – на место казни.

Наша жизнь похожа на узкую, заросшую колючим кустарником и изрытую рытвинами дорогу. Мы сами не понимаем, как очутились на ней; нам дано повеление идти, финал этой дороги – могила. Время, как зверь в погоне за добычей, гонит нас вперед, не давая ни на час остановиться для передышки.

Или же время подобно реке, поток которой не останавливается ни днем, ни ночью; что ни делает человек, поток реки все стремится вперед от истоков к устью; работает ли он, спит, развлекается или сидит за трапезой, время бесшумно продолжает свое течение.

Солнце, звезды, бесчисленные мириады далеких светил, похожие на острова в космическом океане, – все они подчинены времени, все они имеют свое начало и свой конец. Когда-то в детстве день казался долгим, а солнце – медленно совершающим свой путь от востока к западу, точно огромный огненный глаз не хотел оторвать своего взора от земли. Но с каждым годом дни как будто становятся короче, словно убыстряется течение времени, словно само мелькание дней и ночей перед глазами человека, как кадры в кинохронике, говорит ему: «Спеши, времени осталось мало, а время – это плата, за которую покупается вечность».

Или время похоже на ледяной скат: человеку не за что ухватиться, не на что опереться, он скользит вниз, а под ногами – пропасть. Наша земля – кладбище, по которому мы ходим, тела мертвых превращаются в прах, и этот прах присутствует в новых формах жизни. Но мы ли эти тела, которые закопали в могилу? Человек родился с одним телом, а умер – с другим: само тело наше непрестанно изменяется, а значит, то, что мы считаем телом, – поток вещества, принявший под действием неизвестных нам сил определенную форму. Как река проходит по руслу, которое остается все тем же самым, хотя каждое мгновение меняется вода в нем, так и наше тело: оно берет извне и отдает, отторгая от себя. В чем же сущность его единства? В самой душе человека. Душа покидает тело, и оно превращается в труп. Значит, видимое умирает, а сущность жизни – в невидимом. Видимое – смертно, невидимое – бессмертно. А между тем мы все чаще отождествляем себя с видимым.

В скандинавских сказаниях есть рассказ о непобедимом витязе, с которым никто не мог сравниться силой и отвагой. Однажды ночью этот витязь видит странный сон. Широкая арена для состязаний, он выходит и вызывает на бой любого противника, который пожелал бы вступить с ним в борьбу. Витязь заранее уверен в своей победе. Трижды он вызывает соперников на бой, и вдруг… навстречу ему выходит сгорбленная старуха. С удивлением смотрит на нее витязь, но неожиданно она схватывает его своими цепкими руками, и он чувствует, что силы покидают его и он становится беспомощным, как младенец. Затем старуха поднимает его над землей и медленно душит.

Он просыпается в тревоге и недоумении:

– Что означает этот сон?

Никто не мог разгадать его, и только один мудрец-отшельник сказал:

– Ты считал себя непобедимым, но есть соперник, который сильнее тебя. Это – время, его еще никто не победил. Оно сделает тебя слабым, подобно младенцу, оно задушит тебя в своих костлявых объятиях. Этот сон послан тебе для того, чтобы ты не гордился своей силой. Придет старость, когда силы оставят тебя, а затем – смерть.

Человек боится вспоминать о смерти, и в этом – одна из причин его грехопадений. Он пьет из чаши, в которую брошен яд, и не хочет ничего знать об этом яде. Пройди по улицам города: много ли ты найдешь домов, где бы никогда не оплакивали умершего, много ли найдешь дворов, из ворот которых не выносили бы гроба? Человек думал, что он чем-то владеет, но, оказалось, все, что он имел, было дано ему только взаймы.

Наша жизнь похожа на плывущие по небу облака. Они меняют свою форму: становятся похожими то на снежные горы, то на сказочных чудовищ, то на царские дворцы, а затем снова превращаются в бесформенные тени, в клубы тумана, тающие в небе, словно льдины весной.

Наша жизнь похожа на сновидение, а смерть – на пробуждение. Проснулся человек, и все, что было во сне, осталось во власти минувшей ночи. То, что он считал жизнью, на самом деле было умиранием, а то, что он считал смертью, оказалось жизнью. Он считал жизнью исполнение похотей и страстей своего тела, но они бесследно прошли, как порыв бури. Пять чувств были лишь пятью щелями в темнице, сквозь которые он различал одни неясные тени, но смерть закрыла их, как закрывают ставни в доме, а само тело оказалось трупом, который он носил на себе.

Человек считал образом смерти могилу, в которую закопают его тело, сама могила представлялась ему бездонной черной ямой, где он исчезнет, растворившись в земле, как дождевая капля в океане, исчезнет в черной космической ночи, где исчезает сознание, где остается только не имеющая ни конца, ни края пустота. Но могила оказалась не концом его бытия, не дверью в подземелье, которую наглухо заперли на ключ и заложили камнями, а рождением в новую жизнь. То, что представлялось ему на земле главной целью: власть, богатство, наслаждения, – все это оказалось темным негативом бытия. Видимое, исчезнув, стало невидимым. Невидимое стало единственно реальным.

То, что мир называет красотой, на самом деле – мимолетные тени, которые исчезают с рассветом; брызги, сверкающие на солнце; похожие на маленькие звездочки снежинки, которые, падая на землю, обращаются в грязь. Мы любуемся цветами, но они скоро превращаются в прах, подобный пеплу. Наши взоры ласкает зеленая листва деревьев, но осенью она желтеет, падает с веток, как ветхая одежда, лежит на дорогах, словно куча мусора, и ветер развеивает ее по полю или собирает у забора, точно сугробы снега.

Люди говорят: «Какое прекрасное лицо!». Сколько песен и стихов было сложено для возвеличения земной красоты, а во что превратилась эта красота – в смердящий гной[28]28
  «Изыдем и узрим во гробех, яко наги кости человек, червей снедь, и смрад, и познаем, что богатство, доброта, крепость, благолепие». Последование погребения мирских человек, тропари на блаженнах. Требник // С. 192. – Ред.


[Закрыть]! Где глаза, которые сравнивали когда-то с бирюзой или агатом, с цветом моря или небесной голубизной? Они превратились в сукровицу и слизь и вытекли из глазниц, подобно последним слезам.

Земная жизнь – бессмыслица, когда ее делают самоцелью. Если хотят выжать из нее, как из гроздей винограда вино, напиток наслаждения, то она превращается в горькую чашу полыни. Страсть – мед, смешанный с ядом. Счастье на земле – тень, которую нельзя догнать: человек бежит за собственной тенью, а она убегает от него. Но если смотреть на жизнь как на путь к вечности, тогда она открывается душе как великий дар, тогда ее темные глубины озаряются светом, тогда человек понимает, зачем он живет, почему страдает, во имя чего борется. Тогда все становится на свои места, и человек сознает, что жизнь дана ему для того, чтобы приобрести навечно образ Божий или образ сатаны.

Все видимое уничтожается временем; трагизм смерти пронизывает все существующее, словно судороги боли сотрясают вселенную, но для христиан за ширью этого бурного моря открываются берега земли обетованной.