Текст книги "Переводы плюс (сборник)"

Рахель Торпусман
Переводы плюс: Поэтические переводы, стихи, эссе

Памяти М.Л. Гаспарова

Издание 2-е, дополненное

В оформлении использованы работы Зелия Смехова

Rachel Torpusman

Poetry Translations

[from 12 languages into Russian]

Jerusalem: Rachel Torpusman, 2017

Illustrations by Zely Smekhov

В оформлении использованы работы Зелия Смехова

Переводы

Вместо предисловия [1]1
  Эта статья была опубликована вместе с подборкой переводов в израильской газете «Вести» от 13.2.2003 (приложение «Окна»).


[Закрыть]

Сильный немецкий язык следует передавать сильным английским языком.

Ф. Энгель с. «Как не следует переводить Маркса»

У Карла Крауса есть афоризм: «Я владею чужими языками, а мною владеет мой». Когда меня приводит в восторг стихотворение на другом языке, мне хочется перевести его на свой родной язык – русский. Так я и делаю.

Чаще всего начинаю переводить не в результате сознательного решения, а просто потому, что стихотворение «зацепило» и требует его перевести. И только когда перевод в общих чертах уже готов, тогда действительно требуется сознательное решение: заставить себя отшлифовать его. Иногда это занимает несколько минут, чаще несколько дней, нередко несколько лет (с перерывами, конечно). Далеко не все удается довести до конца, многое откладывается «на когда-нибудь». Золотое правило я сформулировала для себя так: нельзя останавливаться на сороковом варианте, надо идти дальше.

Переводы по заказу удаются редко, хотя случаются очень приятные исключения.

Изобретать велосипед не приходится, поскольку можно опираться на советскую школу перевода. Когда мне было 17 лет, уже живя в Израиле, я раздобыла несколько сборников из серии «Мастерство перевода» со статьями С. Маркиша, Т. Гнедич, В. Левика, Н. Заболоцкого, М. Лорие, Л. Гинзбурга, и училась по ним. Вот вкратце принципы этой школы, как я их понимаю. Буквальная точность ничего не стоит, если перевод получается неуклюжим: нужно стремиться к тому, чтобы перевод был прекрасен в той же степени, что и оригинал. Но и отступления от буквы подлинника простительны далеко не всегда и требуют продуманных объяснений. Нужно разобраться, что в стихотворении (и в каждой строчке) более важно, а что второстепенно, – и бережно сохранять первое за счет второго. (Важным может оказаться что угодно и в любом сочетании: печальная интонация, симметричное построение, игра слов, аллитерации, изысканные рифмы, неожиданная концовка.) В особых случаях оправдан даже отказ от размера подлинника ради сохранения более важных элементов. Что касается игры слов, то нужно стараться передать ее в переводе, но это не обязательно должны быть те же самые слова, что в подлиннике: важен эффект, а не буквальность.

Кроме того, конечно, есть еще некоторые вещи, за которыми приходится следить – например, избегать анахронизмов. (Однажды я в переводе Катулла употребила слово «экспромт»; А.М. Прат поправил: «Это совсем другая эпоха».) По выражению М.Л. Гаспарова, ученицей которого мне хотелось бы себя считать, – нужно «стараться не заслонять собой подлинник от читателя». В том числе – стараться не приписывать автору не только своего стиля, но и своих взглядов. Это кажется само собой разумеющимся, но удается не всегда.

Иногда я бралась за перевод не после встречи с самим стихотворением, а после того, как читала разборы существующих его переводов. Например, есть статья Анатолия Якобсона о двух переводах 66-го сонета Шекспира (Маршак: «Зову я смерть: мне видеть невтерпеж / достоинство, что просит подаянья…»; Пастернак: «Измучась всем, я умереть хочу. / Тоска смотреть, как мается бедняк…»).

Якобсон сравнивает их и решительно предпочитает перевод Пастернака. Меня же эта статья убедила в том, что оба перевода, каждый по-своему, отражают какие-то стороны подлинника, но для более полного впечатления хорошо бы перевести этот сонет заново.

Мне очень интересно, как работают другие переводчики: воспринимают ли прежние переводы как приглашение попробовать свои силы или предпочитают целину. За собой знаю: когда перевожу стихи, которые еще не переводились на русский, то часто получается хуже, чем если идти вслед за предшественниками. Не потому, что это дает возможности для плагиата, а по другой причине. Точные и добросовестные переводы – даже если сами по себе не вызывают восторга – поднимают планку, которую должен преодолеть следующий переводчик. Поэтому, мне кажется, в защиту многих старых переводов должно быть сказано следующее: без них не появились бы новые.

Мне кажется, ключевое слово переводческой работы -«приближение». Каждый перевод – это шаг, приближающий иноязычного читателя к подлиннику, причем обычно не по прямой, а зигзагом: по словам М.Л. Гаспарова, стремление к точности и стремление к вольности сменяют друг друга в разные культурные эпохи, как шаги правой и левой ногой.

Вот история переводов на русский язык римского поэта Катулла. Сначала, в XVIII-XIX вв., его переводили очень вольно, часто с рифмами (которых в античности не было). Затем явился перевод Фета, буквалистический и очень тяжеловесный {«Может достигнуть хотя нечто и нашей тоски…»). Однако после этого буквализма прежние вольности были уже невозможны.

Следующий зигзаг: в переводах А. Пиотровского, работавшего в первые десятилетия XX века, появились естественные интонации живого голоса. Правда, на сегодняшний слух этот живой голос нередко фальшивит: переводчика, так сказать, заносило, и у него появлялись то украинизмы («Целый, чуешь?»), то сбои интонации – например, преувеличения («Ненаглядная крошка Ипситилла, милый птенчик мой, радость золотая]» - там, где латинский поэт не восхищается, а уговаривает: «Сладкая Ипситилла, радость моя, прелесть моя.

За ним – следующий зигзаг – последовал С. Шервинский, в основном продолжавший традицию академического буквализма, но – после Пиотровского – уже совсем на другом уровне по сравнению с Фетом.

В последние десятилетия появилось несколько новых переводчиков, которые на разные лады стремились «оживить» Катулла и нередко грешили сползанием в «пьяный кроманьонский матерок» или «сортир на Курском вокзале» (как написал однажды Р. Нудельман), но порой они попадают в десятку: таков, например, «Аттис» в переводе М. Амелина.

И когда я переводила Катулла, то старалась учитывать опыт прежних переводчиков, учиться на их ошибках (или том, что мне казалось ошибками) и приблизиться к подлиннику, балансируя между легкостью речи (а значит -вольностью перевода) и верностью оригиналу (то есть буквализмом). Но на самом деле, наверное, в моих переводах все-таки заметен перекос в сторону вольности…

Выше я перечислила принципы советской переводческой школы, которые представляются бесспорными. Но в некоторых вопросах единодушия нет. Это, в частности, вопрос о степени архаизации перевода. Должен ли перевод быть таким же живым и естественным, каким казался оригинал автору и его современникам, скажем, триста лет назад? Или же он должен быть архаичным и величественным, каким он видится сегодня носителям данного языка? Мнения профессионалов расходятся. Например, одно из мнений гласит, что переводы с живых языков должны соответствовать впечатлению современных носителей, а переводы с мертвых языков, не имеющих современных носителей, должны звучать, парадоксальным образом, более современно – то есть Шекспир должен звучать по-русски архаичнее Горация, вопреки хронологии.

В этом споре мне ближе мнение тех, кто считает, что задача переводчика – воссоздать подлинник, как он звучал для автора и его современников. Если язык автора был живым и естественным для своего времени, то лучше, чтобы и перевод для нас звучал так же, независимо от того, какие изменения произошли с тех пор в языке и как воспринимают этого автора сегодняшние читатели. Это значит, что нужно переводить архаичным стилем только те произведения, которые и в подлиннике написаны архаичным для своего времени языком. А остальные произведения я пытаюсь переводить так, чтобы читателям казалось, будто они написаны не столетия назад, а в наши дни.

Рахель Торпусман

Иерусалим, 2003

С немецкого

«Когда я иду по улице…»

 
Когда я иду по улице
И издали вижу твой дом,
Такая радость, малышка,
Увидеть тебя за окном.
 
 
Глазами своими карими
Ты наблюдаешь за мной:
«Странный больной чужестранец,
Кто ты, и что с тобой?»
 
 
– Я, детка, немецкий писатель,
Известный в немецкой стране.
Кто называет лучших,
Тот скажет и обо мне.
 
 
А что со мной? – да то же,
Что со многими в той стране…
Кто говорит о страдании,
Тот говорит обо мне.
 

Aзpa

 
Каждый вечер дочь султана,
Дева красоты волшебной,
Проходила у фонтана
С тихо льющейся водою.
 
 
Каждый вечер у фонтана
С тихо льющейся водою
Юный раб стоял недвижно,
Все бледнее каждый вечер.
 
 
И однажды дева, быстро
Подойдя к нему, спросила:
– Кто ты? Из какого рода?
Где страна твоя родная?
 
 
– Я из Йемена, – ответил
Раб, – зовут меня Мохаммад,
А народ мой – племя Азра,
Те, что гибнут, если любят.
 

С французского

Тоска

 
Грусть ни о чем
Заполняет мне сердце.
Дождь за окном,
И тоска ни о чем.
 
 
Дождик поет,
Словно хочет утешить,
Льет, и течет,
И негромко поет…
 
 
Такая тоска,
Что я сам себе мерзок…
Сердце в тисках,
И такая тоска!
 
 
Отчего, почему?
Что за адская мука –
Страдать самому
И не знать, почему!
 

Искусство поэзии

 
Доверься музыки гипнозу,
Найди нечетный, легкий ритм,
Который в воздухе парит
Без всякой тяжести и позы.
 
 
Не ставь перед собою цель
Не сделать ни одной ошибки:
Пусть точное сольется с зыбким,
Как будто в песне бродит хмель! –
 
 
Так блещет глаз из-за вуали,
Так свет полуденный дрожит,
Так звездный хаос ворожит
Над холодом осенней дали –
 
 
И пусть меж зыблющихся строк
Оттенок, а не цвет, мерцает:
О, лишь оттенок обручает
Мечту с мечтой и с флейтой – рог!
 
 
Держись подальше от дотошной
Иронии и злых острот:
Слезами плачет небосвод
От лука этой кухни пошлой!
 
 
Риторике сверни хребет,
Высокий штиль оставь для оды,
И рифмам не давай свободы:
Они приносят столько бед!
 
 
О, эти рифмы – просто мука!
Какой глухонемой зулус
Наплел нам этих медных бус
С их мелким и фальшивым звуком?
 
 
Стихи должны звучать в крови
И на внезапной верной ноте
Взмывать в неведомом полете
В иную высь, к иной любви.
 
 
Стихи должны быть авантюрой,
Звенящей в холоде ночном,
Что пахнет мятой и чабром…
Все прочее – литература.
 

«В твою историю войти …»

 
В твою историю войти
О, мне ли ставить на успех
Ступая босиком на мех
Травы на трепетном пути
 
 
Испуган лед – он не в чести
Как ни наивен этот грех
Он вряд ли вызовет твой смех
Но торжество ему прости
 
 
Смотри растерянный герой
Под гром рубиновых ступиц
Огонь, рассеяв царства черни
 
 
Буравит крылья колесниц
Как смерть багровой полосой
Моей единственной вечерни
 

Стансы из пьесы «Далекая принцесса»

 
Это проще всего –
Полюбить существо
С рыжей, русой иль черной косой.
Кто же в них не влюблен!
Ну а я покорён
Лишь Далекой Принцессой одной.
 
 
Это легче всего –
Ублажать естество,
Миловаться с подругой земной,
Верным быть без труда…
Я же верен всегда
Лишь Далекой Принцессе одной.
 
 
Ибо слаще всего –
Не беря ничего,
Безответной любовью гореть,
Только ею дышать,
И шептать, и мечтать,
И Далекую Деву воспеть!
 
 
Ибо выше всего –
Обожать божество,
Открывая простор бытия!
Жизнь – не жизнь без мечты,
И мечта моя – ты,
О далекая радость моя!
 

Падам, падам…

 
Меня, целиком захватив,
Преследует старый мотив,
Пришедший из прошлого звук,
Заигранный тысячей рук.
Он мучит меня и терзает,
И только открою я рот,
Как он меня перебивает,
И мне говорить не даёт,
И поёт,
словно зовёт:
 
 
Падам, падам, падам!
Неотступно бежит он за мной.
Падам, падам, падам!
Он меня наполняет тоской.
Падам, падам, падам!
Как вернуть мне душевный покой?
Он летит и смеётся, меня скрутив,
Проклятый этот мотив!
 
 
Смеется и шепчет: «Давай,
Любови свои вспоминай.
Давно разрыдаться пора тебе
Над тем, что ты носишь в себе».
И я вновь и вновь вспоминаю,
Как молодость бьет в барабан,
И передо мной проплывает
Весь мой комедийный роман:
Всякий раз –
самообман…
 
 
Падам, падам, падам!
Это ворох бредовых страстей…
Падам, падам, падам!
Это мусор дешевых речей…
Падам, падам, падам!
Это шепот любовных ночей –
И всё для того, чтоб нарваться вдруг
На этот всё помнящий звук!
 
 
Падам, падам, падам…
Посмотри, до чего я дошла!
Падам, падам, падам…
Вся прошедшая жизнь ожила!
Он сожжет меня скоро дотла –
Не случайно он встретился мне в пути,
И от него не уйти!
 

Умереть за идею

 
Идея умереть за светлую идею
Бесспорно хороша – а я-то и не знал,
И раз чуть не погиб от рук живущих ею
За то, что я ее не слишком разделял.
Я понял, и с тех пор чистосердечно каюсь:
Я понял, что она бесспорно хороша!
От заблуждений всех охотно отрекаюсь,
Я умереть готов – но только не спеша.
 
 
Зачем спешить туда, куда всегда успею?
К тому же поспешишь – и насмешишь людей,
И выберешь не ту пресветлую идею,
Поскольку на земле полным-полно идей.
Представь себе, мой друг: ты умер за идею –
А через год она не стоит ни гроша!
Обидно, черт возьми! Так будем же мудрее,
И с радостью умрем – но только не спеша.
 
 
Когда бы рай земной оплачивался кровью –
Давным-давно уже мы жили бы в раю!
Кто к гибели зовет – пусть гибнет на здоровье,
Приносит в жертву жизнь – свою, а не мою.
История полна резни и эшафотов,
Старуха-Смерть идет, косою нас кроша…
Зачем же нам самим ей облегчать работу?
Я целиком за смерть – но только не спеша.
 

С английского

Сонет 66

 
Устал я жить. Смотреть невмоготу,
Как совесть продают за медный грош,
Как праведник впадает в нищету,
Как силу обессиливает ложь,
 
 
Как растлевает чистоту разврат,
Как подлой дряни воздают почет,
Как совершенство топчут и хулят,
Как вдохновенью затыкают рот,
 
 
Как над святым глумится жалкий шут,
Как власть над мудростью дают ослу,
Как нагло правду глупостью зовут
И как добро послушно служит злу…
 
 
Проклятый мир! Ушел бы из него,
Но не бросать же друга – одного.
 

Сонет 73

 
То время года видишь ты во мне,
Когда на голых мерзнущих ветвях
Два-три листка трепещут в тишине,
Сменившей сладостное пенье птах;
 
 
Ты смотришь на меня и видишь час,
Когда уже чернеет небосвод,
Когда закат уже почти погас
И Ночь, двойница Смерти, настаѐт;
 
 
Во мне ты видишь миг, когда костер
Вот-вот на куче пепла догорит:
То, что его питало до сих пор,
Его неумолимо истребит…
 
 
Ты видишь, что разлука так близка –
Но тем сильнее любишь старика.
 

Сонет 130

 
В глазах моей подруги солнца нет,
Нет на ее щеках дамасских роз,
Зато на голове растет букет
Не золотых, а угольных волос;
 
 
Нимало не похож на фимиам
Идущий изо рта зловонный дух;
Хоть я люблю внимать ее речам,
Но музыка приятнее на слух;
 
 
Хоть поступи богинь я не видал,
Ее походка явно тяжелей;
Уста моей подруги – не коралл,
И снег куда белей ее грудей;
 
 
Но я ручаюсь, что она красива,
Как и любая из воспетых лживо.
 

Даме, спросившей автора, долго ли он будет ее любить

 
Сколь долгой будет наша страсть –
То скрыто, Селия, от нас;
Быть может, суждено пропасть
Всей нашей неге через час:
Ведь неизменная любовь
Бывает только у богов.
 
 
А мы не боги. Посему,
Покуда не угас наш пыл,
Стремиться нужно лишь к тому,
Чтоб каждый миг приятен был.
Ведь глупо было бы решить,
Коль смертны мы – совсем не жить!
 

Тигр

 
Тигр, сверкающий, горящий
Черной ночью в черной чаще!
Мановеньем чьей руки
Зажжены твои зрачки?
 
 
Ты чудовищно прекрасен,
Ты воистину ужасен!
На каких крылах парил
Тот, кто это сотворил?
 
 
Кто чертил твое сложенье?
Кто лепил твои движенья?
Кто решился жизнь вдохнуть
В эту огненную грудь?
 
 
Кто ковал твой мозг зловещий?
Что за молот? что за клещи?
Что за страшный взор следил
За извивом гибких жил?
 
 
И, закончив труд свой к ночи,
Улыбнулся ли твой зодчий?
Неужели это был
Тот, кто агнца сотворил?
 

Финдли

 
– Стучат? Кто ж это может быть?
– Да кто же, как не Финдли!
– Ступай! Тебе нельзя здесь быть!
– Ну да! – ответил Финдли.
– Да как же ты сюда прошел?
– Прошел, – ответил Финдли.
– Ведь ты озорничать пришел?
– Ага, – ответил Финдли.
 
 
– Да если я тебя пущу…
– Пусти, – ответил Финдли.
– Себе я это не прощу!
– Прости, – ответил Финдли.
– Ведь ты остаться здесь не прочь…
– Не прочь, – ответил Финдли.
– Ведь ты не дашь мне спать всю ночь
– Ага, – ответил Финдли.
 
 
– Ведь стоит раз тебя пригреть…
– Пригрей, – ответил Финдли.
– Ведь ты повадишься и впредь!
– Ага, – ответил Финдли.
– О том, что может здесь стрястись…
– Дай Бог… – ответил Финдли.
– Клянешься ли молчать всю жизнь?
– Ага, – ответил Финдли.
 

В альбом

 
Однажды, много лет спустя,
Замри над строчками моими,
Как путник замер бы, прочтя
На камне выбитое имя.
 
 
И, глядя сквозь завесу лет
На потускневшие чернила,
Знай, что меня давно уж нет
И этот лист – моя могила.
 

Мильтон[2]2
  Джон Мильтон – английский поэт XVII века, автор поэм «Потерянный рай» и «Возвращенный рай».
  Оба стихотворения Теннисона написаны античными размерами: первое – алкеевым стихом, второе – катулловым одиннад-цатисложником (фалекием).


[Закрыть]

 
О несравненный мастер гармонии,
О неподвластный смертному времени,
Органным рокотом гремящий
Англии голос могучий, Мильтон,
 
 
Воспевший битвы горнего воинства,
Златые латы ангелов-ратников,
Мечи из Божьей оружейной,
Грохот ударов и стоны неба! –
 
 
Но тем сильнее был очарован я
Ручьев Эдема лепетом ласковым,
Цветами, кедрами, ключами –
Так очарован бывает странник
 
 
Заходом солнца где-нибудь в Индии,
Где берег моря тонет в сиянии
И пальмы дышат ароматом,
Шепотом нежным встречая вечер.
 

Одиннадцатисложники

 
О насмешливый хор ленивых судей,
Нерадивых высокомерных судей!
Я готов к испытанию, смотрите,
Я берусь написать стихотворенье
Тем же метром, что и стихи Катулла.
Продвигаться придется осторожно,
Как по льду на коньках – а лед-то слабый,
Не упасть бы при всем честно́м народе
Под безжалостный смех ленивых судей!
Только если смогу, не оступившись,
Удержаться в Катулловом размере –
Благосклонно заговорит со мною
Вся команда самодовольных судей.
Так, так, так… не споткнуться! Как изыскан,
Как тяжел этот ритм необычайный!
Почему-то ни полного презренья,
Ни доверия нет во взглядах судей.
Я краснею при мысли о бахвальстве…
Пусть бы критики на меня смотрели,
Как на редкую розу, гордость сада
И садовника – или на девчонку,
Что смутится неласковою встречей.
 

Поэзия есть форма человеческого страдания. Не уныния, меланхолии, флегмы, а именно страдания. И не в красивом элегантном смысле, а на уровне физической боли…

Сергей Довлатов

Стихи А.Э. Хаусмана, одного из лучших английских поэтов, пока сравнительно мало переводились на русский язык.

О судьбе Хаусмана можно говорить и как о заслуженной удаче, и как о трагедии («комфортабельной трагедии», добавляют биографы). В 12 лет он лишился матери, в 20 – отца; из-за депрессии провалил университетские экзамены, хотя вначале был одним из лучших студентов. И все же талант и упорство добились своего: спустя несколько лет, опубликовав ряд работ по классической филологии, Хаусман был принят в Лондонский университет преподавателем и вскоре стал всемирно признанным специалистом. Но одновременно с научной работой Хаусман всю жизнь писал стихи, и, как правило, это были очень грустные стихи.

Большая часть его стихов была опубликована лишь после смерти автора, а их тайна раскрыта еще позже. Тайной этой была несчастная любовь. Хаусман не смел надеяться не только на взаимность, но даже и на то, чтобы рассказать любимому человеку о своей любви, ибо этот человек был мужчиной. Он был однокурсником и другом Хаусмана, звали его Мозес Джексон. Это ему посвящено, в частности, отчаянное стихотворение о Моисее и Исходе, написанное после того, как Мозес рассказал другу, что вскоре женится и уедет из Англии…

Жизнь Альфреда Хаусмана была страданием. Поэзия помогала ему жить.

Движение [3]3
  Условный перевод этого стихотворения («ямб и рифмы не сохранены») под заголовком «Революция» опубликован в «Записях и выписках» М.Л. Гаспарова (стр. 163).


[Закрыть]

 
На запад пятясь, отступает ночь.
Восток возносит знамя из лучей.
Потоки света прогоняют прочь
Все страхи, все следы ночных теней.
 
 
Но над землею, из страны в страну,
Несется – хоть его не видим мы –
Огромный, заслоняющий луну,
Колпак дурацкий ночи, конус тьмы.
 
 
Пробило полдень. Как спокоен мир!
В зените солнце; тишь и благодать…
Тьма между тем пересекла надир
И молча начинает наступать.
 

«С каштана свечи ветром унесло…»

 
С каштана свечи ветром унесло,
И облетает под дождем жасмин.
Дверь хлопает, и залито стекло.
Последний вечер мая… Дай кувшин.
 
 
Еще одной весною ближе край,
Еще одна весна пошла под нож.
Каким бы ни был следующий май,
Но двадцати трех лет уж не вернешь.
 
 
Что ж, мы не первыми бредем в трактир,
Когда все планы разбивает гром,
И проклинаем этот мерзкий мир,
Что создан неизвестным подлецом.
 
 
Какой несправедливый, подлый ход:
Желанным поманить – и обмануть,
Терзая тех, кого и так гнетет
Бессмысленный и в гроб ведущий путь!
 
 
Несправедливо… Ладно. Дай кувшин.
Извечная, обычная беда.
Давно известно: все мы, как один,
Хотим луну, а ляжем… кто куда.
 
 
Сегодня заливают нас дожди,
А завтра будет дождь в иных краях.
Дух будет горевать в другой груди
И мясо – плакать на других костях.
 
 
Наш гордый прах – вместилище невзгод,
Которые калечат нас всю жизнь.
Но наши плечи держат небосвод.
Твое здоровье, милый мой. Держись.
 

«Когда всевышний даровал…»

 
Когда Всевышний даровал
Израилю Исход,
Он беглецам дорогу дал
По дну морскому – вброд;
 
 
Днем – облаком, во тьме – огнем
Он сам пред ними шѐл;
Сквозь голод, бунт, бои с врагом
На родину привѐл.
 
 
А для меня Господень гром
С Синая не звучал;
Посланник с огненным лицом
Меня не наставлял;
 
 
Молчат немые небеса,
Не видно в них огней…
Бывали в жизни чудеса –
Да только не в моей.
 
 
Издалека смотрю туда,
Куда мне нет пути:
В страну, куда мне никогда
Не суждено войти.
 
 
Я гибну, зная, что другой
В мою страну придет
И неизведанное мной
Блаженство обретет.
 
 
А мой удел – уйти к таким,
Кто не рожден на свет,
И станет для меня своим
Народ, которого нет.
 

Африканские львы

 
Африканские львы очень любят детей,
Но не всяких, а только плохих.
А хорошие дети без вредных затей
Невкусны, несъедобны для них.
 
 
Если лев от такого откусит кусок –
Он сейчас же плеваться начнет
И на запад, на север, на юг, на восток
С недовольным рычаньем уйдет.
 
 
Так что смело иди на прогулку в пески
И при встрече со львом не беги:
Ты лишишься ну разве что правой руки,
Головы или левой ноги.