Текст книги "Тени «Желтого доминиона»"

– Смертелен, мой тагсыр, смотря как жалить, – нашелся Курреев.

– Браво, браво, мой эфенди! – Немец был доволен Каракуртом.

О многом переговорили Мадер и Каракурт по дороге в Мешхед. Но Эшши-бай, с которым Мадер уже успел встретиться до его отъезда к себе в афганский город Герат, рассказал о маслахате со всеми подробностями. Каракурт не открыл Мадеру ничего нового, лишь подтвердил рассказ Эшши-бая, и эмиссар был доволен новым агентом, который успешно выдержал свой первый экзамен.

Прощаясь, Мадер дважды переспросил о Вахидове, не знает ли Каракурт об истинной цели его поездки в Туркмению. Тот повторил уже сказанное им, действительно не подозревая, что на Вахидова возложено более чем деликатное задание – попытаться выйти на след агентуры, оставленной еще генерал-майором Маллесоном. Чье задание исполнял Вахидов? Самих англичан? Исключается. Они и так все знали о своих агентах. Французов? А им-то зачем? Французы – публика нетерпеливая… Калифы на час. Или немцев?.. Тогда это не так страшно, и Мадер может спать спокойно. Он знал, что центр нередко через голову своих эмиссаров дает разным агентам одинаковые задания – так надежнее. Но почему кто-то другой должен обскакать его, Мадера?

И германский эмиссар, наставляя Эшши-бая, сообщившего ему об истинных целях Вахидова, говорил:

– Чекисты не могли переловить всех агентов Маллесона. Ведь кто-то должен же остаться.

– Может быть, это те, о которых Кейли сказал? Кое-кого из них я знаю.

– Все может быть, мой эфенди. А могут быть и другие. Поинтересуйтесь. Не исключено, что они уже на крючке у чекистов и их держат как приманку…

Эшши-бай молча приложил руку к груди.

Курреев об этом разговоре пока ничего не знал. Ночью, засыпая у раскрытого окна, он слышал не то во сне, не то наяву жалобное пение какой-то птицы и глухие всплески воды. На рассвете он вскакивал с постели от неясной тревоги, будто разбуженный чьим-то пронзительным взглядом, окидывал глазами двор, сполоснутый радужными красками душистых цветов, видел угрюмого садовника, поливавшего клумбы, красноклювую перепелку в ивовой клетке, подвешенной к раскидистому гуджуму[11]11
  Гуджум – ильм, род вяза.


[Закрыть], искристый фонтан, захлебывавшийся в огромной мраморной чаше. Ему казалось, что в клетке не полевая птичка, а он сам. И тогда перед глазами вставал родной Конгур, глинобитная мазанка, овечий загон из гибкого тальника, искрящий огнями глиняный тандыр, в котором пекла чуреки Айгуль… Его Айгуль, красивая, ладная.

Нуры, проснувшись, не открывал глаз, словно хотел продлить видение. Наконец поднялся, оделся и побежал в соседнюю кавеханэ, где кофе и в помине не было, но зато подавали в миниатюрных стаканчиках крепкий черный чай, могли покормить. Можно там насосаться и маслянистого дыма терьяка, и соснуть прямо на коврах, где и курят.

Всякий раз, когда Мадер куда-либо уезжал, Курреев не упускал случая побывать в кавеханэ и пропадал там долгими вечерами, забываясь в дурманном угаре терьячного дыма… Кто этот высокий, как каланча, человек? Он подошел к Нуры, схватил его за воротник, поднял кверху, как щенка, потряс, да так больно, что остро чувствовались упиравшиеся в кадык костлявые пальцы. Да это же Мадер! «Ты должен жалить смертельно, – трубно гремел его голос. – На то ты и Каракурт!.. Зачем ты куришь опиум? Какой из опиомана, к черту, разведчик? Слышишь?..»

Курреев очнулся и в полутьме услышал над собой вкрадчивый голос хозяина кавеханэ: «Слышите, ага? Уже поздно. Мы закрываем…» Нуры нехотя поднялся, вышел на улицу и побрел домой.

Дорогой добра

Один старый дайханин копал лунки, чтобы посадить саженцы фисташки. Увидел его сосед, ехидно заметил:

– Фисташка-то через тридцать лет начинает плодоносить… Уж не думаешь ли ты, старик, еще столько прожить?

– Не о себе пекусь, – ответил дайханин. – Я тоже не сажал деревьев, урожай с которых сейчас собираю. Они посажены людьми, жившими до меня. Так пускай потомки вкушают плоды моих саженцев.

Туркменская притча

Говорят, что почитаемый среди народов Востока мудрый Молла Насреддин, чье острое слово служило простому люду и оборачивалось оружием против сильных мира сего, прожил до глубокой старости.

Однажды сидел он под тенью густой чинары, разрезал острым ножом яблоки, ел, а семечки аккуратно собирал в тряпочку.

Кто-то из молодых, увидев Моллу Насреддина за таким занятием, спросил:

– Ты что делаешь, Молла-ага?

– Разве не видишь, семена собираю…

– А зачем тебе это нужно?

– Посеять хочу, дерево вырастить.

– Вот чудак! – ухмыльнулся молодой человек. – Пока соберешься посеять, пока они взойдут… И взойдут ли? Пока дерево вырастет, плодоносить начнет… Не много ли воды в Мургабе утечет? А ты, Молла-ага, девятый десяток разменял никак. Когда плоды-то вкусишь?

– Не беда, сынок, – ответил мудрец. – Ты вкусишь плоды. Твои сверстники будут их есть. Все, кто будет в живых.

Из рассказов аксакала Сахатмурада-ага,

что живет в долине Мургаба

В родной Конгур Ашир Таганов наезжал часто, особенно в последнее время, когда, оклеветанный Платоном Новокшоновым – английским агентом по кличке Хачли, временно оказался не у дел. Но справедливость восторжествовала, туркменские чекисты разоблачили врага, пробравшегося в органы советской контрразведки; Аширу вернули доброе имя, восстановили на прежней работе.

Нет худа без добра. Несколько месяцев вынужденного бездействия он провел в Конгуре. Засел за учебники немецкого языка, а когда хотел проверить на практике свои теоретические познания, наезжал в Ашхабад, к Ивану Гербертовичу Розенфельду, старому другу отца, разговаривал с ним, с его женой Бертой и племянницей Гертой на их родном языке.

– Ты, Ашир, прямо-таки полиглот, – восхищался Розенфельд заметными познаниями своего юного друга. – А произношение-то, произношение, ты только вслушайся, Берта, – обращался он уже к жене. – Как у южанина Германии, так саксонцы разговаривают… – И старый чекист заводил с Тагановым беседу на немецком языке.

Наверное, Иван Гербертович, которого отец называл Гансом, его настоящим именем, был прав. Кому, как не ему, немцу, бывшему «спартаковцу», судьбой заброшенному в Туркестан в Гражданскую войну, судить о познаниях Ашира в немецком языке.

А вот мать, старую Огульгерек, сын огорчал.

– Ты, Ашир-джан, день-деньской за книгой, – журила она. – И ночи напролет. Так и о женитьбе забудешь. Мне пора бы и внуков увидеть. Вон в Конгуре сколько девчат красивых да пригожих. А выйти за тебя, моего красавца, любая девушка за честь почтет…

– И ворона, говорят, ласкала своего вороненка: «Ох ты мой беленький!» – отшучивался Ашир и тут же, сдвинув на переносье густые черные брови, серьезно добавлял: – Женитьба не уйдет, и красавицы в ауле тоже не переведутся.

– Тогда, сынок, позволь Бостан замуж выйти! По обычаям нашим, ты знаешь, младшая сестра не вправе на это, пока старший брат не женится или ей не разрешит. Ты теперь ей и за отца. – Огульгерек по-бабьи всхлипнула, утерла кончиком платка повлажневшие глаза.

– Жених-то кто, мама? – Ашир обнял мать за худенькие плечи.

– Мельник колхозный… – Огульгерек подняла на сына глаза – в них застыла тревога. – Атали, сын Доврана, байского чабана. Ты его привел из песков…

– Тот самый, что у басмачей вожаком десятки был?

– Да он пробыл самую малость, никого не убил, не ограбил.

– Напрасно ты волнуешься, мама. Знаю я его. Бедняцкий сын, а в басмачах по неразумению оказался. Главное, человек правильный…

Мать облегченно вздохнула: счастье-то какое – Ашир понял ее, не стал противиться замужеству Бостан. Ох, как она опасалась, что Ашир вдруг заупрямится, помешает счастью Бостан. Не меньше Огульгерек переживала и за сына, боялась, как бы брак сестры не отразился на его службе: днями руководство ГПУ Турккенской ССР повысило Ашира в должности.

…Поздней туркменской осенью, щедрой на теплые, сухие дни, Таганов, получив отпуск, приехал в родной аул. Еще в позапрошлом году из одного горного селения он привез семена чинары и посеял их в укромном местечке возле реки Алтыяб. Они дали крепкие ростки, вытянувшись в тоненькие, стройные саженцы, и, чувствуя приближение зимы, уже сбросили золотую листву, чтобы по весне снова вырядиться в изумрудный убор.

Пора пересаживать, решил Ашир, облюбовав пять белоствольных чинар, росших с краю. Поймал себя на мысли: в семье Тагановых тоже пятеро. Пусть эти чинары будут живым памятником отцу и тем, кто погиб с ним за советскую власть.

Ашир осторожно, чтобы не повредить корней, выкопал саженцы, принес к дому и занялся лунками.

– Доброе дело задумал, сынок, – застал его за этой работой Агали Ханлар. – Хоть чинара больно не торопясь растет, зато долговечна и служит многим поколениям людей.

– Да, в наше жаркое лето прохлада что услада. – Ашир легко вонзил в мягкую землю овальное острие дайханской лопаты. – Не беда, аксакал, зато деревья послужат тем, кто будет жить после нас. Арык вон роют десятки, а пьют из него тысячи. Тем и прекрасен человек, что живет он для других.

– Так-то оно так, сынок, – и председатель аулсовета задумчиво почесал под тюбетейкой лысую голову, – да только эдак лет с десяток назад навряд ли кто, даже самый размудрый, рассуждал бы так… Каждый о себе пекся. На кой шайтан ему думать о тех, кто через век или через тысячу лет после него жить будет?

Агали Ханлар по-хозяйски прикинул, что если каждый аульчанин высадит хотя бы по три деревца, то Конгур через несколько лет превратится в цветущий сад. Он что-то записал в свою потрепанную тетрадку негнущимися пальцами и, попрощавшись, ушел.

Таганов задумчиво посмотрел ему вслед: душа-человек, совесть Конгура, всех его честных людей. Вот такими сильны Советы, на таких, как на гранитной основе, держится народная власть! Ведь и грамоты кот наплакал, а сколько в нем страсти, самоотверженности, энтузиазма, стремления во все вникнуть самому, дойти до сути. Таких людей могла породить только Великая Революция, та, что свершена народом.

Сколько людей познал за эти годы Таганов, сколько ярких человеческих судеб прошло перед ним… Испытание временем выдержала дружба Ашира с Игамом Бегматовым. Когда Таганова оклеветали, то Игам и его жена Марина, глубоко убежденные в невиновности и искренней преданности своего товарища делу партии и народа, написали поручительство в Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Туркменистана, заявив, что не верят злым наговорам и готовы взять его на поруки.

Те месяцы были самыми тяжкими в жизни Ашира. Отстраненный от любимого дела, бессильный опровергнуть нелепейшие, выдуманные обвинения, он не находил себе места ни в Ашхабаде, ни в Конгуре. Глупость всегда обескураживала Ашира. В час испытаний супруги Бегматовы не оставляли своего друга, часто встречались с ним, поддерживали.

Старым друзьям, как и прежде, связанным общим делом, вечно беспокойным, всегда находилось о чем поговорить – Игам Бегматов работал в отделе ЦК Компартии Туркменистана.

Ашир Таганов за все годы своей сознательной жизни, и особенно за время службы в органах ГПУ, убедился, что, с кем бы ему ни приходилось учиться, трудиться или воевать, все, кого считал коллегой, товарищем по партии, отличались человеколюбием, бескорыстием, обостренным чувством товарищества и дружбы. Он даже не представлял, как бы сложилась его судьба без друзей, без семьи Бегматовых, без сотоварищей отца, без бывшего балтийского моряка Ивана Касьянова, освобождавшего Туркмению от белогвардейцев и английских интервентов, Ганса Розенфельда, служившего в свое время в кайзеровской армии по заданию революционной организации «Союз Спартака», а потом посвятившего себя целиком делу Октября… Им, истинным революционерам, подлинным интернационалистам, Таганов был обязан всем – собственной жизнью, жизнью близких, тех аульчан, которых банда Джунаид-хана не пленила, не убила лишь потому, что в Конгур вовремя подоспел чекистский отряд Касьянова и комиссара Розенфельда.

Казалось, давно это было, и в то же время совсем недавно, в самом начале тревожных двадцатых годов. В кочевом ауле, где джунаидовские всадники успели сжечь юрту Тагана, а сотник Хырслан увез сестру Ашира, юную Джемал, и сделал ее своей женой.

Со сгоревшей юртой кануло в прошлое и старое. Семье Тагановых чекисты отстроили новый дом, не хоромы, но все же это был свой кров, родной очаг. И вчерашний кочевник Таган, еще приглядывавшийся к незнакомым людям, к новой власти, понял, что у него с Советами дорога одна. Он вступил в красноармейский отряд, чтобы бороться против Джунаид-хана, со всеми, кто еще вчера помыкал такими, как он, Таган, бедняками. Таган и его односельчане, взявшиеся за оружие, знали, за что воевали, – не только за свободу, за право жить без вражды и насилия, но и за землю и воду, которые им дала новая власть. О таком раньше, даже год назад, они и мечтать не смели.

А когда отец Ашира, командовавший уже особым чекистским отрядом, погиб от рук басмачей, то первыми, кто разделил горе с семьей Тагановых, были Касьянов и Розенфельд. Они приезжали в Конгур и на годовщину памяти Тагана, сидели в кругу аульных аксакалов, вспоминая, каким искренним, честным человеком прожил свою жизнь их односельчанин. Касьянов вспомнил, что Таган питал особую привязанность к Розенфельду. Видно, за самоотверженность и отвагу, с какой он, немец, находясь вдали от своей родины, на чужбине, по своей доброй воле бился за счастье и свободу маленького народа в Каракумах. Надо родиться с великим сердцем, чтобы, забыв личное, посвятить свою жизнь другим.

И тогда, в тот вечер в родном Кунгуре, Ашир Таганов решил стать коммунистом. Со временем он вступил в ряды партии по рекомендациям Касьянова и Розенфельда, разглядевших в юноше задатки будущего чекиста.

Добро родит добро. «Дыня у дыни цвет набирает», – говорят туркмены. Рядом со спелым плодом зреет такой же. Рядом с Касьяновым и Розенфельдом Ашир Таганов не мог быть иным.

Не без влияния Таганова рос Мурад, старший сын Дурды-бая, одного из крупнейших феодалов, не захотевшего смириться с тиранией Джунаид-хана и решившегося вместе со своим родом перейти на сторону советской власти. Но Джунаид-хан подло и жестоко отомстил «изменнику»: Эшши-бай исполнил коварный замысел отца, убил Дурды-бая и многих его ближних, а в убийстве обвинил… чекистов.

Грязную игру хана разгадали. Родные Дурды-бая, его дети, чудом оставшиеся в живых, ушли от Джунаид-хана, не захотели погибать во имя «зеленого знамени пророка».

Мурад Дурдыев поначалу жил в Ташаузе, Хиве, закончил школу, а затем о своем решении продолжить образование написал Таганову. Чекист принял участие в судьбе Мурада и посоветовал поступить на ашхабадский рабфак.

Аширу живо представился веселый, неунывающий Аташ Мередов, бывший чабан с пресноводного озера Ясга, что в сердце Каракумов. Тот самый, который по совету Таганова вступил в комсомол, стал чоновцем. Во всем кавалерийском эскадроне не было равного ему меткого, бесстрашного пулеметчика, находчивого джигита, следопыта. После нескольких лет службы в чекистском эскадроне, принимавшем участие в разгроме басмаческих банд, Аташ уехал в город учиться и, неожиданно обнаружив в себе талант артиста, поступил в театральную студию. Конечно, тут опять не обошлось без Ашира Таганова, все еще питавшего слабость к своей первой профессии.

Мысли Ашира прервал тихий голос Огульгерек:

– Ашир-джан, душа моя, поздно уже… Иди домой. В аулсовете уже лампу зажгли. Опять Агали с Айгуль будут полуночничать.

– Хорошо, мама! Ты иди, я приду. – Поливая саженцы из ведра, Ашир невольно отыскал глазами стоявшее напротив приземистое помещение аулсовета, где за окном вдруг мелькнула тень Айгуль. Еще не отдавая себе ясного отчета, он выпрямился, и ноги сами понесли его к аулсовету.

В памяти Таганова невольно высветился тот далекий осенний день, день свадьбы Айгуль и Нуры… Сколько душевных мук стоило ему тогда заставить себя прийти на той-свадьбу и, не потеряв самообладания, сесть в круг играющих в «колечко», веселить гостей, шутить, смеяться, а после сидеть со всеми и, словно ничего не случилось, слушать песни Сахи, любимого во всей округе бахши – народного певца.

После свадьбы и даже после того, как Нуры сбежал за кордон, Ашир не раз встречался с Айгуль. Какой он ее только не видел: жалкой и беспомощной тогда в горах, когда ее, подавшуюся за мужем, отбили от басмачей; помнил грузную, ходившую на сносях, изуродованную коричневыми пятнами, растекшимися по всему лицу; видел веселой, жизнерадостной, заправлявшей делами аулсовета, строгой и решительной, когда раскулачивали Атда-бая…

И Ашир уже в который раз терзал себя: «Где истина? Почему она любит беглеца, изменника?.. Он-то, Нуры, ее любит? А если и любит, что от того?.. Его-то нет!»

Таганов решительно толкнул дощатую дверь аулсовета, да так усердно, что потоком воздуха поколебало пламя десятилинейной керосиновой лампы, висевшей на стене. Из-за стола поднялась Айгуль, все такая же порывистая, стройная, и, увидев Ашира, всплеснула белыми руками, смущенно прикрыла тыльной стороной ладони радостно сверкнувшие глаза:

– Заходи, Ашир… Что так поздно?

А он, не сводя с нее глаз, молчал, не решаясь сказать всего, о чем только думал, направляясь сюда. «Все ждешь… его? – спросил он лишь одними глазами. – Сколько можно?» – «Жду… – так же молча ответила она. – До самой смерти…» – «Скажи только – да, – продолжал он бессловесный диалог, – и твои дети станут моими. Я их люблю, как тебя, – ведь в них твоя кровь, частица твоего дыхания…» – «Нет, Ашир-джан, ты достоин большего, святого… Я тоже люблю тебя… Как брата – не больше».

– Нуры нет, считай, что его нет. – Ашир задыхался. – Изменив Родине, он изменил и тебе…

– Сердцу не прикажешь. Ты светлый человек, Ашир-джан, тебе это трудно понять… Это пытка, но моя…

– Но нельзя жить одним сердцем, есть еще чувство долга перед детьми, людьми, перед собою, наконец. Язык не поворачивается, но Нуры – убийца, на нем кровь не одного Мовляма, он предатель…

– Но я его люблю! – выдохнула Айгуль.

– Одумайся, Айгуль! Неужели тебе все равно, кто будет отцом твоих детей? Что ты им скажешь, когда они спросят, кто их отец, каким человеком он был…

– Тебе, Ашир, не понять этого… У тебя человек должен быть красным или белым, середины у тебя нет.

– Да, только так! Мне больно, что ты, секретарь аулсовета, руководитель советской власти в нашем ауле, рассуждаешь, как незрелый элемент. Время сейчас такое: кто не с нами, тот наш враг. В мире идет классовая борьба, и в этой борьбе у каждого человека есть свое место в строю: он служит или добру, или злу… И если человек не может этого разглядеть, значит, что-то застилает ему глаза… Но оставим, Айгуль, этот разговор… Мне нужна ты… Я буду не только хорошим мужем, но и… отцом твоих детей. Понимаешь?..

– Я все прекрасно понимаю, Ашир-джан… Знаю, что ты был бы чудесным мужем и прекрасным отцом. Не каждый туркмен, особенно молодой, решится на такой шаг… О таком муже мечтает любая женщина. Это не приснится даже в самых красивых снах… – Айгуль затуманенным взором смотрела на Ашира, подалась всем корпусом в его сторону – он протянул к ней руки, почувствовал запах ее волос, обнял за гибкую талию и, ощущая всем телом ее тепло, застыл в какой-то сладостной истоме, не веря тому, что происходит. Но Айгуль вдруг оттолкнула его и, на ходу поправляя сбившийся с головы платок, бросилась к окну – за дверью послышались шаркающие шаги Агали Ханлара.

Вскоре Ашир Таганов уехал в Ашхабад, его досрочно отозвали из отпуска. До отъезда он искал встречи с Айгуль, но она этой встречи упорно избегала, зная, в какое смятение повергла его. В еще большей тревоге находилась Айгуль сама. Что произошло там, в конторе аулсовета: может, нежданно проснулась любовь к Аширу, или то минутная слабость молодой женщины?

– Так вон вы какой, батенька! – Высокий незнакомый человек в полувоенной форме поднялся из-за стола навстречу Аширу, поздоровался с ним и, не давая опомниться, продолжил: – Наслышан о вас, наслышан… А я – Стерлигов Василий Родионович, новый коллега ваш, одним словом, и сосед по дому… Пока вы были в отпуске, устроился в этом кабинете. Теперь будем вдвоем здесь. Не возражаете?

Ашир уже заметил, что напротив его стола, в нескольких шагах, появились новый двухтумбовый стол, пара стульев. Вспомнил, что из Москвы уже давно ждали нового работника, выпускника чекистских курсов.

– Да тут места и на четверых хватит, – приветливо ответил Таганов. – Кибитка в кибитке не уместится, а аул в ауле уместится… А мы с вами и в одной кибитке уживемся. Главное, чтобы на душе было просторно…

– Во, во! – радостно вскрикнул Стерлигов. – Вы говорите как раз теми словами, которых мне не хватает. Понятное дело, вы местный, и вашими устами глаголет сама народная мудрость… Вы знаете, я долгое время был журналистом, пока чекистом не стал, и посему неравнодушен, батенька, к слову… Мне не хватает знания местных обычаев, нравов. Касьянов говорил, что вы дока по части знания национальной психологии, привычек… Так давайте условимся: вы мне будете помогать, а я вам. У меня за плечами – жизнь, опыт большой, я вас многому, многому могу научить.

Последние слова Стерлигова прозвучали как-то покровительственно. Правда, Таганов не сомневался, что его новый коллега, хотя и равен с ним по должности, но, судя по внешности, большой залысине и прорезавшимся морщинам на лбу, старше Ашира на добрых лет пятнадцать – восемнадцать.

Стерлигов обворожительно улыбнулся, и Ашир не обиделся на тон нового коллеги, с лица которого не сходила улыбка. Таганов искренне обрадовался появлению в коллективе бывалого человека; в аппарате управления уже ходили слухи, что Касьянова отзывают в Москву. А тут из самой столицы прибыл грамотный, образованный работник, учившийся до революции в Парижском университете, в прошлом репортер одного военного издания, которое выходило в Петербурге, а после Октябрьской революции вступивший в большевистскую партию. Как тут не радоваться, что в полку чекистов прибыло?

– А у меня, батенька, для вас новость. – Стерлигов почему-то посмотрел на дверь и, перейдя на полушепот, сказал: – Тут я одно дело раскручиваю… Вышли мы на одного двойника, служил немцам и англичанам… Ходил курьером в Париж, Берлин, в Мешхед… В Берлине он встретил вашу сестру и ее мужа, подвизающихся в националистической организации, которую возглавляет Мустафа Чокаев. Это вот, батенька, все, что я могу вам сказать о вашей сестре. Вы с Назаровым поговорите, он тоже знает. Только, ради бога, на меня не ссылайтесь. – И он, не переставая улыбаться, приложил палец к губам.

Первым душевным порывом Ашира была признательность Стерлигову за долгожданную весточку о Джемал, словно канувшей в воду. Он только собрался открыть рот, но заметил, что Стерлигов как-то внутренне обеспокоен: наверное, казнился, что вот так сразу, при первом же знакомстве, выдал служебную тайну. Не по себе стало и Аширу: никогда бы он так не поступил. Но тут же упрекнул себя – нельзя быть придирой и буквоедом!..

Вскоре Чары Назаров подтвердил, что действительно Джемал и Черкез, завербованные немецкой разведкой, жили под Берлином, в местечке Аренсдорф, где прошли специальное обучение под руководством некоего Вилли Мадера. Сейчас их куда-то перевели, но куда – неизвестно. Джемал после смерти Хырслана стала наследницей его больших богатств, вышла замуж за Черкеза. «Твоя сестренка, – сказал с горькой усмешкой Чары Назаров, – богаче халифа багдадского. Да не в радость ей эти богатства. Знаем мы о них кое-что… А националистическая организация – это их “крыша”. Хозяин же у них один – германская разведывательная служба. Судя по всему, их готовят забросить к нам…»

Всякий раз Ашир Таганов, думая о Джемал, невольно вспоминал о первой встрече со Стерлиговым, оставившей в нем смешанное чувство к своему новому коллеге. Таганов стал забывать об этом и вовсе забыл бы, если не один случай.

Чары Назаров перед отъездом на один из участков границы, где ожидалось вторжение басмачей, пригласил к себе Таганова и Стерлигова.

– Вам задание. Продумайте операцию, подобную с отрядом Аманли Белета. Подберите вожака, командира отряда, составьте легенду. Помните об указании Центрального Комитета Компартии Туркменистана – бой с басмачеством выиграть без крови, в крайнем случае малой кровью… В этом гуманная цель операции….

Обговорив кое-какие детали предстоящего задания, ответив на некоторые вопросы чекистов, Чары Назаров протянул им на прощание руку, но, заметив, что Стерлигов топчется на месте, спросил:

– Василий Родионович, вам что-то неясно?

– Но кто из нас будет отвечать за разработку операции?

– Ответственным назначен Касьянов. – Чары Назаров прикусил нижнюю губу, он сдерживал улыбку. – Вы старше опытом. Тут ваше слово. Таганов хорошо знает людей, местные обычаи. Пережил горечь утраты Аманли Белета. Как говорится, за одного битого двух небитых дают.

Стерлигов обиженно поджал рот. Вскоре Таганов спросил коллегу:

– Может, обговорим задание? У меня кое-что есть…

– Что вы, батенька! Времени у меня не было.

Таганов недоуменно пожал плечами: после отъезда Назарова прошло почти два дня.

– Я, батенька мой, на пирах и балах не думаю о делах. – Стерлигов выразительно взглянул на Таганова: – Не подумайте плохого, ни на какой гулянке я не был. Есть у меня непреложное правило: кончилось рабочее время – прочь дела! Пусть хоть горит! – И тут же поправился: – Для пользы же дела… Стоит ли голову по вечерам ломать? Утро вечера-то мудренее…

Таганов вышел из кабинета, рабочий день близился к концу, и ему хотелось пройтись пешком, побыть наедине с собою. Он поймал себя на мысли, что думает о Стерлигове… Вспомнился Новокшонов… Но тот был враг. Обжегшись на молоке, надо ли дуть на воду? Касьянов, хорошо знавший Стерлигова, его родственников, рассказывал как-то о новом работнике.

Стерлигов родился и вырос в семье революционеров-народников. Отца его судили по делу знаменитого в России народовольца Германа Лопатина, приговорили к смертной казни, которая перед самым исполнением была заменена пожизненной каторгой. Глухие сибирские поселения, серые арестантские рубища, холодные казематы, мрачные бараки – вот что увидел в далеком детстве Вася Стерлигов.

И вдруг, как гром среди ясного неба, в колонне ссыльных, вернувшейся из тайги, стража недосчитала одного человека, – им оказался Родион Стерлигов. Об исчезнувшем говорили всякое: медведь задрал, в пропасть угодил, горная река поглотила… Местное жандармское начальство, чтобы не держать ответа перед дотошными чиновниками департамента политической полиции, отписало в столицу: «Утоп ссыльный».

Вскоре маленький Вася с матерью собрались в Петербург, домой, но семье «опасного преступника и смутьяна, взбунтовавшегося супротив самодержца всея Руси», в столице поселиться не позволили; пришлось ехать в Казань, где жили родители Родиона Стерлигова, люди богатые, торговавшие с местными башкирами и татарами, а через них поддерживавшие связь и с влиятельными крымскими ханами, купцами. Правда, дед Федосей, то есть Стерлигов-старший, не очень распространялся о своем «заблудшем сыне, ударившемся в революцию», но местное общество знало о том, осуждало Стерлиговых, хотя и втихомолку: богач умел затыкать рты.

Через год, когда юный Вася смирился с потерей отца, мать неожиданно стала собираться в дорогу, за границу.

И они поехали в Париж, где на вокзале их встретил… отец. Живой и невредимый, только чуть располневший, с усиками и бородкой, совсем не похожий на Родиона, месившего грязь по сибирским трактам.

Из Парижа они отправились в Константинополь, к голубым босфорским водам, где в живописной бухте раскинулся город.

Когда же в России в 1917 году свершилась революция, слетел двуглавый орел, вернуться на родину Родион все же не решился: в ушах у него по-прежнему стоял кандальный звон и чавкающие непролазной грязью таежные дороги, мерещились голубые мундиры жандармов… Но Василия он отпустил. И прежде чем тот собрался в путь, они о чем-то долго говорили, не день и не два…

О чем могли говорить перед дальней дорогой отец и сын?

…Таганов и Стерлигов жили в ведомственном доме, дверь в дверь, и окна их выходили в большой двор, засаженный акациями. Они в одно время выходили из дому и вместе шли на работу, случалось, что и возвращались вдвоем.

Ашир, шагая рядом со Стерлиговым, ловил себя на том, что его почему-то забавляла картинная внешность коллеги, его нарочитая горделивость, размеренная походка, манера разговаривать, не стирая с лица улыбки. Вообще чем-то он напоминал артиста, репетирующего новую роль.

Они шли подле друг друга, точнее, Стерлигов на полкорпуса впереди, высокий, лысоватый. Иногда он, как конь, вскидывал голову, оглядывая синь утреннего неба, изумрудную зелень ашхабадских улиц, и, казалось, каждой своей клеточкой осязал бодрящую свежесть ветерка и тепло первых солнечных лучей. С безмятежной улыбкой он входил в здание управления, открывал дверь кабинета, садился на свое рабочее место и, тяжко вздыхая, нехотя открывал ящик стола. В рабочее время, особенно после обеда, Стерлигов часто поглядывал на часы. Как только стрелки показывали конец трудового дня, торопливо собирал бумаги, опечатывал сейф и, не дожидаясь Таганова, уходил домой. Прежде чем выйти из кабинета, он придирчиво оглядывал себя. Внешне все безукоризненно: белоснежный подворотничок, глянцево выбрит, сапоги вычищены до блеска – глядись, как в зеркало.

Однажды, доставая из кармана завернутую в бумажку бархотку, Стерлигов спросил у Таганова: «Читали Чарлза Диккенса? Советую! Есть у него один герой, как я, умудренный жизнью… Он любил поучать своего юного друга, что блестящую карьеру можно сделать только с начищенными до блеска башмаками. Это так запало в мою память, что я надраиваю свою обувь с самой гимназической поры. Но, как видите, батенька, карьеры еще не сделал… В таком возрасте моя должность – это, как говорится, не Рио-де-Жанейро… Видать, не фортуна!» – И Стерлигов делано засмеялся, поджав большой рот. Он так делал каждый раз, когда злился.

Спустя дня два Таганов вновь завел разговор о задании начальника отдела, и Стерлигов с готовностью изложил план организации чекистского отряда «Свободные туркмены»…

Ашир, выслушав коллегу, не поскупился на похвалу, – действительно, замысел операции отличался простотой, оригинальностью решения. Стерлигов удовлетворенно заулыбался, хотя идея создания отряда принадлежала самому Чары Назарову. Но Стерлигов развил, дополнил ее деталями. Ашир уже было искренне пожалел, упрекая себя в несправедливости по отношению к своему товарищу, но обратил внимание, что в докладной, подготовленной Стерлиговым, где обстоятельно излагался порядок проведения операции, не называлась кандидатура командира отряда «Свободные туркмены».