Текст книги "Тени «Желтого доминиона»"

– Думал я, батенька, и над этим. Есть на примете один человечище! Это он знает о вашей сестренке.

– Ему можно верить? – Ашир недоверчиво сузил глаза. – Кто такой?

– Да басмач басмачом, батенька! Но его можно… к ноготку. Будет прислуживать как миленький. Жить небось хочет…

– Откуда его родичи? Когда в басмачах ходил? Какой национальности?..

– О родичах, батенька, мне ничего не ведомо. Да и не любопытствовал я – ни к чему! Контрабандист. Его имя в миру басмаческом известно. При чем тут его национальность?! Перс он, мусульманин.

– Вам лучше его знать, Василий Родионович, но, думается мне, много мы с ним не наработаем. В таком серьезном деле нам нужен человек преданный, совестливый. Другое дело, если он осознал свою ошибку, сам пришел к мысли, что должен помочь советской власти… А не после того, как его прижмут к ноготку…

– Вы, батенька, красно глаголете. – Стерлигов заерзал на стуле, затем заходил по кабинету, не сводя глаз с Ашира; в его глазах мелькнула неприязнь. – Мы-то ведь одни, зачем разводить демаго… зачем краснобайствовать.

– Вот вы говорите, что предлагаете мусульманина, – Таганов пропустил мимо ушей реплику Стерлигова. – А ведь «наши» басмачи – сунниты, а «ваш» перс – наверняка шиит. Это, знаете, равносильно тому, что примирить ярого католика и ревностного православного, хотя они исповедуют одну религию – христианство. Басмачи не поверят шииту.

– Да вы никак пичкаете меня прописными истинами, – нетерпеливо перебил Стерлигов. – Я это давно усвоил.

– Согласен, – примирительно улыбнулся Таганов. – Но я не утверждаю категорически, что мои суждения идеальны… Феодалы, родовые вожди, страшившиеся единения народов, всегда пренебрежительно отзывались о других народах. Ненависть, неприязнь они прививали и к персам, давая им презрительные клички. Это подогревали и духовники. Так из века в век, из поколения в поколение… При формировании отряда с этим не считаться нельзя. Придется учесть и другое… Племенные и родовые отношения. У туркмен, как вы знаете, еще существуют племена, роды, даже колена. Так вот, если в отряде будет много иомудов, то придется во главе ставить представителя из племени иомудов. Над текинцами должен стоять «главарь» из племени теке. И здесь есть одна тонкость: текинцы бывают марыйские, ахальские, тедженские. Для нас, большевиков, это не имеет ровно никакого значения. А у басмачей родовые отношения на первом плане. Мы знаем – Джунаид-хан рубил головы людям только потому, что они родились текинцами, а не иомудами, как он. У него было в привычке оскорблять текинцев… Правда, в презрительных кличках текинцы тоже не оставались в долгу. Да и между самими текинцами тоже свара… Стоит послушать иного марыйского феодала, так он и ахальского текинца не считает за туркмена: дескать, истинные туркмены – это марыйские, ибо они «белая кость», «голубых кровей», и так далее, и тому подобное. Конечно, такая рознь была на руку феодалам, родовым вождям, которые страшились объединения туркменских племен, простых людей.

Таганов глянул на Стерлигова – тот слушал его с натянутой улыбкой.

– Вы мне, батенька, – глухо вставил Стерлигов, – только из Корана не прочли…

– Нам и Коран знать не грешно. – На высоком гладком лбу Ашира собрались морщинки. – Мы должны знать и оружие врага. В моем родном Конгуре каждый малыш был напичкан изречениями из так называемой священной книги мусульман… Коран что-то подзабыл, а вот кое-что из Библии помню… В Новом Завете есть слова Иоанна Крестителя: «И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи…»

– Браво, браво, батенька, – Стерлигова шокировали познания Ашира, во всяком случае, он не ожидал такого ответа. – Может, вы и катехизис так проштудировали? – Но тут же осекся и, заложив руки за спину, резко спросил: – Что вы хотите этим сказать? Кто это – «И не войдет»?

– Я имею в виду «вашего» перса, – спокойно ответил Таганов. – Правда, у нас нет ничего общего с Иоанном Крестителем, но в наше святое дело должны входить люди с чистыми помыслами, а не всякая там мерзость… Не думаю, чтобы этот контрабандист и шпион, который думает лишь как бы поскорее смыться, будет печься о судьбе заблудших дайхан. Не верю!

– Мне говорили, что вы дипломат, – Стерлигов решительно направился к двери, – но вы еще и большой демагог. Да, демагог! Вы оскорбили меня, а теперь пытаетесь извернуться. Как это называется? Восточные штучки? Я это так не оставлю! – И Стерлигов, в сердцах хлопнув дверью, выскочил в коридор.

Вскоре Таганова вызвал к себе Касьянов. В его кабинете, нахохлившись, сидел Стерлигов. Касьянов глазами указал на свободный стул, стоявший рядом с большим рабочим столом, напротив Стерлигова.

– Тут мне Василий Родионович рассказал про отряд, – ровным голосом начал Касьянов. – Блестяще разработана операция. Ни к чему не придерешься. Спасибо вам за умные мысли…

– Это заслуга Василия Родионовича, – вставил Таганов.

– Разработка, конечно, дело серьезное, творческое, – нетерпеливо повел плечами Касьянов, недовольный тем, что его перебивают, – но пока это полдела. Гвоздь – как осуществить операцию… Без сучка и задоринки. – Поморгав глазами, будто в них попали соринки, неожиданно спросил Ашира: – Так кого ты прочишь в командиры?

– По-моему, есть две кандидатуры. Первая – Мурад Дурдыев, сын Дурды-бая, убитого Эшши. Тогда Джунаид-хан распустил слух, будто Дурды-бая убили мы, но сын знает всю правду. Дед у него был крупным ахуном… Тоже в пользу нашей легенды. Убедительно: дескать, Мурад воспылал ненавистью к большевикам, мстит за своего отца. Хырслан, бывший сотник Джунаид-хана, что Джемал похитил, был его родным дядей…

– Вторая кандидатура?

– Атали Довранов. Хотя предпочитаю первого… Второй – бывший басмач, но бедняк, сын батрака. У Хырслана ходил в вожаках десятки, пользовался благосклонностью Джунаид-хана. – Ашир чуть помялся, словно раздумывая, стоит ли продолжать: – Он зятем мне доводится, женат на Бостан.

– А, этот самый… – протянул Касьянов, но его перебил ядовитый голос Стерлигова:

– Вот так-то оно… Зятечку своему протекцию в ГПУ составляем.…

– Я не рекомендую своего зятя на пост председателя Совнаркома. Мое дело предложить, и криминала в том не вижу!

Стерлигов вскочил с места, но, заметив укоризненный взгляд Касьянова, опустился на стул.

– Вы свободны, товарищ Таганов, – сказал Касьянов. – Подумаем.

Едва за Аширом закрылась дверь, Стерлигов нарушил молчание:

– Да-а-а… Не такой уж он простачок…

– Мы его простачком не считаем, – возразил Касьянов. – Это думающий работник. Честный, стойкий партиец, за дело болеет…

– Оставим этот разговор, батенька, – сморщился Стерлигов. – Не на трибуне же мы… Поговорим, как на духу… Все мне обрыдло, почти всю жизнь на Туретчине прожил, а тут не успел Русью надышаться – сюда загнали. От турков уехал – к туркам же приехал. Что в лоб, что по лбу.

– Вы сопоставляете несопоставимое, – строго произнес Касьянов. – Туркмены и турки – не одно и то же. Так рассуждают буржуазные националисты, которые пытаются подогреть в иных туркменах нездоровые чувства, объявить их насильственно разъединенными братьями. За этой демагогией кроются далеко идущие планы пантюркистов. Вы чекист, и я вам не советую разделять такие настроения…

– Да что это вы все взялись меня поучать! – взорвался Стерлигов. – Я, товарищ Касьянов, пожалуй что постарше вас годами, хотя чином пониже. Я ведь могу и в Москву отписать…

– Это ваше право. Но мой вам совет – прислушиваться к мнению своих товарищей. Если даже они и моложе вас. Категоричность – не признак правоты… Человек, думается мне, не должен монополизировать свое мнение… Высокая культура и такт – вот что свойственно чекисту, а чекистом может быть только человек безупречно честный, с большим сердцем.

– Я снова боюсь быть непонятым, – вкрадчиво заговорил Стерлигов, заметно успокаиваясь. – Наговорю с короб, не подумавши, а потом терзаюсь… Но я прямой – все на языке. Вот вы, товарищ Касьянов, говорите все правильно, ничего не скажешь. Сами же, слышал, уезжаете… А когда нам отсюда доведется выбраться? Унесем ли ноги подобру-поздорову?

– Тут моей кровью каждый вершок полит, – у Касьянова на скулах заходили желваки. – Я тут еще с Гражданской… И не моя вина, что меня отзывает Москва. Все мы – солдаты партии. Отзовут вас – и вы поедете. Кадры здесь свои, национальные, растут. Пора им дорогу давать. Была бы моя воля, ни за что не оставил бы я эту землю. С ней столько связано… Народ тут чудесный. Если уж поверит, то верит до могилы, если полюбит, то любит без остатка, всем сердцем… Чтобы жить на этой земле, работать, надо любить ее людей, знать их нравы, обычаи, язык, – вон как Сережа… – Касьянов тут же поправился: – Сергей Щербаков. Что твой туркмен… И любят его здесь как родного, и работать ему легко. Туркмены – народ впечатлительный, вы не смотрите, что неразговорчивы, они наблюдательны… Не углядят, так сердцем почуют. Обидчивы. У туркмен есть поговорка: малый народ обидчив. Думаю, тут есть доля истины… Как и среди каждого народа – и хорошие есть и мерзавцы… В семье не без урода.

На столе зазвонил телефон. Касьянов крутнул ручку аппарата, поднял трубку. Несмотря на сильные помехи, Касьянов узнал голос начальника пограничной заставы «Дальней». Этот по пустякам беспокоить не станет: в районе Кушки границу перешли шестьдесят три всадника и углубились на нашу территорию. Пограничники навязали им бой, но нарушители разбились на два отряда – один из них вернулся за кордон, другой скрылся в Каракумах. По непроверенным данным, второй отряд возглавляет Эшши-бай, хотя предполагалось, что вернется сам Джунаид-хан. Ведь он увез с собой долговые расписки и кое-кому грозил, что если не умрет, то непременно вернется за должком. Значит, решил сына прислать.

Касьянов уточнил, нет ли потерь с нашей стороны, как вооружены нарушители, сколько их углубилось в пустыню и что предпринято для организации преследования басмачей. Сделав пометки в блокноте, поднял озабоченные глаза на безмятежно сидевшего Стерлигова.

– Нас партия прислала сюда не за чинами. – Касьянов похлопывал широкой ладонью по блокноту, будто успокаивая себя. – И не эмиссарами мы присланы сюда и не саблями размахивать, а людей из тьмы выводить, с классовым врагом бороться, национальные кадры пестовать. И если мы с вами, как русские люди, большевики, будем заниматься… верхоглядством, с пренебрежением относиться к людям, то это будет не что иное, как попрание национальной политики партии. Мы подорвем доверие к себе, а значит, и к партии, и к советской власти… Ашир Таганов – сознательный товарищ. Если кто-то и наломает дров, он поймет это как надо, как ошибку чью-то, и не будет относить это ко всей партии. Но ведь у нас еще, к сожалению, не все такие… А Таганов, впрочем, парень правильный. И насчет кандидатуры командира отряда он прав, а вы ошиблись… Жизнь у парня тяжелая. Отца его басмачи замучили, сестренка вон где. Не захочешь в его шкуру-то. А вы – «одним миром мазаны»… У парня большое будущее, из него вырастет чекист высокого класса…

Стерлигов, давясь, проглотил слюну, у него непроизвольно выступил кадык, а глаза недобро блеснули.

Айгуль, улыбающаяся и смущенная, стояла в дверях, топчась на месте, не решаясь пройти в комнату, где у раскрытого окна Ашир деловито заправлял свою койку. Он не верил своим глазам: Айгуль?! И в такой ранний час. Да, это была она, загорелая, в легком длинном платье, в косынке, чуть запыленной с дороги.

Ашир не сразу сообразил, чтобы пригласить гостью в комнату, взять из ее рук узелок, предложить умыться с дороги. И только беззаботный смех привел его в себя – он бросился к ней со всех ног, потом кинулся на кухню, зажег керосинку, загремел посудой.

За чаем Айгуль передала Аширу приветы от матери, от сестренки Бостан, выложила присланные из дому гостинцы: связку сушеной дыни, маленький бурдючок тошапа – арбузного варенья, талхан – сладкое толокно из жареной пшеничной муки и толченых дынных семечек, приготовленное матерью по особому рецепту, поведала об аульных новостях, о себе. Приехала она в Ашхабад по приглашению Совнаркома на трехдневный семинар руководителей аулсоветов.

Тот день был выходным, и Ашир никуда не собирался. Не спешила уходить и Айгуль, хотя прекрасно понимала, что Ашир непременно заведет разговор, который ей не хотелось, чтобы состоялся сейчас. И когда Ашир посмотрел на нее потемневшими глазами, Айгуль умоляюще проговорила:

– Не надо, Ашир-джан! Молчи! Ох, дура я, дура!.. Зачем пришла? Да не устояла перед Огульгерек-эдже… Так она просила повидать тебя. Сама мать, понимаю…

– Неужели ты могла не прийти?.. Я так счастлив… – Ашир погладил ее рукою свою щеку. Ладонь была теплой и мягкой, у тонкого запястья билась, вздрагивая, синеватая прожилка. – А я бы хотел, чтобы каждая наша встреча была праздником…

– После того вечера я много думала о тебе, над твоими словами… Никто так меня еще не любил, как ты. Но мы, ты сам говорил в прошлый раз, уже в таком возрасте, когда живут умом. К сожалению… Не хочу, понимаешь, не хочу связывать тебя своими детьми. Поперек твоей дороги становиться не хочу. Ну поженимся мы, ну поплывем с тобой к одному берегу… Что потом? Тебя же уволят из органов… Скажут – женился на вдове басмача, предателя… И отца тебе припомнят, и Джемал. Свет белый покажется не мил, и я опостылею тебе, любовь твоя ко мне погаснет…

– Не то говоришь, Айгуль. Ты просто не знаешь меня… У меня есть учитель, Розенфельд, душа человек, друг отца. Так он любит повторять: «В моей жизни на первом плане – работа, мое дело, на втором – жена, семья». Я очень уважаю, люблю этого человека, до сего времени считал, что он прав… А у меня на первом плане стала ты. Не мыслю жизни без тебя, не мыслю, как еще можно так жить…

– Но я не хочу такой жертвы… Что скажут люди? Что мать твоя скажет, Ашир? Ведь туркмены не признают таких браков, скажут, молодой, неженатый, девушку, что ли, не мог найти?

– Людская молва меня не волнует! Главное, чтобы мы понимали друг друга, понимали, что возврата к прошлому быть не может… Я готов на любую работу, в театр пойду или учителем… Могу в колхоз… Один у меня грех – тебя люблю…

– Зато я не смогу простить себе этого…

Ашир обнял Айгуль за плечи, попытался привлечь к себе, но она отстранилась и оттолкнула его от себя – лицо ее было каменное, холодное.

– Не надо, Ашир… Не хочу быть тебе обузой, связывать тебя по рукам и ногам. Ты большего достоин. – Голос ее потеплел. – Не обижайся на меня, Ашир-джан. Со мной счастлив не будешь. Такие, как я, счастья не приносят… – Айгуль поднялась и, подойдя к двери, кинула с порога: – Не ищи, Ашир, со мной встреч…

И она ушла, оставив после себя легкий запах дорожной пыли, домотканой кетени[12]12
  Кетени – ткань из натурального шёлка, очень популярная у туркменов.


[Закрыть], из которого туркменки шьют себе платья, и душистой мяты, той самой мяты, что растет на берегах горного Алтыяба… Ашир обвел тоскливым взглядом свою большую комнату, и она показалась ему такой опустевшей, неуютной, что стало не по себе.

Во дворе он увидел странное зрелише. Стерлигов, одетый в домашний халат, в тапочках на босу ногу, и его жена, высокая дородная женщина, тоже в халате, гонялись по двору за лохматой белой собачонкой, с визгом увертывавшейся от камней и палок, которые швыряли в нее супруги. Бедная дворняжка, высунув язык, метнулась под широкий топчан, стоявший напротив окон Ашира. Это неказистое деревянное сооружение Таганов сколотил сам, и летом, когда к нему наезжали земляки, они отдыхали, пили на нем чай.

– Что вы делаете? – удивился Таганов. – Чем эта бедняжка провинилась?

– Вы, батенька, молодой. Вам хоть из пушек над ухом стреляй. – Стерлигов, тыча длинной палкой под топчан, норовил попасть в собаку. – Она, стерва, всю ночь не давала спать… лаяла, носилась как угорелая.

– Да оставьте ее, Василий Родионович, – настойчиво попросил Таганов. Стерлигов, присев на корточки, бросал под топчан камни, метя в собаку, прижавшуюся к стенке. Ашир, взяв соседа под мышку, пошутил: – Видите, она перебежала на мою территорию и просит убежища…

– Ее надо к тиграм! – Стерлигов поднялся, отбросил в сторону палку, сказал жене: – Ступай, Маша, позвони в зоопарк, пусть собачий ящик пришлют… Ступай, ступай… Мне с коллегой поговорить надо.

Мария Кирилловна важно прошествовала мимо мужчин, бросила на Таганова загадочный взгляд. Стерлигов, подхватив под руку Ашира, заговорщицки посмотрел по сторонам:

– Только, батенька, откровенно. – С лица Стерлигова не сходила улыбка. – Разумеется, только между нами. Мы с Марией Кирилловной видели вашу даму сердца… Красавица! Слышали невольно весь ваш разговор. Не обессудьте – дверь ваша была неплотно прикрыта, окна настежь. Тут уж хочешь, не хочешь…

– Вы же туркменского языка не знаете! – Таганов чувствовал, как все в нем клокочет. – И потом, это мое личное дело.

– Вы, батенька, не лезьте в бутылку. – Стерлигов не переставал улыбаться. – Я вам добра хочу… Не кричите на весь дом, что вы ради любимой готовы ГПУ оставить. А не боитесь, что вас из партии… того, а? Вы только не кипятитесь, батенька. Я понимаю вас, понимаю, что ради любви можно пойти… пойти и на такой шаг. Но все это надо делать тонко, умно. Послушайте моего совета. А по-туркменски, батенька, я действительно ни в зуб ногой. Моя Мария Кирилловна хорошо знает туркменский. По матери она турчанка, родилась в Турции, росла в семье политэмигранта.

…Шли дни. Ашир, наезжая в Конгур, часто встречал Айгуль и всякий раз замечал, что она, увидев его, становилась совсем не похожей на себя, холодной, недоступной.

Может, пора прекратить терзать себя и ее – насильно мил не будешь. Но мучительный диалог Ашира с собою длился долго, пока он не открыл одну простую истину, которая решила все. «Допустим, она стала моей женой… Что тогда? – спрашивал он себя. – Я бы оставил привычный мне круг людей, Касьянова, Розенфельда, Назарова, с которыми связывают годы работы, дружба, святая память об отце… Выходит, ради себя одного я должен оставить свою любимую работу, общее дело, людей, которые ждут от меня многого! Неужели счастье человека, смысл его существования заключается лишь в одном: что мир мне даст? А что я дам миру? А если я буду жить самим собою, что я смогу дать людям? Что? Мои друзья вложили в меня частицу своего сердца, поделились душевным богатством, благодаря чему я стал тем, кем есть. А что я сделал, чтобы продолжить себя в других? Что толку от цветка, если он не завязывается в плод? Какой прок от дерева, если оно не дает тени, не укрывает путника от жары? Стоило ли выходить в дорогу, если знаешь, что не дойдешь до цели… А цель – делать добро, вернуть миру все, что вложили в тебя другие. Еще больше. Сеять доброе значит бороться со злом. Сколько еще на земле нечисти, сеющей зло, несчастье…»

А что он, Таганов, сделал, чтобы помочь людям? Собрался бежать, уединиться с одной своей радостью, предав товарищей, друзей, забыв о долге. А ведь Ашир принадлежал к категории людей, у которых из всех чувств самым сильным и устойчивым была воля к своему долгу. А как же Айгуль?.. Где взять такую силу, чтобы отказаться от любимой? Но никто не одолжит мужества, человек должен найти его в себе сам… Такие, как Айгуль, любят только раз, до смерти. Неужели человеку отпущено любить лишь единожды? За всю, как целая вечность, жизнь… Один-единственный раз?! А впереди целая вечность. Айгуль понять можно. Она будет ждать.

И Ашир, думая об Айгуль, снова возвращался к себе… потом к Герте. Он, как сегодня, помнил первую встречу с ней, хотя с того дня прошло шесть лет. Это она, четырнадцатилетний подросток, взирая на него голубыми ясными глазами, назвала его: «Дядя!» А он решил, что ослышался.

Таганов, на чьих глазах Герта незаметно выросла, все еще относился к ней как к девочке-подростку, и он был немало удивлен, когда она, шутя, видно, где-то вычитанными словами, заметила: «Лучше не встречаться с первой любовью. Пусть она остается как святыня, как песня, которую не допели».

Глядя в ее ясные бездонные глаза, Ашир прочел в них любовь… Неужели? Да она любит, любит его, но он почему-то не замечал до сих пор, а девичья гордость не позволяла ей признаться в этом первой.

Таганов улыбнулся: вот узнала бы мать о Герте… Старая Огульгерек-эдже знала об Айгуль все, хотя делала вид, что ей многое неведомо. Она на всякий случай, подготавливая аульчан, говорила: «Сердце матери в сыне, сердце сына в степи… Только не во мне…»

А тут мать, не подозревавшая о существовании Герты, взбунтовалась бы: «Кого в дом приведешь?! Ни она меня не поймет, ни я ее. Это на старости-то лет?! Уж не лучше ли тогда на Айгуль жениться?» И маму жалко… Огульгерек-эдже, все еще жившая под впечатлением гибели мужа, не смирившаяся с потерей дочери Джемал, приговаривала со слезами: «Время-то какое, сынок! Когда кровь человеческая перестанет литься?»

Время действительно было суровое: советской власти шел четырнадцатый год, а Туркменской республике – и того меньше.

Новые заботы, новые тревоги заслонили от Ашира Таганова его личную жизнь.