Текст книги "Провожая друг друга домой"

Дыхание жизни

Вернувшись в свою комнату, я села на кровать. Готова ли я умереть? Боюсь ли я? Точно не знаю.

Помню, как в начале восьмидесятых я проглотила какую-то таблетку, отчего мое сердце загрохотало, как отбойный молоток. Я попыталась глубоко дышать. Стало только хуже. Меня охватила паника. Ум колотился в унисон с сердцем, и была лишь одна мысль: «Я умираю. Смерть здесь, вот она, стучится в мое сердце». Я, наверное, сотню раз ответила самой себе: «Нет, нет, нет, я не хочу уходить», – и потом, хотя сердце все еще сотрясалось, ум каким-то образом впустил в себя еще одну мысль: «Просто сосредоточься на своем естественном дыхании. Это может успокоить и стабилизировать тебя настолько, что ты выживешь. Или хотя бы умрешь спокойно». Начали возникать образы из моей жизни – муж Кришна, друзья, работа – и я прощалась с ними. Прощай, Кришна; прощайте, подруги Сунанда, Анасуйя и Мэгги; прощайте, сестры Джейн и Барбара; прощайте, пляжи и дом в Кембридже; прощайте, встречи Seva в вигвамах; прощайте, звезды и луна. Но потом возник образ моего восьмилетнего сына. Проститься с Оуэном было невозможно, и я начала думать: «Нужно выжить любой ценой».

Я оказалась не готова умереть. Я хотела еще побыть матерью. У каждого в жизни наступает такая минута, когда смерть стучится в дверь и сопротивляться ей столь же неправильно, сколь и бесполезно; однако я знала, что сейчас не тот случай. Я сосредоточилась на дыхании: вдох, выдох – больше ничего. Оно начало успокаиваться, прерывистое дыхание сменилось обычным, и я выжила.

Анаис Нин сказала, что мы отодвигаем смерть – живя, страдая, ошибаясь, рискуя, отдавая и теряя. Я отодвигала смерть, следя за дыханием. На следующий день я вернулась к полноценной жизни, но изменилась.

Как зарождается страх

На ужин была паста с овощами и свежая выпечка, а потом мы решили поделиться друг с другом первыми воспоминаниями о смерти, чтобы посмотреть, как зарождается страх. С нами за большим столом сидела верная подруга и мудрая советчица Дасси, а напротив нее – сильные парни Люциан и Лакшман. Все они заботятся о Рам Дассе, помогая ему жить полноценной жизнью. На столе лежали прищепки с нашими именами. По вечерам каждый из нас прикреплял свое имя к льняной салфетке, чтобы снова использовать ее за завтраком. За большими окнами шумел Тихий океан. Было уже темно, восходила полная луна.

Первой заговорила Дасси. Она рассказала историю о том, как один семиклассник сжег дом своих родственников, когда она училась в третьем классе католической школы в Филадельфии. Дасси не могла забыть сильный запах гладиолусов в церкви и свой страх при виде открытых гробов, в которых лежали три забальзамированных детских трупа. Она вспомнила еще один случай, когда ей было страшно: как-то раз монахиня по имени Рита Майкл привела школьников в монастырь и заставила каждого из них заглянуть в лоток для стирки – дескать, он ведет прямо в чистилище.

Мы все смеялись, но понимали, что тогда детям было не до смеха.

Разговор порхал, как мотылек. Лакшман вспомнил, что, когда ему было около пяти лет, его тетя умерла от рака, но ему этого никто не объяснил. «Не говорите об этом в присутствии детей». Из-за молчания событие сделалось таинственным и пугающим. Как может человек, которого мы любим, внезапно перестать быть, причем навсегда? Ответов не нашлось.

Затем я рассказала свою историю. Когда мне было девять или десять лет, у моего друга Уолтера погиб отец. Это случилось во время рыбалки. Отец Уолтера плыл на лодке вместе с друзьями, и в его металлическую удочку ударила молния. Она прошла через застежку на куртке мужчины и мгновенно убила его. Я всю жизнь не могу оправиться от этого шока. Смерть наступает без предупреждения. Познайте себя, прежде чем это случится.

Когда наступила очередь Рам Дасса, он не смог отыскать в своей памяти раннего воспоминания о смерти. В его семье тоже не говорили об этом в присутствии детей.

– О нас заботились, – пояснил он.

Однако в его памяти отпечатались события, связанные со смертью его мамы. Когда она умерла, Рам Дасс был в другом штате. Поспешно приехав домой, он вошел в комнату, где стоял гроб, но отец не разрешил ему взглянуть на тело.

– Он объяснил свой отказ просьбой мамы – она не желала, чтобы ее видели другие люди. Я сразу почувствовал себя чужим.

Много лет спустя умер и отец. Рам Дасс вспоминал, как приехали сотрудники морга. Они положили тело покойного в специальный мешок из черного полиэтилена.

– То, как они это сделали… вызвало жуткое чувство – будто все это было какой-то тайной, и я не должен был смотреть. Это усилило мой страх смерти. Когда я увидел, как живут семьи в Индии – бабушки и дедушки, родители, дети, тети, дяди, все вместе – мне показалось, что это намного лучше. Для них жизнь и смерть – естественная часть быта большой семьи.

Люциан сказал:

– Есть целое движение, участники которого требуют заменить катафалки минивэнами, чтобы горожане не волновались, когда такая машина проезжает мимо. Смерть пытаются спрятать, убрать с глаз долой.

Постмодерн, подумала я. Минивэны не пробуждают сакральных чувств.

– Меня, пожалуйста, не увозите в минивэне! – полушутя воскликнула я, прежде чем мы начали убирать со стола тарелки из-под десерта.

Нет разделения

На следующее утро мы снова сидели за столом. Рам Дасс любил в ожидании завтрака читать газету Maui News. В ней сообщается о состоянии океана и о местных праздниках; бывают и общенациональные новости. В тот день нам на глаза попалась статья о праве на смерть.

Джо Г. был болен раком простаты в четвертой стадии. Размышляя о том, как он будет умирать, Джо понял, что в последние дни или недели ему, весьма вероятно, придется страдать от истощения и неукротимой рвоты. Будучи ветеринаром на пенсии, Джо считал: если владельцам кошек и собак позволено усыплять своих подопечных, то и он имеет право спокойно умереть дома с помощью химических препаратов. Вместе с несколькими десятками активистов он выступил на слушаниях по законопроекту, который позволял бы совершеннолетним гавайцам с неизлечимыми болезнями получать рецепты на препараты для эвтаназии. «У меня была хорошая жизнь. Я не хочу тяжелой смерти», – сказал он.

Если мы все больше отождествляемся с душой, страх рассеивается, а уверенность растет – ведь душа не боится смерти.

– Все обсуждают нашу тему, – усмехается Рам Дасс. – Конечно, люди должны иметь те же права, что и кошки.

Он смотрит на Куша, своего кота, развалившегося на диване.

Рядом с этой статьей красовался отчет о президентской кампании Дональда Трампа: кандидат обещал построить стену между Соединенными Штатами и Мексикой.

Я сказала:

– Трамп играет на публику, обращаясь к тем людям, которые чувствуют себя отделенными, не осознают свою силу. Он убеждает их в том, что они действительно отделены от мексиканцев, мусульман, сирийцев. В этих толпах столько злости. Они скандируют: «Построить стену!» Если смотреть с духовной точки зрения, все это, похоже, обусловлено страхом, за которым стоят чувство отделенности, утрата любви и стремление к безопасности. Чужой – всегда угроза. Меня так тронул репортаж с Олимпийских игр, который мы смотрели вчера вечером. Как только закончилась гонка, десятиборцы обнялись, хотя за несколько минут до этого были соперниками.

Рам Дасс кивнул:

– Да, это впечатлило.

Через несколько минут он добавил:

– Главное в подготовке к смерти – отказаться от мнимых границ своего «я». Когда чувствуешь себя отделенным, это очень больно.

Даже любовь, если она обусловлена, может создать страх. Мы формируем привязанность к другому человеку, но рано или поздно мы оба умрем. Таким образом, в любовных отношениях заложена потеря, которая делает их драгоценными и пугающими одновременно. Мы знаем, что все постоянно меняется. Все неопределенно. Это может усилить привязанность.

Многим знакомо это чувство – когда боишься любить слишком сильно; это страх и боль любви, когда знаешь, что потеря неизбежна. Но если мы все больше отождествляемся с душой и помним, что все мы разделяем друг с другом реальность души, – страх рассеивается, а уверенность растет, ведь душа не боится смерти. Разделения нет – душа никогда не умирает.

Я ответила:

– Помнишь, как Махараджи отослал нас прочь, но кто-то попытался перелезть через ограду, чтобы остаться с ним? Махараджи тогда сказал: «Они не понимают… они думают, что я – всего лишь это тело».

– Да-да.

Океан любви

Позже, сидя в комнате Рам Дасса, мы молча смотрели в окно на океан. Нет ничего неизменного. Волны и свет находятся в процессе постоянной трансформации. Каждая волна всегда новая. Наблюдая за движением воды, мы снова говорили о том, как освободиться от страха и обособленности, как, не оценивая, просто принять реальность смерти такой, какая она есть.

Я начала разговор словами нашего друга и учителя дзен Нормана Фишера. Он утверждает, что пустота – это не пустота отчаяния. Это пустота от всех ограничений и рубежей. Она открытая и свободная. Норман говорит: «Когда присутствует открытость и нет границ между мной и другими (то есть я – это в буквальном смысле все остальные существа, а они – это в буквальном смысле я), тогда любовь и связь легки и естественны»[3]3
  Norman Fischer, “Love = Wisdom = Buddha”, Shambhala Sun (January 2015), 58.


[Закрыть].

Рам Дасс ответил:

– Норман прав. Хотя некоторые моменты единения наступают спонтанно, мы можем сознательно преобразовать свою обособленность и получить опыт взаимосвязи, если практикуем сострадание и любовь. Чем больше мы «живем в душе», тем лучше умеем видеть любовь повсюду. Я начал любить существ, просто потому что они есть. Я буквально влюблен во всех, кого вижу. Когда мы с тобой вместе покоимся в нежном, просторном любящем сознании, мы плывем в океане любви. Она всегда здесь. Нет ни разделенности, ни страха.

Разрушая смерть

Рам Дасс произнес:

– Махараджи говорил, что всякий умирает ровно в свой час – ни мгновением раньше, ни мгновением позже. И никто не хочет умирать. Люди хотят жить дольше, потому что жизнь – это то, что они знают. Таково влияние нашего примитивного мозга.

– Амигдала, – отозвалась я. – Бей или беги. Выживание.

Потом я кое-что вспомнила:

– Около 200 года до нашей эры первый император Китая Цинь Шихуанди случайно убил сам себя, пытаясь обеспечить себе вечную жизнь. Он отравился, съев ртутные пилюли – предполагалось, что они дарят бессмертие.

Рам Дасс смеялся.

Я сообщила ему, что инженеры Кремниевой долины, где я проводила курс медитации для Google, повально увлечены продлением жизни.

– И как они собираются продлить ее?

– В основном, путем биохимии. Изучение генома, перепрограммирование ДНК, работа со стволовыми клетками и лекарствами. Микроскопические нанороботы, способные восстановить тело изнутри. Считается, что все это продлит жизнь и остановит смерть. Intel стремится разработать экзафлопсный компьютер, умеющий работать со скоростью человеческого мозга. Так что, думаю, ты мог бы «сгрузить» на компьютер свой мозг.

Недавно я прочитала статью об одном ученом из Массачусетского технологического института. Этот человек работает над созданием пищевых добавок для продления жизни, и я подумала: а что, давайте-ка я попробую. Я не очень поняла, что входит в состав препарата, но описание звучало хорошо. Месячный курс всего за шестьдесят долларов. Естественно, я не заметила никаких изменений – это не похоже на прием кофеина. Поэтому в конце месяца я подумала, что не буду продолжать.

– Ты подумала, что продление твоей жизни не стоит двух долларов в день? – спросил Рам Дасс.

– Наверное, да, – с улыбкой ответила я.

– Все это интересно, но мы уже знаем, что жизнь станет богаче, если мы будем полностью проживать каждое мгновение. У меня нет особого желания продлевать свою жизнь во времени, потому что и прошлое, и настоящее, и будущее присутствуют в каждый момент.

В полной безопасности

Рам Дасс молчал, пока я проверяла диктофон на своем iPhone. Настроив запись, я спросила:

– Как ты думаешь, что помогло лично тебе подойти вплотную к принятию смерти и избавлению от страха?

– Когда я сидел у постели, – без промедления ответил Рам Дасс. Он имел в виду те часы, которые провел в хосписах и домах престарелых, сидя у постели умирающих людей, как близких, так и почти незнакомых. – Это один из способов, которые естественным образом встроены в жизнь и помогают освобождаться от страха смерти. У нас отобрали практически все эти способы. Тем не менее есть веское основание от них не отказываться. Меня это время многому научило. Мой духовный друг Эммануил сказал, что умирающий находится в полной безопасности. Смерть – это садхана и для умирающего, и для тех, кто рядом: ты видишь свой страх и отпускаешь его. Вот почему несколько лет назад я вместе со Стивеном Левином и Дейлом Борглумом начал проект «Жизнь и умирание».

Помощники в этом проекте занимаются карма-йогой [путем служения], а умирающие совершают переход от эго к душе, и все выполняют свою садхану вместе, помогая друг другу отпустить страх. Когда я присматривал за пациентами хосписа, их родные приходили ко мне в панике и горе, приносили свою растерянность и боль, и все, что мне нужно было делать, – это открыть свое сердце, не попадаясь в ловушку происходящего. Они говорили, что мое присутствие умиротворяло их и внушало надежду.

Пока я представляла себе, как здорово, что в такие минуты рядом с этими людьми оказывался Рам Дасс, мне вспомнилась смерть Мэри Макклелланд. Эта женщина была нашей близкой подругой, художницей, супругой Дэвида Макклелланда, с которым Рам Дасс вместе работал в Гарварде на факультете социальной психологии. Мэри заболела раком желудка и знала, что умирает. Я помню комнату с высокими потолками; Мэри в огромной кровати, хрупкую, как сухой лист, и лучезарно бледную; ее длинные седые волосы, заплетенные в косу; детективы Агаты Кристи и труды Томаса Мертона, сложенные стопкой на столике. По мере приближения критического мгновения Мэри то отключалась, то возвращалась в сознание. Каждый раз, приходя в себя, она видела нас и улыбалась. Казалось, она периодически заглядывает в другой мир. В какой-то из этих дней застрелили Джона Леннона. На следующее утро мы, как обычно, сидели рядом с постелью Мэри. Она долго лежала с закрытыми глазами, а затем открыла их и посмотрела на нас. Мы спросили, как обстоят дела в том, другом мире. Она ответила: «Там сейчас хорошая музыка».

Я сказала Рам Дассу:

– Когда Мэри умерла, в комнате было некое присутствие, энергия – нечто такое, что казалось очень знакомым, но таинственным. Подобное ощущение бывало у меня лишь тогда, когда рождались дети. То же самое – никакого напряжения, только поток энергии, ощутимое присутствие или движение, как будто знаешь, что в комнате кто-то находится, хотя никого не видишь. В этом нет ничего пугающего – сердечное, уютное чувство полной безопасности. Что-то в этом переживании помогло мне понять, насколько мы неотделимы от всех явлений.

– Прекрасный пример, – согласился Рам Дасс. – Разделения нет. Есть дух.

Я продолжала:

– После смерти Мэри мы первым делом пошли в Кембриджский колледж за детьми – Оуэном и Чандрой, – чтобы они могли проститься с ней. Это казалось совершенно естественным.

Обычно дети не видят умерших людей. А если это и случается, то, скорее всего, в незнакомом месте – больнице или доме престарелых. Но если не сталкиваться со смертью – как преодолеть страх перед ней?

– Смерть поместили в сферу медицины и спрятали от людей. Врачи зачастую воспринимают смерть как результат своих ошибок. Но это не ошибка, а естественное событие.

– Да. Сидя рядом с мертвым телом Мэри, я осознала, сколь велико различие между жизнью – даже такой слабой, едва различимой жизнью последних дней человека – и смертью. Целая пропасть. Человек может быть глубоко больным, почти мертвым; но разница между ним и здоровым крепышом ничтожна по сравнению с тем, что отделяет смерть от жизни, какой бы хрупкой эта жизнь ни казалась. Куда делась Мэри? Теперь мне стал более понятен вопрос, который когда-то задал Махараджи: «Куда я мог бы уйти?»

Найти друг друга

Рам Дасс молчал, наблюдая в окно поверхность океана. Через некоторое время я сказала:

– Я только что прочитала книгу «Все мы смертны». Ее автор, американский врач Атул Гаванде, признается, что в медицинском институте изучил много разных дисциплин, но науки о смертности среди них не было.

Рам Дасс не слышал о Гаванде, однако он много размышлял о «медикализации» смерти, сохраняя при этом благодарность многим врачам, которые помогли облегчить его страдания после инсульта.

– Смерть моей матери… – начал он и умолк, погрузившись в воспоминания.

Он часто говорил об этом событии. Я открыла свои записи и нашла стенограмму одного публичного выступления. Я прочитала вслух то, что он тогда рассказал:

– Мою мать звали Гертруда Левин Альперт. В 1966 году, когда она умирала, я довольно много времени провел с ней в больнице, и прекрасно понимал, какая истерия нагнетается вокруг человеческой смерти. Казалось, что персонал больницы и все посетители тайком сговорились отрицать тот факт, что кто-то умирает. Сидя у постели мамы, я видел, пожалуй, больше, чем должен был. Я наблюдал, как врачи и медсестры входят в палату с профессиональной веселостью на лице: «Вы выглядите лучше. Вы немного поели? О, у вас улучшился цвет лица! Зуб не беспокоит?» Маме они говорили: «Доктор назначил вам новое лечение», – а затем выходили в коридор и разводили руками: «Больше двух дней она не проживет». Чем ближе к смерти, тем больше было на ней иголок и трубок, тем больше назначали процедур, призванных оттянуть последний вздох, – хотя по ее ауре, состоянию кожи и поведению было совершенно очевидно, что она умирает. Рядом лежала женщина, больная лейкемией; после операции по удалению селезенки она весила меньше сорока килограммов, и лицо уже приобрело землистый оттенок смерти. Но врачи всеми силами отрицали это, поскольку клятва Гиппократа велит защищать жизнь.

Гертруде Левин Альперт досталась инкарнация еврейской мамаши. Она хотела иметь семью, которой гордилась бы хорошая еврейская мать. Для создания такой семьи мама использовала любовь: она выражала это чувство лишь тогда, когда мы оправдывали ее устремления. Мой брат Билли был, с ее точки зрения, успешным – звезда спорта и адвокат. Леонард играл на фортепиано и органе, учился в Гарвардской школе бизнеса. Я же всегда был немного на обочине: психология считалась менее престижной, чем юриспруденция или бизнес. Когда я ушел из Гарварда, мама была очень разочарована.

Но когда я сидел рядом с ней в больнице, она слабым голосом сказала мне: «Рич, знаешь, ты единственный, с кем я могу поговорить о смерти. Здесь о ней никто никогда не упоминает. Как ты думаешь, что такое смерть?» Так мы с ней впервые коснулись этой темы. Это произошло потому, что мы встретились в таком мощном личном пространстве – пространстве умирания. Здесь ослабла потребность мамы во власти и контроле. Я ответил ей: «Видишь ли, мама, когда я смотрю на тебя, с моей точки зрения это выглядит как дом, который рушится или горит. Но внутри, на втором этаже, находишься ты. И я узнаю тебя, а ты – меня, и наши отношения не изменились, хотя твое тело явно разрушается. Основываясь на всем, что мне известно из собственного опыта и научных исследований, я сейчас чувствую, глубоко и интуитивно, что ты никуда не исчезнешь. Твое тело распадется, но я не думаю, что ты исчезнешь вместе с ним». Когда я произносил эти слова, отчасти мной двигала вера, потому что мне хотелось, чтобы так было, а отчасти – знание.

И она стала говорить все, что обычно говорит большинство людей на смертном одре: «Это нечестно: мне всего шестьдесят четыре, а моя мать дожила до восьмидесяти… Со мной несправедливо обошелся… – нет, она не сказала «бог», – весь мир. Я доверилась этому врачу, а он ничего не сделал». Мама поверила в человека, в доктора. Проблема в том, что у доктора нет власти над смертью.

Мама очень любила готовить и знала толк в еде. Но сейчас ей изменили органы чувств: она перестала ощущать вкусы и запахи, как это обычно бывает с умирающими, она испытывала ужасную депрессию, как многие больные на последних стадиях. Родственники пекли ей печенье и готовили разную изысканную еду, но все блюда казались ей одинаковыми.

А потом она перестала пользоваться своей вставной челюстью, потому что это было слишком больно. Правда, я так и не увидел ее беззубой, потому что мама постоянно прикрывалась веером. Ей было слишком стыдно показываться людям без зубов. Сейчас это кажется мне смешным, потому что у Махараджи было всего три зуба. Он шутил, что больше ему и не нужно: «Мои десны такие же крепкие, как ваши зубы». Ему было все равно, видит кто-нибудь его беззубым или нет.

Но мы с мамой нашли друг друга в этом пространстве доверия; наши души стали свидетелями ее путешествия к смерти. Мы снова были вместе, так близко, как только могут быть близки две души. Материальный успех больше не имел значения.

Она умерла в реанимации. Врачи делали ей массаж сердца и все, что обычно делают в больницах, но не смогли продлить ей жизнь.

Когда пришло время похорон, я почувствовал, что должен как следует подготовиться, и принял большую дозу ЛСД. Прощание устроили в одном из крупнейших храмов Бостона. Мой отец входил в совет директоров этого заведения, и потому на церемонии присутствовали сотни людей. Мне все время виделось, будто мама порхает вокруг, как птица; иногда она садилась мне на плечо, а потом снова взлетала. Все выглядели мрачно, а гроб покрывало одеяло из роз.

Я помнил, что мои родители, которые прожили в браке сорок четыре года, на каждую годовщину свадьбы дарили друг другу по одной красной розе вместе с другими подарками. Когда гроб с телом мамы катили вдоль шеренги родственников, в конце которой стоял мой отец, с покрывала к его ногам внезапно упала одна красная роза. Мы все смотрели на нее: мой отец, филантроп и очень консервативный юрист-республиканец из Бостона; мой старший брат, тоже юрист; средний брат, который верил, что он Христос; и я – под ЛСД. Глядя на розу, каждый из нас, конечно, по-своему объяснил себе это небольшое происшествие, но мы все понимали, что это знак. Как только гости двинулись к выходу, папа наклонился и поднял розу.

Потом мы все забрались в большой черный кадиллак. Никто ничего не говорил, потому что никто не хотел выдать свои чувства. Затем брат, который считал себя Христом, произнес: «Думаю, мама прислала тебе последнюю весточку». И все в машине, включая жен моих братьев, согласились. Когда мы добрались до дома, отец, у которого был очень материалистический взгляд на Вселенную, решил сохранить розу навсегда. В конце концов ее поместили в стеклянный шар с жидкостью. Со временем роза и вода потеряли свежесть, и никто в семье не знал, что с этим делать. Шар кочевал из одного шкафа в другой. Мама ушла, но роза осталась. Гораздо позже я обнаружил ее в отцовском гараже и положил на алтарь как напоминание о непостоянной природе физической жизни.

Мы помолчали, обдумывая прочитанное.

– Мне очень нравится эта часть про розу, – заметила я. – Вспоминается смерть Мухаммеда Али. «Порхать, как бабочка, жалить, как пчела». Когда он умер, его семья вылетела вместе с его телом из Скоттсдейла, чтобы вернуть его в Луисвилл. То была хорошая идея – отвезти его домой, правда. А потом выяснилось, что, пока они летели в самолете, дерево возле Али-Центра в Луисвилле облепили двадцать тысяч пчел. Сестра спортсмена предположила, что он общается с этими насекомыми.

Рам Дасс улыбнулся:

– Когда мы с мамой беседовали в больнице, я чувствовал себя свободным, потому что принял наркотики. То было случайное прозрение. Я приехал с джазового фестиваля в Ньюпорте; там играл Мейнард Фергюсон. Я принял мескалин, а мама находилась под воздействием больничных лекарств. Мы не очень много говорили о самой смерти; речь шла о ситуации того дня.

– И это помогло ей, не так ли?

– Да. И мы оба отметили то, насколько посетителей пугала мысль о смерти. Мы с ней находились в некоем общем пузыре сознания. Мы были «свидетелями». Приходили и уходили доктора – они пытались поддержать ее жизнь, и во всей этой сцене молча присутствовала смерть.