Текст книги "Собаки и олигархи"

Картер

До приезда в Израиль, после многочисленных уроков с репетитором и к тому же на фоне одноклассников в маленьком западноукраинском городке, где прошло мое детство, я был убежден, что неплохо знаю английский. Только когда меня перевели в израильский класс, я осознал, насколько недостаточны мои знания. Особенно сложно было учить совершенно новый для меня язык – иврит – и одновременно совершенствоваться в английском.

В школе, произнося фразы на английском – три-четыре скомканных слова без всякого порядка, – я вскоре понял, что, сам того не замечая, в английские предложения вставляю ивритские слова, вызывая радостный смех одноклассников-израильтян. Становиться шутом класса совсем не хотелось, и я обратился к координатору новых репатриантов с просьбой направить меня на частные уроки английского. Частные уроки оплачивались Министерством абсорбции, и вскоре я получил направление к репетитору.

Учителя английского языка звали Майк Картер, но с первого дня, только представившись, он сказал, что предпочитает, когда его называют Картер, так что его личное имя как-то забылось. На его уроки мы вдвоем с товарищем ходили к Картеру домой. Картер жил на первом этаже в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома и преподавал английский в гостиной. Ремонт в квартире был сделан таким образом, что гостиная оставалась изолированной, других комнат ученики видеть не могли. На занятиях Картер всегда сидел за длинным столом поперек гостиной, спиной к дверям, которые вели в жилую часть квартиры, и не переставая курил коричневые, очень тонкие, но запредельно вонючие сигареты. В те годы с курением еще не боролись: переворачивая левой рукой страницы учебника, правой Картер закуривал новую сигарету от огрызка только что выкуренной, умудряясь держать обе сигареты в одной руке. Здоровье и обоняние посетителей его не волновали: не нравится – уходите. Сигареты воняли страшно, но, как ни странно, их запах был скорее уместен – он перебивал другой, не менее неприятный. У Картера была маленькая собачонка Мисси, смесь таксы с дворняжкой, которую, видимо, ни у кого не было времени выводить на улицу. Она считала гостиную своим личным туалетом и ходила по-большому на разложенные по полу листы газеты «Нью-Йорк пост». Во время самих уроков собачонка обычно взбиралась на диван, стоявший у стены напротив стола, за которым мы занимались, и дрыхла себе там, не обращая никакого внимания на учеников Картера.

Картер не спешил прибрать газеты после своей Мисси, и мы с другом зачастую совсем не тонко намекали ему на это. Однако он никогда не отвечал и сразу переводил тему. На первые уроки я приходил, брезгливо оглядываясь и осматривая пол квартиры, чтобы не вступить в кучку, но вскоре понял, что Мисси считает себя слишком чистоплотной, чтобы ходить на голый пол, и ходит исключительно на подстеленные газеты. Позже, после нескольких уроков, оценив человеческие качества Картера, я как-то свыкся с запахами его квартиры и перестал обращать внимание на кучки Мисси, хотя над самим Картером и его неопрятностью мы с другом продолжали подтрунивать регулярно.

Картер был первым репатриантом из США, с которым я познакомился в Израиле. Он почти не говорил на иврите, и для меня это было очень кстати – с первого дня нам приходилось изъясняться с ним исключительно на английском языке. Картер рассказывал, что в своей прошлой американской жизни он работал на бирже, говорил, что совсем недавно в Нью-Йорке был миллионером, а потом все оставил и приехал в Израиль. Почему он так поступил, Картер никогда не рассказывал, и мы с другом решили, что он просто чудаковатый американец. Хотя, забегая вперед, скажу, что за все годы пребывания в Израиле не чудаковатых американцев-израильтян я так и не встретил. Профильного педагогического образования у Картера не было, но каким-то чудесным образом ему разрешили подрабатывать, помогая репатриантам-школьникам в изучении английского. На уроках, помимо изучения самой грамматики и чтения, мы много разговаривали. Картер рассказывал про жизнь в США и спрашивал нас о жизни в СССР – такое общение на живом английском было для меня не менее полезным, чем изучение языка по учебнику. Говорили про все. Много говорили про американский футбол – Картер чертил что-то на бумаге, пытаясь объяснить нам правила. Бейсбол Картер не любил, а вот баскетбол с Майклом Джорданом в составе непобедимых «Чикаго Буллс» занимал его внимание не меньше нашего. Правда, он всегда болел за «Нью-Йорк Никс» и даже был знаком лично с легендарным центровым Патриком Юингом. Еще помню, что как-то речь зашла о вегетарианцах, и, вытаскивая новую сигарету из пачки, Картер пошутил, что мясу живых животных он предпочитает мясо умерших.

Благодаря Картеру за несколько месяцев я неплохо подтянул английский и перестал вставлять ивритские слова в разговорную речь. Уже через много лет я разговорился с коллегой-адвокатом, выходцем из Нью-Йорка, и слово за слово выяснилось, что он знаком с Картером и его семьей. Коллега рассказал мне, что в американской жизни Картер действительно был успешным биржевым брокером, пока не попал в аварию – его машина перевернулась, Картер потерял обе ноги, а его жена не выжила. Картер переехал в Израиль и решил обучать детей-репатриантов английскому. Бесплатно. Хотя мы всегда считали, что за наши уроки платит Министерство абсорбции. За любимой собакой Картер ухаживать не мог – домработница приходила к нему по утрам, с восьми до десяти, и по вечерам, после восьми. А мы приходили к Картеру до прихода домработницы, обычно к шести вечера, и находили кучки, которые оставляла нетерпеливая Мисси…

Мой первый афикоман[1]1
  А ф и к о м а н – часть средней мацы, которую заворачивают в салфетку и прячут. Пасхальная трапеза кончается, когда дети находят афикоман (за что традиционно получают подарок). Каждый участник седера съедает кусочек афикомана, после чего нельзя больше есть и пить, кроме двух оставшихся бокалов вина.


[Закрыть]

С Песахом у меня связаны неоднозначные воспоминания. Из прошлой жизни помню вкусную хрустящую и крошащуюся мацу, которую приносил из синагоги в картонной коробке дедушка. Помню, как знакомые говорили полушепотом для посвященных: «У нас есть маца». Помню родителей друга, которые непременно держали мацу на холодильнике, завернутую в белое с кружевами полотенце. Помню устрицы и багет, которыми я закусывал во время Песаха в начале девяностых в баре «Дов» на Кармеле в Хайфе в те далекие времена, когда казалось, что во всем Израиле не найти ни крошки хлеба.

В мой первый год в Израиле на традиционное чтение Агады меня пригласил к себе домой одноклассник Яир. Мы совсем не дружили, но в качестве зачетных дел – мицвот – израильтянам полагалось приглашать к себе домой новых репатриантов. В классе новых репатриантов на всех израильтян не хватало, и перед праздником нас разбирали по домам, как горячие булочки.

Родители Яира жили в большой вилле в богатом пригороде Беэр Шевы. За праздничным столом расположились многочисленные члены семьи и их гости. Мы с Яиром были самыми старшими среди десятка детей разных возрастов, родных и двоюродных братьев и сестер Яира.

Сначала долго читали Агаду. В то время я был еще не силен в языке, и обязательное чтение Агады показалось мне очень нудным. Собственно, таким оно мне кажется и сейчас. Но я не унывал – наискосок от меня сидела мать Яира, Эсти. Молодая, красивейшая восточная Женщина с большой буквы, она время от времени приветливо улыбалась мне и выглядела скорее как старшая сестра своего сына. В общем, пока остальные долго и нудно читали Агаду, я не отрывал глаз от ее декольте и старался не пускать слюни.

Потом детей отправили искать афикоман. «Офигоман» услышал я, и Яир объяснил мне, что на Песах детям нужно искать кусочек мацы, завернутый в салфетку, а тем, кто найдет, обещан приз. Дети гурьбой побежали искать офигоман. Мы с Яиром, как самые старшие, встали из-за стола степенно. Он – потому что никакой афикоман искать не собирался, а я – потому что не хотел вставать из-за стола и терять свою точку обзора. Но тут встала, колыхнув грудью, сама Эсти, и мне ничего не оставалось, как последовать за одноклассником.

Мы поднялись на второй этаж. «Искать можно везде!» – сказал Яир и повел меня в спальню своих родителей. В нижних ящиках родительского шкафа Яир разворошил груду материнского белья – все эти невиданные нежнейшие трусики и бюстгальтеры одурманили меня запахом и зажгли воображение настолько, что хотелось зарыться в них с головой. После, кое-как положив все на место, Яир открыл другой ящик и вытащил оттуда огромный фаллос-вибратор, почему-то сиреневого цвета.

– Чем не афикоман? – Яир смотрел на меня, заходясь в смехе, а я смотрел на дверной пролет за его спиной, в котором стоял его отец.

– Роман, подожди, пожалуйста, Яира в его комнате. – По интонации отца Яира я понял, что никакого приза за афикоман моему школьному товарищу не светит.

Я послушно вошел в комнату Яира с другой стороны коридора и минут пятнадцать изучал его внушительную коллекцию компакт-дисков. Наконец, когда я вытащил из ячейки очередной диск, из шкафчика выпала салфетка с кусочком мацы. Чуть позже в комнату вошла сестра одноклассника и позвала меня обратно к столу. Яира за столом не было, а мне за найденный афикоман торжественно вручили заоблачную для меня в тот момент сумму в двадцать шекелей.

Это были первые и последние поиски афикомана в моей жизни. До сих пор Песах ассоциируется для меня не с выходом предков из египетского плена, а с дурманящим запахом женского белья и с красавицей Эсти. Ну и сейчас, когда мне доводится присутствовать со своими детьми на праздничном чтении Агады и дети приступают к поискам афикомана, я каждый раз надеюсь, что хозяева не переусердствовали в его запрятывании и мои дети не найдут где-то в потайном месте забытый кем-то вибратор…

Хаг самеах!

На крышах Тель-Авива

Песня Алоны Даниэль «На крышах Тель-Авива» напоминает мне прежде всего о январе – феврале 1991 года и о той самой войне в Ираке, когда Саддам Хусейн обстреливал Израиль ракетами системы «Скад», и многие опасались, что саддамовские «скады» могут быть вооружены химическими боеголовками. Мелодия, голос Алоны и припев песни «На крышах Тель-Авива» всегда уносил меня в интригующую, полную романтики и свободы жизнь незнакомых мне людей – людей, которые живут сегодняшним днем.

Мне было семнадцать с половиной лет: мои сверстники на бывшей родине уже закончили школу, я ходил в предпоследний, одиннадцатый класс израильской школы. Мои родители жили тогда на четвертом этаже, на перекрестке улиц Йосефталь и Санхедрин – наверное, в самой злачной части худшего тогда района Беэр-Шевы, одного из наиболее неблагополучных и печально известных во всем Израиле своей преступностью. Район назывался «шхуна далет» – «четвертый район» («далет» – четвертая буква еврейского алфавита). Родители – заслуженные учителя в СССР и никому не нужные в Израиле за десять лет до пенсии – делали свои первые шаги в новом государстве. Отец только-только сумел найти работу преподавателя математики в старших классах школы, и они, конечно, не могли позволить себе приобрести или снять достойное жилье. Каким-то чудом, благодаря моему случайному знакомству с израильтянином, земляком моей матери, родители получили социальное жилье.

В зубы дареного коня не смотрели. Когда я пешком возвращался поздними вечерами от друзей, проживавших в более благополучных районах города, мимо темного по ночам парка с взъерошенными силуэтами пальм, а потом через всю шхуну далет, улица Санхедрин всегда была пустынной. Я шел, невольно вздрагивая от малейшей тени и шороха, а когда замечал вдали от себя шедшего навстречу мне человека, кто-то из нас обычно переходил на противоположную сторону. Однажды ночью нас с родителями разбудили выстрелы рядом с домом, мы ничего не увидели в темноте и снова легли спать. Несколькими часами позже, рано утром, едва начало светать, я услышал громкие разговоры в двадцати метрах под моим окном – вокруг распростертого тела застреленного преступника уже собрались и переговаривались по рации несколько полицейских.

Израиль готовился к войне в Ираке основательно и заранее. Всем раздали противогазы и шприцы с атропином, всех научили готовить безопасные комнаты с заклеенными скотчем окнами, с запасом воды и провизией, чтобы провести там первые часы в случае химической атаки. Безопасную комнату в квартире родителей приготовили в моей комнате размером в десять квадратных метров.

Вспоминаю первую тревогу, уныло завывающую посреди ночи из рупора на электрическом столбе напротив моего окна. Отец в майке-алкоголичке, судорожно пытаясь попасть рукой в провисший рукав спортивной куртки, мать в комбинации и в домашнем халате, наброшенном поверху, пришли ко мне в комнату, оба уже в противогазах, с влажной тряпкой, чтобы подоткнуть под входную дверь. По радио из моего двухкассетного магнитофона Грюндинг – артефакта из предыдущей жизни – передавали, что «скады» упали на открытых пространствах в центре страны, человеческих жертв нет, и ни один «скад» не попал в жилые дома. Через пять минут опасность прошла, можно было выходить из комнаты, попытаться успокоить разыгравшиеся нервы и ложиться спать.

Война длилась немногим больше месяца, и вскоре мы поняли, что большой опасности попадания «скада» в Беэр-Шеву нет. В центре страны от прямого попадания «скадов» погибли трое. Много людей погибло от инфарктов и от удушья в противогазах. Всего в стране признали погибшими вследствие атак Саддама чуть более семидесяти человек. Тем не менее, опасаясь возможной попытки Саддама бомбить реактор в Димоне, мы все еще соблюдали меры предосторожности, при объявлении тревоги заходили в задраенную скотчем комнату, надевали противогазы, но все это уже превратилось в рутину. Если в первую неделю школы еще были закрыты, то со второй или с третьей недели уроки возобновились, и мы топали в школу (я на двух автобусах с пересадкой) с картонной коробкой, в которой лежал противогаз.

Однажды я возвращался домой, когда уже совсем стемнело. В скрипящем и дребезжащем автобусе были только я и водитель. Мы подъезжали на скорости к конечной остановке в ста метрах от моего дома – водитель спешил закончить смену, а я побрел под моросящим дождем от остановки к дому по пустой улице. Дверь в нашу квартиру была закрыта изнутри на защелку, и я не смог ее открыть ключом. После нескольких звонков мне открыл отец в противогазе. Оказывается, за пять минут до моего прихода объявили тревогу, и в автобусе я ее не услышал. Ситуация выглядела комической до сюрреализма.

Саддам бомбил Израиль регулярно по вечерам. В темноте его грузовикам с ракетными установками было безопаснее передвигаться и легче скрыться. По вечерам я делал уроки за встроенным в шкаф столиком, на полке над столом стоял магнитофон с включенным радио – мы боялись пропустить знак тревоги. Песни на английском крутили вперемежку с песнями на иврите. По радио тогда часто гоняли песню Алоны Даниэль с ее тель-авивскими крышами, и я каждый раз замирал, слушая знакомую музыку, в ожидании заветных слов припева «на крышах Тель-Авива». Годами позже похожее ощущение заветного ожидания я испытывал, слушая раз за разом пинкфлойдовскую «Wish You Were Here» – щелчок, тихую музыку и приглушенный разговор мужчины и женщины.

В тесноте моей комнаты, за маленьким столом, встроенным в шкаф, под светом настольной лампочки, слушая радио в ожидании очередной бомбежки, я мечтал о свободе и романтике. Мне очень хотелось закончить школу, скорее уехать из Беэр-Шевы в другой город, искать и находить девушек, на улицах и крышах Тель-Авива, Одессы, Киева или Москвы.

Свидетель

В начале детективного романа Элизабет Джордж «Месть под расчет» есть сцена, в которой Сент-Джеймс бессильно смотрит с утеса на то, как его младшую сестру избивает и пытается изнасиловать ее бойфренд Джастин. Сент-Джеймс калека и со своей увечной ногой не может спуститься с утеса, чтобы помешать происходящему.

О том, как я начал читать все подряд книги достойнейшей Элизабет Джордж, наверное, когда-нибудь напишу отдельно. Но сама по себе эта сцена пробудила во мне давние воспоминания бессилия и стыда за свое малодушие. Или не свое…

Это было в Беэр-Шеве в 1990 году. Мне еще не было семнадцати, мы с родителями жили в арендованной квартире в шхуне йуд-алеф (в переводе с иврита – в одиннадцатом районе). Вечерами я ходил на баскетбольную площадку возле супермаркета – там собирались парни района – все, кому не сиделось по вечерам дома, в возрасте от шестнадцати до двадцати двух. Район йуд-алеф был тогда относительно новым в Беэр-Шеве, там проживали люди среднего достатка – многие из них были выходцами из бывшего СССР, приехавшими в Израиль в семидесятые. Их дети говорили между собой исключительно на иврите и лишь изредка в разговоре со своими родителями – на ломаном русском.

Мы с другом Иланом были единственными «свежими» репатриантами в компании, но нас приняли. Белыми воронами мы чувствовали себя, только когда наши сверстники заходили в соседние кафешки за пиццей и колой или покупали сигареты в киоске – в отличие от них, у нас совсем не было карманных денег.

Компания была большая – к нам даже иногда приходили ребята из соседних районов. Пока было светло, мы играли в мини-футбол или в баскетбол. Наигравшись и разместившись под фонарем на ступеньках вокруг баскетбольной площадки, все много курили, говорили про секс, предстоящую армию и прочее – от подросткового до мужского. В будние дни сидели до девяти-десяти вечера, а в пятницу расходились хорошо за полночь. Девушек в компании не было – те немногие, что жили по соседству и не чурались нашей компании, приходили только как подруги кого-то из ребят.

Как и во всех подобных компаниях, в этой тоже были свои ярко выраженные лидеры – восемнадцатилетний Арик-дзюдоист ждал летнего набора в армию, а двадцатилетний, матерый, хотя и немного меланхоличный Виктор уже успел отсидеть в тюрьме. Рассказывали, что однажды днем мимо дома Виктора проходил араб, продававший овощи – араб что-то громко выкрикивал в громкоговоритель, предлагая свой товар, а мать Виктора как раз спала после ночной смены в больнице. Виктор вышел и пырнул араба ножом в живот. На счастье юноши араб не умер, а сам Виктор был тогда несовершеннолетним, и только поэтому его наказание оказалось не слишком суровым.

Иногда к нам присоединялся Алекс. Алексу было двадцать пять, он всегда ходил в майках-алкоголичках, демонстрируя бицепсы в татуировках, и носил длинные волосы до плеч. У него единственного была машина – Алекс ездил на старом полуржавом грузовичке-тендере «Фольксваген» выпуска конца семидесятых. Алекс говорил, что работает слесарем, а за его спиной перешептывались, что он чуть ли не торгует наркотиками и связан с городскими авторитетами. У Алекса всегда можно было стрельнуть сигарету, а когда у него были деньги, он угощал нас пивом. Рядом с Алексом даже Виктор как-то уходил на второй план.

С Иланом мы в то время были почти неразлучны. Наши дома находились по обе стороны от площадки в нескольких минутах ходьбы и, сделав уроки после школы, я всегда шел к нему домой смотреть кабельное телевидение, а потом мы вместе приходили на площадку. Мы столько времени проводили вместе, что некоторые даже думали, что мы братья.

Однажды, в один из редких дней, когда мы не встретились, Илан возвращался один по проспекту Мецада и на противоположной его стороне увидел, как худой мужчина в черном, видимо, наркоман, натянув футболку на глаза, напал на пожилую женщину и пытался выдернуть из ее рук сумку. Женщина громко кричала, не выпуская сумку, а мужчина сильно тянул ее на себя.

Кроме Илана, рядом никого не было. От происходящего его отделяли каких-то двадцать метров. События разворачивались настолько быстро, что Илан не успел ни на что решиться. По его словам выходило, что женщина упорно сопротивлялась, и он уже думал, что у наркомана ничего не получится, но тут появился Алекс. Он подбежал к женщине сзади и сильно дернул за цепочку на ее шее. Цепочка надорвалась с первого раза, женщина от испуга замолкла и выпустила сумку. Наркоман с футболкой на лице от неожиданности, с сумкой в руках, упал назад. Илан видел, как Алекс помогал ему встать и, подставив ему плечо (после падения наркоман хромал), помог быстро уйти за дома. Друг рассказал мне, что в тот момент, когда наркоман вставал, опираясь на руку Алекса, тот огляделся по сторонам и увидел его, Илана.

Тот взгляд Алекса потом еще долго тревожил Илана и заставлял его просыпаться посреди ночи в холодном поту. После происшествия мы целыми днями говорили только о том, стоит ли Илану жаловаться в полицию. Чтобы не столкнуться с Алексом, мы совсем перестали появляться на площадке. Несколько раз, обычно по вечерам, Илан решал, что назавтра он все-таки пойдет в полицию. Мимо полицейского участка мы проходили ежедневно по дороге в школу и обратно. Несколько раз мы даже заходили в его двор, уже окончательно решив пожаловаться, один раз даже ждали минут десять в очереди, пока освободится дежурный, но каждый раз так и уходили ни с чем.

Илан понимал, что Алекс узнал его. Он рассказывал, что несколько раз шел по улице и видел машину Алекса, ему казалось, что тот подстерегает его, а однажды, когда Илан ждал отца рядом с супермаркетом, машина Алекса резко притормозила у тротуара, Алекс вышел из нее и уже направился в его сторону, но тут из супермаркета вышел отец Илана, и Алекс свернул налево, к лотерейному киоску.

Через несколько недель Алекса все-таки арестовали. Мне до сих пор точно не известно, за что – за ту сумку или за распространение наркотиков. Он сидел несколько месяцев или даже год в тюрьме и освободился досрочно. Освободившись, он бросил наркотики и серьезно взялся за свой слесарный бизнес, начал встречаться с Леной, нашей с Иланом сверстницей, – она училась в параллельном классе, и мы ее хорошо знали, – и позже женился на ней, превратившись в образцового семьянина. Мне кто-то рассказывал, что Алекс полностью выплатил ущерб той пострадавшей женщине, а потом еще несколько лет помогал ей деньгами.

Илан как-то случайно встретил Алекса и Лену несколько лет спустя в беэр-шевском торговом центре и был удивлен, когда тот сам подошел к нему и крепко пожал его руку. Обращаясь к Лене, Алекс сказал на полном серьезе: «Благодаря этому человеку я забросил наркоту и встретил тебя». А Илан так и не понял, что именно Алекс имел в виду.

Вы спросите, где же в этой истории место моим воспоминаниям о бессилии и стыде за собственное малодушие? Но они были. Впрочем, вам судить, были ли – в полицию Алекса сдал именно я, и именно после этого его арестовали.

Как-то раз вечером я шел домой один с урока английского, и неожиданно меня сильно толкнули сзади. Я полетел кубарем, сильно стукнулся о стоявший рядом забор и упал. Сразу же меня сильно ударили ногой под ребра. Алекс был пьян, он схватил меня за футболку, поднял и толкнул спиной к фонарному столбу. То, что он говорил и как он материл меня, я не буду повторять, но суть была в том, что он знал про Илана, знал и то, что мы с Иланом неразлучны, и понимал, что Илан не мог не рассказать мне о том, что произошло. Алекс даже не спрашивал меня, знаю ли я, а просто сказал, что если мой друг пожалуется в полицию, он найдет способ свести с ним счеты. Потом он снова сильно мне врезал и ушел, оставив меня лежать на тротуаре.

Через несколько дней, немного отойдя от побоев, тайком от Илана я пожаловался на Алекса в полицию. Пожаловался только на то, что случилось тогда с женщиной, – сказал, что это я был свидетелем того, что произошло, и что долгое время просто боялся идти в полицию. Уже не помню почему, но о том, что Алекс избил меня, я промолчал. Его арестовали, наверняка нашли у него дома наркотики и в тот же день арестовали того наркомана, что был с ним. Наркоман, видимо, дал свидетельские показания, и до суда не дошло – Алекс сознался и заключил сделку с прокуратурой. Он так и не узнал, что это именно я сдал его, и всегда думал, что это был Илан. Который, кстати, тоже никогда так и не узнал про это. А я потом долгие годы терзался тем, что подверг друга опасности и поступил по-своему, вопреки его решению не давать делу хода.