Текст книги "Собаки и олигархи"

Юник

Израиль. 1998 год.

В какой-то момент я подумал, что еду слишком быстро, но тут же обратил внимание на то, что все вокруг едут еще быстрее – справа и слева буквально пролетают обгоняющие меня машины, чиркая шинами на запредельной скорости, с огнями фар, чертящими сплошную огненную полосу. Вдруг я увидел, что стрелка спидометра показывает только сорок пять, и тут меня пробил холодный пот: сейчас два сорок пять ночи, а я еду совершенно обкуренный в среднем ряду трехполосного шоссе. И хотя мне самому скорость кажется запредельной – настолько, что едва удается удерживать руль двумя руками, чтобы ехать прямо, – на самом деле я едва плетусь.

Подумал, что стараюсь ехать в точности как при проверке уровня алкоголя в крови водителя, когда полицейский просит пройти прямо десяток метров. Ассоциация про алкогольный тест, видимо, возникла не зря – мне еще минут пятнадцать ехать до общежития, я не пристегнут, и в двухстах метрах от меня из припаркованной справа у обочины полицейской машины, как в замедленном кино, выходит мужчина в голубых штанах и рубашке и машет, призывая остановиться. К своему ужасу, вспоминаю, что в нагрудном кармане рубашки лежит еще один нетронутый джойнт.

Скорость такая, что особо сбрасывать ее не приходится – неуклюже напяливая через плечо ремень в попытках пристегнуться, я осторожно выруливаю в правый ряд и останавливаюсь в тридцати метрах позади полицейской машины, панически соображая, куда выкинуть джойнт. Пока полицейский не подошел, через открытое пассажирское окно бросаю джойнт в кусты в надежде, что меня никто не видит, долго не попадаю ремнем в защелку и наконец пристегиваю ремень.

Паинькой, обсыхая от холодного пота на ветерке, сижу минут пять пристегнутый, с руками, приклеенными по обеим сторонам руля, пока до меня доходит, что полицейский, собственно, останавливал не меня. В зеркале заднего вида вижу, что страж порядка занят другой машиной, бегает туда и обратно от нее к своей и в мою сторону даже не смотрит. Включаю левый поворотник и медленно вписываюсь в правый ряд. Дальше еду только в нем, стараясь ничего не замечать, и даже у светофора останавливаюсь на мигающий зеленый. Холодный пот действует отрезвляюще – у общежития паркуюсь совсем без белочек, прилежно держась обеими руками за руль, как во время водительского теста.

Выброшенного джойнта жалко. Я рассчитывал использовать его в целях сближения с новой соседкой Натали. Это русскоязычная девочка моего возраста, иммигрировшая в Штаты примерно в то же время, когда я приехал в Израиль, и решившая провести семестр в Хайфском универе по какой-то программе. Она говорит с английским акцентом по-русски и много курит Marlboro. Неделю назад Натали с негритянкой-толстушкой Коули вселились в соседнюю квартиру, и все эти дни я упорно, но безуспешно пытался подкатить к ней. В лифте я настроен еще оптимистично и надеюсь, что для решения вопроса мне хватит остатков водки в морозилке. В фойе общежития жизнь бьет ключом, как будто сейчас не три часа ночи, а ранний вечер. Дверь в нашу квартиру открыта, и из закрытой комнаты Дани приглушенно бухает ударными тяжелый рок. На ступеньках рядом с лифтом бренчит на гитаре мой сосед по комнате, длинноволосый Оуэн. Он тоже из Штатов, ему за тридцать, и в своих дырявых джинсах, серой майке-алкоголичке и шлепках на босу ногу он выглядит как типичный патлатый вудстокист. Там же замечаю Натали с Коули – взгляд Натали восторженно прикован к Оуэну, она готова зачать с ним детей и создать новую религию. На мое приветствие отвечает только толстушка.

– Хай, Рами! – это окликнул меня Оуэн. Я еще никогда не встречал таких, как он – очень эрудированный, с одной стороны, и наивно доверчивый, с другой. Легко обижается по каждому поводу, надув губы, и тут же, стоит обидчику сделать первый шаг, с радостью восторженно мирится. Иногда может выбежать из комнаты, как большой ребенок. В нашей общаге он появился несколько недель назад с гитарой за плечами и воком в специальном футляре, в руках – армейский баул.

С Оуэном классно поговорить про музыку и американских писателей. Он старше меня на восемь лет, много путешествовал и работал где попало. Кучу всего знает, но иногда кажется, что не знает еще больше. По вечерам, когда все в сборе после пар, Оуэн с удовольствием готовит всем лапшу в своем воке и рассказывает истории из своей американской жизни.

Общаясь с ним, я даже подучил английский – он совсем не говорит на иврите, и невольно приходится подстраиваться. Благодаря ему, к собственному стыду (благо, что, кроме Оуэна, никто не слышал, и никто не слышал, как он смеялся!), навсегда выучил разницу между «Юник» и «юнИк».

Оуэн особенный и настоящий. Если бы Натали смотрела на меня так, как она смотрит на него! Вижу их вместе и понимаю, что рядом с ним я неконкурентоспособен. Подхожу к ним и, чтобы не потерять лицо, кое-как рассказываю на английском про полицейского. Все еще смотрю больше на Натали, но моему рассказу смеются лишь Оуэн и Коули.

«Rami, why don’t you show my girl how you in Israel… – Натали запнулась, понимая, что не продумала до конца свою фразу. Добавляет по-русски: – Ну, слушай, сделай одолжение, погуляй с ней. Мы хотим посидеть одни».

Оуэн продолжает бренчать на гитаре. Коули встает, и за ее спиной он показывает мне «класс» большим пальцем правой руки. Мы поднимаемся на лифте, Коули смотрит на меня, приоткрыв рот, а я только могу думать о том, как Оуэн обнимает Натали, сидя там на ступеньках. Меня совершенно не тянет к Коули, и если не судьба мне быть с Натали, то я бы лучше завалился спать, но мы садимся на скамейке рядом с общежитием и долго пытаемся найти тему для разговора. На эксперименты с английским у меня точно нет сил, и я слушаю, как Коули рассказывает про своего бойфренда в Штатах. Выпытываю у нее, что, собственно, они все еще вместе.

– Я нравлюсь тебе?

– Очень. Но ведь у тебя же есть парень. Он тебя ждет, а я мужчина и должен быть солидарен с ним… – Я очень убедителен в своих доводах.

Если бы я узнал, что бойфренд есть у Натали, это точно не помешало бы мне заняться с ней любовью тут же, на этой скамейке, и гори он там синим пламенем в своем Коннектикуте.

– I don’t care. I’m here now! – Коули прижимается ко мне.

– Коули, я так не могу, – слышу свой собственный голос, как незнакомый. Мне до сих пор не случалось отказывать девушке.

Вскоре мы возвращаемся в общежитие. Уже далеко за четыре. Перед дверью их комнаты быстро целую Коули в щеку и ухожу к себе в комнату. Она не уродливая, просто слишком полная на мой вкус, хотя, возможно, и в этом есть своя прелесть. И у нее очень красивые губы… Думаю об этом и немного жалею. Через несколько минут слышу стук в дверь – чтобы пройти, Коули приходится ее довольно широко раскрыть, и она не ждет моего согласия.

– You see… Owen is there… In our room and I can’t be there. I will not bother you too much! – Коули не ждет приглашения и влезает ко мне под одеяло. Она теплая, и от нее хорошо пахнет. В темноте ее полнота не так ощущается, и ее формы приобретают какой-то совсем новый для меня шарм. Но мне все еще некомфортно, хотя я уже понимаю, что придется провести с ней остаток ночи и утро, и лучше уж получить от этого удовольствие.

– Коули, хочешь водки?

– Нет, милый, I’m good. – Ее губы мягко захватывают мои, и необходимости в водке больше нет. Тону в ней и думаю о Натали…

Короткий роман с некрасивой девушкой

Как ее звали? Кажется, я уже забыл имя моей первой нерусскоязычной девушки в Израиле. За все годы жизни в стране таких было не так уж и много. С местными девушками у меня не срасталось – сначала не было денег и уверенности в себе, потом было не интересно и не было точек пересечения, дальше я был уже не один… Да и я всегда предпочитал русскоязычных девушек, близких мне по менталитету, более женственных и ухоженных, чем израильтянки.

Так как же ее звали? Авигайль? Авиталь? Или Оснат? Не помню, пусть Оснат.

Мы познакомились случайно. Она была подружкой моей соседки по съемной квартире, Ирис. Ирис была высокая, не по-израильски болезненно-белая с красными пятнами прыщей на неухоженной коже лица и копной длинных, желтых по-шведски волос. С другом я смеялся над ней – женская версия Франкенштейна. С Ирис мы вместе учились на юридическом факультете, она снимала трехкомнатную квартиру в Нешере, ее напарница вышла замуж и съехала, и теперь Ирис искала вместо нее другого компаньона. А я работал как подорванный весь второй курс в университете, чего-то подзаработал и накопил, купил свою первую машину и уже мог позволить себе переехать из общежития и снять комнату.

Ирис училась в университете еще хуже меня, раз в два дня уходила подрабатывать в колл-центр электрической компании, куда ее устроили по протекции. В нерабочее время Ирис иногда приводила домой парней, но никто из них не задерживался дольше нескольких ночей. Потом Ирис проводила недели подряд в депрессии, запертая в своей комнате с попкорном, мороженым, чаем, остывавшим в большой уродливой (такой надутой) зеленой чашке, сигаретами и сериалами, которые она записывала на видео. Протянутый из гостиной кабель домашнего телефона в эти дни надолго заныривал под дверь комнаты Ирис – оттуда, залечивая душевные травмы, она часами говорила с подругами. По инициативе самой Ирис мы договорились, что между нами не будет ничего романтического. Я Ирис точно не хотел, и для меня это само собой подразумевалось, но ей было чрезвычайно важно – видимо, переживала, что буду претендовать на ее внимание. Дружеские отношения мы иногда поддерживали «на нейтральном поле» в гостиной; в комнатушке Ирис, с постоянно разобранной постелью темно-синего или бордового цвета, с разбросанными подушками и полными пепельницами на полу, я чувствовал себя неуютно. В гостиной мы сидели на пуфах и общались, разглядывая панорамный вид мерцающих тысячами огней нефтеперерабатывающих заводов в Хайфском заливе. Обычно такие посиделки означали, что у Ирис налаживаются отношения с каким-то новым парнем или в целях восстановления отношений планируется новый заход на одного из бэушных.

Однажды, когда Ирис не было дома, я ответил на звонок домашнего телефона – это была тель-авивская подруга Ирис, Оснат. Ее имя я несколько раз слышал, когда Ирис говорила по телефону, но ни разу раньше с ней не разговаривал. У Оснат был отлично поставленный сексуальный голос, напомнивший мне голос ведущей музыкальной программы по радио. Я сказал, что Ирис дома нет. Даже не знаю, как, но мы перебросились несколькими фразами и буквально утонули в разговоре. Оснат говорила больше, чем я – она тоже училась на юридическом факультете, но в колледже, и по вечерам подрабатывала официанткой в ресторане. В ресторане Оснат чаевые были побольше, чем моя почасовка в химической компании. Мне очень нравилось слушать ее рассказы, меня будоражил ее низкий голос, с ней я совершенно забыл про время и, что хуже, про горький опыт телефонных романов в армии – телефонистки и секретарши с сексуальным голосом при встрече всегда оказывались самыми уродливыми девушками, хоть завешивай полотенцем глаза.

В ту первую ночь мы с Оснат проговорили по телефону почти шесть часов подряд, с девяти вечера до трех часов ночи, и я даже не услышал, как пришла домой и прошла в свою комнату Ирис. Сейчас задумался и не нашел ответа, почему я, при всей своей спонтанности и склонности к романтике, не решился сесть в машину и поехать к Оснат в Тель-Авив сразу в ту же ночь. Может быть, потому что не решался прервать тот волшебный разговор? Мы встретились с Оснат через несколько дней. Мне предстояло пройти двухдневный семинар инструкторов под Иерусалимом, и мы договорились, что ночь перед семинаром и ночь после я проведу у нее. Несколько следующих вечеров, когда Оснат была свободна от работы в ресторане, мы говорили часами по телефону, вызывая зависть и возмущение Ирис, которая лишилась столь необходимой ей телефонной трубки. В дневное время, пока я ждал этих телефонных разговоров, я тосковал по голосу Оснат и той магической связи, которая так внезапно возникла между нами.

В назначенный вечер на своем полуживом «Рено-5» восемьдесят седьмого года рождения я без приключений доехал из Нешера до Тель-Авива, минут двадцать крутился по узким улочкам возле дома Оснат, пока не нашел парковку, сдвинув бампером пластиковый муниципальный мусорный ящик. Оснат открыла мне дверь, и мы сразу, даже не разглядев друг друга, начали страстно целоваться, кружась в танце объятий и срывая друг с друга одежду. Очень быстро мы оказались голые на матрасе в ее спальне, чтобы спешно утолить накопленную жажду тела. Уже после секса я разглядел черноволосую девушку, которая лежала рядом и курила. Оснат была чем-то похожа на Тринити из «Матрицы», только она была еще повыше и очень худая, с небольшой грудью над выделяющимися ребрами и смешным раздваивающимся соском на правой груди. Лицо Оснат было некрасивым – по-израильски неухоженным, со слишком густыми бровями, с бороздами шрамов, как после оспы, на щеках и длинными тонкими губами. Невольно я протянул руку к ее лицу, прикрыв часть его и представив, какой она могла бы быть.

Мое движение, видимо, было настолько неуклюжим, что Оснат спросила, какую часть ее лица я хотел бы изменить. Я стал клясться, что ничего такого не думал, но она мне не поверила. Мне было очень некомфортно и стыдно. Оснат снова закурила и отодвинулась от меня. Хоть она и делала вид, что ничего не произошло, мы сразу очень отдалились друг от друга, сидя молча на матрасе со смятой простыней. Шарм и притяжение, которые я чувствовал по телефону, стали растворяться. Я вышел в коридор и вернулся со спасительной бутылкой красного вина, которую оставил в сумке, а Оснат убрала сигарету и достала из ящика письменного стола свернутый джойнт. Мы закурили, каждый со своими раздумьями. Джойнт и вино были очень кстати, чтобы снять напряжение. Минут через тридцать мы снова начали улыбаться, а потом вернулись в постель, где повторили все по второму разу, но уже с чувством и менее ожесточенно.

Утром мне нужно было выезжать на семинар в Иерусалим, а Оснат спешила в свой колледж. Как и планировалось заранее, мы договорились встретиться по окончании семинара, вечером следующего дня. Семинар в Иерусалиме прошел удачно, и через месяц мне предстояло работать инструктором в зимнем студенческом лагере в Одессе. Пока нам читали лекции, я старался не думать про Оснат и о том, как отличался ее реальный внешний вид от облика сексуальной радиоведущей, которую я вообразил себе, пока общался с ней по телефону. Предстоящая новая встреча с Оснат меня слегка беспокоила – мне не очень хотелось встречаться с ней, и я подумывал поехать напрямую в Нешер.

Поздним вечером после семинара минут сорок я скатывался под моросящим дождем с Иерусалимских холмов до перекрестка на Аялоне, где мне предстояло определиться с самим собой – продолжать ехать по дороге прямо домой или свернуть направо, туда, где узкие улочки вели к дому Оснат. За четыреста метров до поворота я сначала решил свернуть направо и, замедлив скорость, перестроился в правый ряд, ста метрами позже я вернулся в средний ряд и перед самым поворотом снова передумал и резко вывернул руль обратно, чтобы все-таки повернуть. На скользкой дороге машину занесло и начало крутить. Каким-то чудом я не въехал в придорожный столб и выровнялся, но правым крылом прочесал ограждение, теряя скорость, и врезался в бетонное основание следующего столба. Машина заглохла и задымилась.

Под дождем я побрел на мост, где возле автобусной остановки была телефонная будка, нужно было вызвать эвакуатор. Как назло, запаса минут в моей телефонной карточке было ровно на то, чтобы переговорить со страховой компанией. Мокрый, с болью в плече и шее, я прождал несколько часов, пока за машиной приехал эвакуатор, и вернулся домой только в три ночи. Я открыл дверь и в гостиной мелькнуло привидение Ирис в уродливой светло-розовой байковой пижаме – Оснат рассказала ей, что я не приехал, и Ирис переживала. Узнав, что произошло, Ирис пообещала, что сама позвонит подруге.

В следующие дни я так и не смог заставить себя позвонить Оснат. Формально я не был виноват – авария оказалась объективным форс-мажором. Оснат тоже не стала выяснять, все ли у меня в порядке, и настаивать на разговоре со мной. Тем не менее я еще долго чувствовал себя не в своей тарелке. Особенно было стыдно того жеста рукой и своего малодушия после. Ведь реши я для себя окончательно ехать к Оснат после семинара, машину не закрутило бы на повороте. Впрочем, то же самое произошло бы в случае, если бы я решил ехать домой.

Через несколько недель я ждал звонка по работе и, подняв трубку, услышал голос Оснат. Оснат звонила Ирис. Ирис не было дома, как и в тот первый раз. Оснат сказала, что перезвонит Ирис позже. Мы говорили совсем немного, и в ее голосе я не услышал обиды. Или мне так показалось. Как-то несколькими неделями позже, за сигаретой и кофе, во время одной из дружеских посиделок на пуфах в гостиной, Ирис рассказала мне, что Оснат уже давно встречается с молодым человеком и у них серьезные отношения. В ту неделю, когда мы с Оснат познакомились, у нее произошел с ним временный разрыв, и я просто попался под руку. Тем вечером, когда я сомневался, ехать ли мне к Оснат, она уже решила для себя, что отношений со мной у нее не будет и она вернется к своему парню. Она ждала моего приезда, чтобы пойти вместе в кафе и все мне рассказать. По словам Ирис, Оснат вздохнула с облегчением, когда я не приехал.

А я больше никогда не встречался с девушками, познакомившись с ними по телефону и не увидев сначала их фотографий…

Трава

Синай. 1995 год.

Наши новые знакомые уже ждут нас в минивэне возле гостиницы. Двое бедуинов, которые привезли нас в Дахаб от границы, и еще один, тоже весь в грязно-белом, изношенном, курят рядом с машиной, громко переговариваясь на арабском с хозяином гостиницы – он сидит на табурете тут же у порога. Гостиница – это, конечно, громко сказано. Тут даже не две звезды: комната на втором этаже для троих, без кондиционера, под потолком шумный вентилятор, лопасти которого крутятся медленной каруселью для мух, и душевая. Комната за пятнадцать баксов в сутки в десяти минутах ходьбы через рынок от променада – это как раз то, что нужно для студентов, и намного лучше, чем шалаш за пять баксов, с общими на сорок человек удобствами, душевыми и умывальниками, напоминающими колхоз восьмидесятых.

Нас тоже трое, мы все служили в армии и видели таких бедуинов, терпеливо стоящих в очередях к блокпостам, но в чужой стране нам уже не так комфортно. Пока ехали от границы в Дахаб, разговорились и подружились. Мухамад работал у евреев-поселенцев на Синайском полуострове и хорошо говорит на иврите, его родственники живут в пустыне Негев в Израиле, и он рассказывает, что часто навещает их.

– У вас хорошая страна, – говорит мне Мухамад.

– Я не знал, что вы можете ездить в Израиль.

– А мы и не можем. – Мухамад смеется, предпочитая не развивать тему, и рассказывает, как египетские полицейские придираются к бедуинам. – Чуть что, они сразу стреляют, не предупреждая.

Слово за слово, нас приглашают поужинать и покурить шишу (кальян) – отказывать неудобно, и мы соглашаемся. Но одно дело ехать на такси от границы за установленную цену, говорить на иврите, чувствовать настороженность каждый раз, когда машина проезжает мимо блокпостов со строгими египетскими полицейскими в снежно-белой форме, и выслушивать, как в Синае бедуинам было хорошо, пока здесь был Израиль, и совсем другое – ехать по незнакомому египетскому городу-лабиринту в потемках, с чужими людьми, которых встретили впервые четыре часа тому назад и которые говорят между собой по-арабски.

Вспоминаем, что в Египте строгие наказания за наркотики: было бы неприятно ввязаться в историю с незнакомыми людьми. Игаль предлагает никуда не ехать, Коби подозрительно смотрит на меня, и я уже готов идти на попятную, когда Мухамад – это наш водитель – зовет меня: «Йалла, Абу Рами!» и, улыбаясь, тянет за рукав футболки в машину. Бедуины в восторге от моего имени – израильское имя Рами, заимствованное мной когда-то по рекомендации моего классного руководителя вместо непонятного в Леванте «Роман», еще более популярно среди арабов. Абу Рами означает отец Рами, и я так и не понял, почему они так меня называют.

«Абу Рами, ну давай, поехали!» На мне вся ответственность, я неуверенно сажусь в минивэн, бывший танкист и бывший пехотинец неохотно следуют за мной.

Мухамад и Фаузи садятся вперед, и второй Мухамад – это имя нашего нового знакомого – тоже теснится с ними на переднем сиденье. Хозяин гостиницы машет нам рукой вслед, улыбаясь беззубым ртом. Бедуины всю дорогу о чем-то оживленно говорят между собой на арабском, и первый Мухамад ведет машину за пределы туристического центра, мимо базара и автобусной станции, кружит в потемках по лабиринту переулков, время от времени тормозит, пропуская то верблюда, то осла. Мы кружим так минут пятнадцать между куч мусора, проезжаем мимо длинных полуразваленных каменных заборов и темных лачуг, наши новые друзья о чем-то спорят, ссорятся, второй Мухамад обиженно выходит, хлопая дверью, а мы уже едем обратно в центр города, но не туда, где променад, а влево, к автобусной станции, возле стоянки такси – здесь припаркованы десятки старых «Мерседесов» и минивэнов. Все водители бедуины – они стоят шумной толпой возле кафе или сидят за столиками с кальяном, по телевизору показывают футбол. Фаузи выходит и теряется в толпе, а мы остаемся с Мухамадом.

Возле стоянки такси мы долго ждем. Через десять минут Игаль и Коби начинают проявлять признаки беспокойства, подначивая меня пойти обратно в гостиницу. Мы долго кружили, но, похоже, вернулись чуть ли не в исходную точку – отсюда видна главная улица, которая ведет к променаду. Мухамад говорит, что Фаузи вот-вот вернется, и включает радио. Мы неохотно соглашаемся ждать. По радио заунывно играет арабская музыка. Фаузи возвращается еще через пятнадцать минут в сопровождении худого мальчика в рваной футболке.

Оба садятся на переднее сиденье, и вот мы уже снова едем, все так же наворачивая круги по темным переулкам. Кривые узкие переулки Дахаба совсем темные – мы останавливаемся наконец около каменного забора. За забором ничего не видно и везде кучи мусора. Рядом, кажется, пасется осел – его силуэт высвечивает светлым под одиноким столбом с тусклой лампой. Сидим минут пять – Мухамад о чем-то договаривается-спорит с мальчиком, потом мальчик выходит, идет к забору и вытаскивает из мусора стершуюся до металлического цвета банку пепси-колы. Мухамад одобряюще кивает головой и дает мальчику деньги.

К дому Мухамада мы подъезжаем быстро, за каких-то три минуты. Уже никаких кругов – мы больше не колесим вокруг да около. Оглядываясь по сторонам, но не останавливаясь, мы проходим через небольшой дом – кажется, в нем всего одна большая комната – и садимся во дворике на подстилках. Кроме нас троих, Мухамада и Фаузи, во дворе еще два молодых бедуина и два старика – они курят кальян. Все сидят на корточках и молча отодвигаются, освобождая нам место. Старик слева от меня протягивает мне наконечник кальяна – в темноте кажется, что он блестит влагой, и я жестами показываю старику, что не курю. Мы стараемся сесть все трое рядом, но Мухамад садится между мной и Коби.

Пока мы оглядываемся вокруг, полная женщина в черном, с полностью закрытым лицом, приносит кувшин – бедуины выставляют руки лодочками, и женщина молча льет им воду на руки. Кто-то достает небольшой сероватый огрызок мыла. Мухамад жестом приглашает нас омыть руки. Руки женщины грубые и неухоженные, в синих наколках на темной коже. Тем временем другая женщина, кажется, чуть моложе, тоже в черном и с закрытым лицом, вносит огромный поднос с жареным рисом и рыбой и кладет его на камни посреди ковра на полу. Обе женщины молча уходят обратно в дом.

Одно блюдо на всех, вилок нет. Коби отодвигается. Бедуины начинают забирать руками рис. Мухамад зовет: «Абу Рами!» и показывает, как правильно набирать рыбу с рисом тремя пальцами. Куски рыбы сочные, рис очень жирный. Стараясь никого не обидеть, выбираю край подноса, где никто не прикасался к еде, и зачерпываю. Рис с рыбой тают во рту – мне кажется, что никогда раньше и никогда потом я не ел такого вкусного жареного риса с рыбой. Постепенно брезгливость проходит, и я уже зачерпываю остатки вместе со всеми. Игаль и Коби тоже едят с удовольствием. Рис заканчивается, и прежде чем нам снова приносят кувшин для омовения рук, мы с удовольствием облизываем жирные пальцы. Все улыбаются. Мы переговариваемся между собой на иврите, наши хозяева на арабском, но дисгармонии в этом нет.

После ужина мы сидим еще немного во дворе, а потом Мухамад встает и зовет нас с собой. Мы выходим из дома, и вот мы уже снова в его минивэне – два бедуина и трое израильских парней. Через несколько минут мы выезжаем за пределы Дахаба, и машину долго трясет по камням на не асфальтированной дороге среди песчаных дюн. Освещения нет, и мы не знаем, куда едем, пока не останавливаемся и не видим дорожку лунного света через штиль и покой за дюной.

К морю мы несколько минут идем пешком. Видно, что Мухамад и Фаузи тут раньше были – камни разложены, чтобы на них было удобно сидеть, рядом сухие ветки, аккуратно сложены в охапку. Фаузи умело разводит костер, расстилает коврик и подогревает чай. Мы садимся вокруг костра, чай горячий и очень сладкий. Мухамад достает ту самую старую банку из-под пепси, вытаскивает из нее и разворачивает целлофановый мешочек с травой. Мы ошарашенно смотрим, как Мухамад готовит толстый джойнт, – никто из нас до сих пор не курил траву, и джойнт кажется очень большим, раза в три толще обыкновенной сигареты.

Джойнт пускают по кругу, каждый затягивается и передает дальше. Мухамад показывает мне, как правильно затягиваться. Я кашляю, в глазах слезы, а он, смеясь, хлопает меня по спине. Мы выкуриваем первый джойнт, и Мухамад заворачивает новый, а потом еще один.

– Я совсем ничего не чувствую, – улыбаясь, говорит Коби.

– Тогда почему ты смеешься? – спрашивает его Мухамад.

Коби заливается смехом в ответ. Всем нам хорошо, мы смеемся по каждому поводу.

– Это не из-за травы, – говорит Коби. – Просто очень хорошее настроение.

Через час мы очень веселой компанией едем домой. Такое впечатление, что даже минивэн подтанцовывает вместе с нами по ухабам, и наш водитель совсем не боится страшных египетских полицейских в белом. Из радиоприемника громко и душещипательно орет какая-то заунывная арабская мелодия, но нам это абсолютно не мешает – кажется, каждый из нас напевает что-то свое.

– Политики все должны хорошо обкуриться и делать мир, Абу Рами! – говорит Мухамад. Я протягиваю ему три купюры по десять долларов, он берет две, комкает и засовывает их обратно в карман моих же брюк. Все это очень смешно, мне позавчера исполнилось двадцать два, и кажется, я только сейчас начинаю познавать жизнь.

Через год я снова был в Дахабе. Долго искал Мухамада, но никто не мог ничего сказать о нем. В самый последний день я услышал знакомое «Абу Рами!». Это был Фаузи. Он рассказал, что за несколько месяцев до моего приезда Мухамада застрелили неподалеку от израильской границы…