Текст книги "Масть пиковая"

Миршаб предложил отметить три важных события в жизни каждого из них в доме своей любовницы Наргиз.

– У Наргиз? – переспросил Шубарин, он всегда должен был четко знать, куда идет, и страховал себя не хуже, чем иной заокеанский президент.

– Там, где находился Коста, – пояснил прокурор.

– Ах, у Наргиз, – сразу вспомнил тот, – которая так чудесно фарширует перепелок паштетом из печени, Коста с ума свел моего помощника в Лас-Вегасе, Икрама Махмудовича, рассказывая о кулинарных чудесах хозяйки дома. Он заинтриговал и меня, у Наргиз я согласен…

– Вы все равно нигде, кроме ЦК, не бываете без сопровождения, без телохранителя, смените сегодня Ашота на Коста. Когда Ашот рядом, забываешь, что ты свободный человек, хозяин своей судьбы, сильная личность… – И оба невольно рассмеялись.

– Впрочем, дорогой Сухроб, не идеализируйте Коста, за его приятными манерами, внешним обаянием, кавказской велеречивостью и галантностью скрывается человек куда более жестокий, чем мрачный Ашот, – неожиданно проронил патрон, то ли запугивая, то ли предупреждая на всякий случай.

Шубарин высказался, как всегда, неопределенно, таинственно, зловеще, с чем Сенатор уже вынужден был свыкнуться. Гадать и читать мысли Японца оказывалось бесполезным делом, все могло проясниться в самый неподходящий момент.

За богато накрытым столом у Наргиз Артур Александрович, поздравив Акрамходжаева с высоким назначением, все же чуть позже, выбрав момент немножко попенял, то ли за самостоятельность, то ли за чрезмерную жесткость, он так и не понял за что. Скорее всего за то, что он чуть не наступил на интересы одного из давних друзей и покровителей самого Шубарина.

– Ну, ты, Сухроб, даешь, брать за горло самого Тулкуна Назаровича – это же беспредел, как выражается Ашот. Надо, милый, чтить авторитеты, ты же на Востоке живешь…

Сенатор, словно не понимая, ответил:

– Дорогой Артур Александрович, откуда же я мог знать, что уважаемый Тулкун Назарович ваш давний друг, вы не особенно широко вводите меня в их круг. Да и ждать я не мог, вы далеко, наслаждаетесь в Париже, гуляете по Елисейским полям, а вакансия могла и тю-тю, меня они в расчет не принимали. Вот я и решил напомнить о себе, взял кое-кого, и не одного Тулкуна Назаровича, – откровенно блефовал Сенатор, – от кого зависело сие назначение, под микроскоп, результаты превзошли все ожидания. Я думаю, что и вы всегда так поступаете, когда становятся поперек дороги…

– Не осуждаю, я просто поражен вашей хватке, целеустремленности, припереть с первого захода к стенке такого скользкого и тертого пройдоху, как Тулкун Назарович, – задача не для дилетантов.

– Спасибо, Артур Александрович, – перебил прокурор.

– В чем-то, наверное, вы и правы, я думаю, вы заставили их считаться с собой. И если откровенно, они не могли дождаться меня, чтобы выяснить, какие истинные намерения у вас, чего вы хотите, чего добиваетесь?

– Какие уж цели, Артур Александрович, – поспешил успокоить Сенатор, – друзья моих друзей для меня святы, ничего дурного я не затевал против Тулкуна Назаровича, да и других тоже, я хотел одного, чтобы со мной считались, поняли, что и мое время пришло.

– Да, твое время пришло, и давай выпьем за твое здоровье. – Говорил на этот раз Шубарин ясно, подтекста никакого не вкладывал, Сенатор чувствовал.

Через два месяца после прихода Сухроба Ахмедовича в Отдел административных органов ЦК умер генсек Черненко, и вновь залихорадило партийный аппарат и руководство в республике, какой курс дальше возьмет Кремль? С первых шагов нового генсека стало ясно, что он продолжит начатое Юрием Владимировичем Андроповым – обновление и оздоровление общества, временно прерванное его болезненным предшественником. Курс на перестройку объявлялся программным в действиях партии. И сразу же к Акрамходжаеву стали поступать предложения из газет и журналов выступить у них на страницах. Одним он вежливо отказывал, ссылаясь на занятость, для других, центральных, партийных, подготовил несколько публикаций, благо работы Азларханова позволяли освещать немало проблем, накопившихся в Узбекистане.

Изменилось к нему и отношение аппаратчиков. Повсюду, куда бы он ни приходил, с ним вежливо здоровались, раскланивались, улыбались, в иных глазах он опять читал откровенное: «Ну что, дождался своего времени, писака? Опять застрочил в газетах о проблемах и перегибах, будто мы их не знали. Посмотри, посмотри, как далеко пойдет ваша гласность и демократия, куда выведет плюрализм мнений, обещать да развенчивать авторитеты мы все горазды…»

Честно говоря, интерес, усилившийся к его личности, несколько испугал Акрамходжаева, аппаратное кредо: твори и властвуй анонимно – ему было ближе по душе. Но как говорится, палка о двух концах, иного пути, как временно прогреметь и подняться, не представлялось, да и слухи, популярность наверняка пригодятся, когда он надумает стать академиком, тогда уж на пятый этаж замахнуться не грех, не боги горшки обжигают… Чем он хуже ставленника Акмаля Арипова, сменившего Шарафа Рашидовича, да ничем, видятся, встречаются же каждый день.

С приходом нового генсека работы у Отдела административных органов прибавилось, видимо, со злоупотреблениями, хищениями, коррупцией, приписками в республике решили разобраться окончательно и безвозвратно. С каждым месяцем увеличивалось число областей, где начинали работать следователи Прокуратуры СССР, число их росло в геометрической прогрессии, они полностью занимали старую гостиницу ЦК на Шелковичной. Такой наплыв опытных криминалистов сам по себе становился опасным, потому что выпадал из-под контроля даже Отдела административных органов.

Московские следователи и их коллеги, привлеченные Прокуратурой СССР из других регионов, не имели привычки знакомить с ходом дел, утечка информации могла свести на нет всю работу. Да и полномочия они получили от Генерального прокурора СССР, за то и держались.

Сенатор всячески старался помочь следователям, заботился об их быте, питании, вступал при возможности в личный контакт с каждым, ибо только таким путем он мог догадываться о направлениях и масштабах проводимой работы, о ее перспективах.

У тех, кто координировал в Прокуратуре СССР работу привлеченных следователей по особо важным делам, наверное, быстро сложилась общая картина, и, по расчетам Сухроба Ахмедовича, они скоро должны были выйти на таких людей да на таких постах, уважаемых из уважаемых, что рядового гражданина от неожиданности мог хватить удар.

Но наверху царила беспечность, никто всерьез не воспринимал огромный отряд приезжих следователей, скорее всего по аппаратному опыту рассчитывали на очередную кампанейщину, косметический ремонт фасада здания, новой власти – ну, пересажают две-три сотни председателей колхозов, сотню директоров хлопкозаводов, еще тысячу людей рангом пониже, к чьим рукам тоже прилипла золотая пыльца с хлопковых миллионов, на том, мол, и покончат, и все пойдет по-прежнему.

Но Акрамходжаев не был так прост, умел держать нос по ветру, да и из разрозненных бесед со следователями кое-что уяснил, очень помогли выступления в печати, ему доверяли больше чем кому-либо, видели в нем человека, пришедшего расчистить авгиевы конюшни застойных лет. Заведующий Отделом административных органов поделился со своими выводами кое с кем повыше, те абсолютно точно подтвердили его собственную точку зрения, сказав, а что нам бояться, суетиться, ну пересажают мелочь пузатую, а людей из обкомов, райкомов (о людях повыше и помыслить не могли, как о богах), откуда шли прямые указания на приписки, вряд ли тронут, там, мол, все как один партийная номенклатура, депутаты, разве станут принижать партию подозрением?

«При чем здесь партия», – хотел спросить он, но воздержался, тот в самодовольстве все равно ничего бы не понял, думая, что партбилет с депутатским поплавком его охранная грамота от правосудия: воруй – не хочу!

Обеспокоенный размахом следствия в республике, Сухроб Ахмедович направил стопы к Тулкуну Назаровичу. Сенатор понимал, что когда-нибудь его могут обвинить в сговоре с московской прокуратурой, в предательстве интересов своего народа, гибели его лучших сынов, цвета нации, он знал, что на высокие слова и громкие эпитеты в таком случае не поскупятся. Демагогия еще до конца не оцененное оружие, на Востоке им блестяще владеют. Нет, он не хотел ни за кого отвечать, он, как прежде, хотел быть сыщиком и вором в одном лице, душить свободу и быть ее глашатаем.

Тулкун Назарович сразу оценил тревогу Акрамходжаева, в сердцах выпалил:

– Да, проглядели мы тебя, раньше следовало двигать, наверное, при твоей хватке они бы не очень разгулялись в Узбекистане.

В тот день они долго совещались за закрытыми дверями. Тулкун Назарович даже отменил назначенные заранее встречи, никого не принимал, не отвечал на телефонные звонки, дело действительно не терпело отлагательств. К ночи они выработали стратегию по сдерживанию, а при возможности и дискредитации тех, кто прибыл в край по линии Прокуратуры СССР по борьбе с хищениями и коррупцией.

Через несколько дней запустили пробный шар, в одной из газет вышла статья под заметным названием: «Кому, если не нам, наводить порядок на отчей земле?» Под публикацией стояла подпись Хашимова, теперь уже крупного работника Верховного суда республики, на орбиту активных действий запускался и бывший помощник, всегда державшийся в тени. Газетный очерк имел дальний прицел – выявить истинную расстановку сил в крае, он затрагивал не только тех, кто приехал в длительную изнурительную командировку с мандатом от Прокуратуры СССР, но и тех, кого партия направила на постоянную работу в правоохранительные органы, да и на другие ключевые посты, где все поросло взяточничеством, землячеством, кумовством, коррупцией.

Владыка Ночи ничего не отрицал из того, что почти ежедневно появлялось то в центральной, то в республиканской печати. Факты, события, суммы, фамилии, должности поражали своей дикостью, наглостью, масштабностью, полным разложением большинства власть предержащих в крае – этого он не оспаривал, даже давал им жесткую оценку, не расходящуюся с официальной точкой зрения. Отмечая заслугу людей Прокуратуры СССР, проделавших в масштабах республики гигантскую работу, он тут же, исподволь излагал стратегию, выработанную коварным Сенатором и прожженным политиканом Тулкуном Назаровичем. Она вкратце выглядела так: «Сами наломали дров, сами и разберемся». Конечно, рецепт так примитивно не подавался, Миршаб постарался, пошла в ход изощренная демагогия, наподобие «народ очистится от скверны сам», «негоже, чтобы в нашем доме друзья наводили порядок, а мы стояли в стороне». Смысл читался между строк: «мы и сами с усами», «разберемся и без помощи пришлых свидетелей». Как и рассчитывали стратеги, статья нашла и своих горячих сторонников и противников тоже. Даже появилось несколько подборок-отзывов, где весьма осторожно, чтобы не чувствовалась рука дирижера, цитировались строки в поддержку «народ очистится» от скверны сам, без помощи извне, «созрел». Однако редкие строки «Отчего народ допустил скверну и медленно очищается даже с помощью извне?» ломали логику предыдущих отзывов.

Но как бы там ни было, все выглядело пристойно, демократично, выходит, Салим Хасанович выказал душевный порыв и веру в своих местных коллег и в глубинке тоже, которым по плечу очищение родной земли от взяточничества, коррупции, казнокрадства и еще целого букета прочих негативных явлений, простое перечисление которых вряд ли уместится в газетной статье. На время слава Миршаба затмила даже нарастающую популярность Сенатора, он говорил то, что хотели услышать многие. Его и услышали, статью перепечатали почти все газеты в республике, включая и районные, на многих крупных совещаниях стала мелькать мысль, не пора ли свернуть работу пришлых следователей, когда у нас огромная армия своих высококлассных юристов.

В статье уделялось много внимания уличной преступности, квартирным кражам, угонам автомобилей, террору карманников и рэкетиров, но за всей этой заботой таилась изощренная цель – отвести следователей от должностных преступлений, взяток, коррупции, кумовства, местничества, короче, отвести руку Правосудия от верхнего эшелона казнокрадов. На основании пожеланий трудящихся и нарождающегося почина среди местных юристов, с щедрым вкраплением односторонних отзывов в газетах Тулкун Назарович даже отписал в Москву петицию, по старым шаблонам, в которых изрядно поднаторел, мол, народ Узбекистана хочет своими собственными руками навести порядок в доме.

Ответ оказался обескураживающим, не вкладывался в сложившуюся годами логику. Порыв трудящихся и юристов приветствовался и поощрялся, но чтобы быстрее очиститься и приняться за созидательный труд, предлагались дополнительные силы со всех краев страны. Но Тулкун Назарович с Сенатором, судя по делам и программам нового генсека, на иной ответ не особенно рассчитывали, хотя надежды брезжили: а вдруг? Чем не демократический жест: сами воровали – сами разбирайтесь!

Но и не считали, что зря поработали, вселили заметную нервозность в среду людей, занятых расследованием преступлений в крае, кое у кого отбили охоту копаться глубоко, кое в ком поселился страх, а люди, приехавшие на постоянную работу, почувствовали зыбкость и ненадежность своего положения, поняли, тут им не простят ни малейшей ошибки, а что за работа, если она с постоянной оглядкой, когда боишься проявить самостоятельность.

Но обозначилась четко и другая тенденция, которую опять же, кроме него, вряд ли кто заметил и принял всерьез, следователи и прокуроры стали работать более изощренно, отсекая постоянные ответвления в деле, в которых они могли запутаться и на чем теряли главное – время, используемое против них. Некоторые понимали, что статья человека из Верховного суда появилась не случайно, за ней определенная тактика, желание запугать и отвести следствие от людей, занимающих и после Рашидова ключевые позиции в партии и правительстве.

В обществе быстро сложились две равные по мощи, но разные по задачам силы, хотя и те и другие имели в карманах партийный билет единого образца. Одна часть, состоящая условно из творческой и технической интеллигенции и квалифицированных рабочих, окрыленная разрешенными свободами и поверившая в изменение общества безоглядно, не обладала опытом борьбы за реальную власть, без чего перемен не бывает, не имела она и заметных постов, прежде эту категорию трудящихся держали подальше от таких мест, она могла незамедлительно претворить в жизнь искренние порывы социальной справедливости. Реально располагала пока одним – возможностью выговориться, иногда печатно и даже изредка с экранов телевизоров.

Другая часть, внешне одобрявшая курс партии (приученная все одобрять), нутром же противилась перестройке изо всех сил, ее, наверное, как беременную, постоянно тошнило даже от слов гласность, перестройка, демократия, закон, митинг. От нее-то и зависело, внедрять или нет эту самую перестройку в жизнь. Она располагала всем: и опытом, и средствами, и должностями. Все места, где что-нибудь «дают» или «разрешают», оставались у них, и они не спешили поделиться с другой половиной сограждан, хотя время от времени, на всякий случай, начинали кидать на противоположную сторону кое-какие подачки.

И опять Сухроб Ахмедович в силу своей натуры хотел представлять обе половины общества одновременно, и ту, искренне жаждавшую перемен, за которые он ратовал в своих статьях и докторской, но душа-то тяготела к другой, более понятной, близкой среде, хотя он и там намеревался навести определенный порядок, и сводил счеты кое с кем, пользуясь временем или сложившимися обстоятельствами. И вдруг он с удивлением обнаружил, что людей, которым до обеда нравилась перестройка, а после обеда застой или даже еще более ранний период культа личности, слишком много.

Такую двойственность аппарата, а прежде всего масштабы этой двуликости, не предугадал даже такой беспринципный человек, как прокурор Акрамходжаев, он понял, что в обществе нет достаточной опоры ни для перестройки, ни для возврата к застою или культу, власть ныне зависела от случайностей. Сенатор чувствовал, что общество, устав от шараханий, неопределенности, хаоса и неразберихи, от пустых прилавков и очередей, от грабежа и насилий, вновь востребует сильного человека, сильную личность. Оттого он хотел сегодня стать заметным и в той, и в другой части расколовшегося общества, везде быть нужным, полезным, консультировать тех и других, внушить: вот он – сильный и образованный человек, чтобы в некий час «икс» на нем скрестились лучи прожекторов с обеих сторон баррикад.

Еще толком не обживись в белоснежном здании на берегу Анхора, Сенатор начал разжигать и такие амбиции. Наверное, его тщеславие подогревалось еще и тем, что он безошибочно предугадывал события, в интуиции ему не отказать. Новое его окружение на службе, растерявшееся от быстро сменяющихся событий, неуверенное в завтрашнем дне, инстинктивно тянулось к нему, державшемуся уверенно, с достоинством. Уроки Шубарина он закреплял день ото дня, и тягу эту к себе он тоже использовал: одних успокаивал, другим обещал содействие, у третьих ловко выпытывал то, что ему требовалось. Оттого для него не оказался неожиданным вызов на пятый этаж, где в узком кругу коллеги, следователи по особо важным делам, ставили вопрос об аресте заркентского секретаря обкома Анвара Абидовича Тилляходжаева, да-да, того самого, который еще совсем недавно метил в кабинет, где сейчас решалась его судьба. Для всех без исключения, включая и самого преемника Рашидова, решение Прокуратуры СССР оказалось неожиданным. Сухроб Ахмедович читал недоумение на онемевших от страха лицах, лишь он один оказался готов к случившемуся, правда, и он не ожидал, что начнется с покровителя Шубарина.

Несмотря на строжайшую конфиденциальность разговора в кабинете первого секретаря ЦК, Сухроб Ахмедович, выйдя оттуда, сразу связался с Шубариным в Лас-Вегасе и попросил вечером непременно быть в Ташкенте.

Странное Сенатор испытывал чувство, узнав о решении арестовать секретаря обкома Тилляходжаева, он… радовался, да-да, радовался, хотя и знал, Анвар Абидович во многом определил его нынешнюю судьбу, но сейчас Акрамходжаев не принимал этого во внимание, он давно где-то вычитал, что сердечность, сострадание, жалость – чувства, излишние для политика, перейдя в Белый дом, внутренне считал себя уже политиком. А с точки зрения политика и дальних его целей повод для радости, для шампанского представлялся значительный. Прежде всего устранялся будущий конкурент, потому что Тилляходжаев, насколько он знал, не оставлял своих претензий на власть в республике. Секретарь Заркентского обкома обладал опытом партийной работы, говорят, имел крупные связи в Москве, когда-то закончил Академию общественных наук при ЦК КПСС, владел огромным состоянием, прокурор догадывался, что золота тот накопил больше, чем кто-либо в Узбекистане, и уступал разве что аксайскому хану.

Но кроме положения, богатства, связей Анвар Абидович имел в друзьях Артура Александровича Шубарина, Японца, тайная власть которого в крае не была до конца понятна даже самому Сенатору. И такой конкурент устранялся сам собой, ни забот, ни хлопот, ни денег, ни выстрелов, разве не повод для шампанского из подвалов Абрау-Дюрсо, тут, наверное, не грех откупорить и французское «Гордон Верт» из запасов «Интуриста». Но это только один повод для радости и шампанского, а второй казался ему даже более значительным.

Шубарин терял главного покровителя, которому долго служил верой и правдой и считал его хозяином, Сенатор сам не раз слышал это из его уст, и представлялся шанс, правда очень трудный, тонко дать понять Артуру Александровичу, что он так высоко взлетел и собирается отныне покровительствовать ему, как прежде покровительствовал Анвар Абидович с вытекающими отсюда последствиями и субординацией в отношениях. Затея представлялась Сенатору не на один день, он понимал, кого хотел подмять под себя, но игра стоила свеч – прибрать к рукам Шубарина означало заодно и тех людей, которые много лет стояли у него на содержании. Разве такой расклад и перспектива не повод для радости, улыбок, шампанского, тут и сплясать не грех, думал он, мысленно готовясь к разговору с Шубариным.

Вечером Артур Александрович объявился в доме Акрамходжаева, он уже знал, что прокурор по пустякам не отвлекает, значит, что-то стряслось и требовало его участия. Хозяин дома встретил гостя приветливо и внешне мало походил на озабоченного проблемами человека, и это понравилось Японцу, он уважал людей сдержанных. Шубарина ждали и встретили накрытым в зале столом, бывал он здесь не часто, но регулярно, и хозяйка дома запомнила вкусы и привычки необычного среди друзей мужа человека, он единственный не приходил в дом без цветов и без подарков, причем всегда изысканных и редких, и ей было приятно хлопотать, когда муж предупреждал ее, сегодня у нас будет человек из Лас-Вегаса. Когда они перешли на время в домашний кабинет прокурора и удобно расположились друг против друга в добротных, мягких, кожаных креслах с высокими спинками, хозяин дома некоторое время театрально молчал, словно взвешивая, стоит или не стоит говорить, или, точнее, хотел показать, как важно то, что он сейчас скажет.

– Я должен раскрыть вам, – наконец-то заговорил он, – секрет государственной важности – сегодня принято решение об аресте Анвара Абидовича Тилляходжаева…

Шубарин принял новость по-мужски, только чуть заскрипела хорошо выделанная бычья кожа прекрасно сохранившегося старинного австрийского кресла.

– Когда это должно произойти? – как всегда, рассудительно спросил собеседник, наверняка стремительно считая варианты, связанные с неожиданной новостью.

– Наверное, недели через две, должны согласовать с Москвой, все-таки впервые арестовывается первый секретарь обкома, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР и обвинение ему предъявляется серьезнейшее. Уверен, его арест и в Москве вызовет не меньший шок, чем у нас. Вы бы видели лица тех, кого ставили в известность, зрелище не из приятных. Многие сегодня не уснут спокойно…

– Я догадывался об этом и предупреждал, – сказал вдруг Шубарин, – как только арестовали его свояка, начальника ОБХСС области, полковника Нурматова, чья жена давняя любовница Анвара Абидовича.

– Вы думаете, оттуда пойдет главный материал обвинения?

– И оттуда тоже, за год до ареста, случайно узнав, что и полковник копит золото, Анвар Абидович отобрал у него двенадцать килограмм собранного, большей частью в царских монетах. Нурматов долго этого не мог пережить, хотя и знал, что Тилляходжаев без ума от монет.

– Силен обэхаэсник, решил конкуренцию самому хозяину области составить, они, наверное, все такие, я тут тряхнул одного, молодого да раннего, правда, он еще капитан, – прокомментировал прокурор, вспомнив Кудратова.

– Когда полковника арестовали, я предложил отравить его, был у нас один шанс, Анвару Абидовичу позволили встретиться с ним, как-никак родственник. Он должен был угостить свояка сигаретой, а через сутки тот бы неожиданно скончался, и ни одна экспертиза, тем более наша, советская, с ее допотопным оборудованием и средствами, не установила бы причины. Но он пожалел Нурматова, больше того, сказал, что спасет его. Он и встретился с ним, чтобы заручиться согласием, что освобождение полковник оплатит из своего кармана, сумма тут шла на сотни тысяч, хозяин расценки знал.

– Не один он не понимает, что времена изменились и еще как круто поменяются, – сказал неопределенно хозяин дома, разливая поданный к разговору чай.

– Я так и сказал, что нынче времена другие, нет ни вашего друга Леонида Ильича, дочке которого вы дарили каракулевое манто, нет и всесильного Шарафа Рашидовича, любившего и опекавшего вас, и зять бывшего генсека, хотя и генерал-лейтенант и второй человек в МВД, и за миллион не вытащит Нурматова из петли, потому что занялись полковником не только следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР, но следователи КГБ, а им предлагать взятки все равно что нырять в кипящее масло.

– И что он ответил на такую откровенность?

– Сказал, что я еще не знаю силы и мощи партийного аппарата, где он не последний человек, впрочем, его трудно было в чем-то переубедить, особенно в последние годы, когда тесно контачил с семьей Леонида Ильича.

– И что, он совсем не внял, говорили вы все-таки убедительно, особенно насчет следователей КГБ, по его делу тоже присутствовал человек оттуда, вы в воду глядели, – пытаясь прояснить для себя кое-что, хитро обронил хозяин дома.

– Освобождение полковника Нурматова он считал себе по силам, и я его особенно не отговаривал от этой затеи. Мне лично Нурматов был глубоко несимпатичен, и судьба его меня не волновала. К себе я его и на дух не подпускал, хотя он всячески стремился сблизиться. Однажды он попытался взять меня за горло, не вышло. Хотел, пользуясь мундиром, испытать на испуг, и я не стал жаловаться хозяину на самоуправство свояка, хотя Тилляходжаев догадывался, что между нами пробежала черная кошка. Но я показал ему, что его ждет, приехал среди бела дня на работу и вывез его прямо из кабинета, натерпелся он страха на всю жизнь. Меня всерьез беспокоила судьба самого Анвара Абидовича, может, я старомоден, сентиментален, но я обязан ему многим и не хотел уходить в сторону при первой беде хозяина. Убедить в грозящей опасности мне его все-таки не удалось, но кое-что я все-таки предпринял, на будущее, так сказать. У него большая семья, шесть детей, уже пошли внуки.

– Да, двое его сыновей заканчивают юридический факультет нашего университета, – вставил свое слово прокурор, давая понять, что и он хорошо осведомлен о семье человека, недавно претендовавшего на место Шарафа Рашидовича.

– Толковые ребята, раз в месяц непременно обедаю с ними в чайхане на Бадамзаре. Мы с Анваром Абидовичем решили, что они останутся в Ташкенте. Каждому я помог приобрести кооперативную квартиру в респектабельном районе, есть у них и загородные дома, купленные отцом на подставных лиц еще пять лет назад, будущее молодых людей мы успели все-таки продумать. Но я не об этом хотел сказать. После ареста полковника Нурматова. я попросил его ссудить миллион одним моим знакомым, затеявшим крупное дело и имеющим надежное прикрытие, заверил, что этот миллион и будет страховать его семью, что бы с ним ни случилось. Отдавая «лимон», он автоматически становился первым пайщиком и на одни проценты с оборота мог обеспечить даже своих малолетних внуков. Тут он не стал упираться, наверное, подумал, какая разница, где они лежат. Он был неплохой экономист и в последние годы не жаловал бумажные деньги, может, оттого расстался с ними без сожаления, зная, что они обесцениваются с каждым днем. Как бы там ни было, пока я жив, его семье не придется бедствовать, даже если он, несмотря на его колоссальные связи, и не сможет вырваться из беды, в которую попал…

И вдруг, когда хозяину дома показалось, что Шубарин настроился на сентиментальную волну, смирился, что секретаря обкома больше нет у власти, прозвучал жесткий вопрос, вернувший его на землю.

– Чем вы конкретно можете помочь моему патрону? И кого из свидетелей в первую очередь нужно убрать или серьезно побеседовать с ними, чтобы облегчить участь нашему другу и покровителю?

– Помочь? – искренне удивился прокурор, понимая, что не Шубарин, а он сам попадает под еще большее влияние Японца и что тот диктует свою волю, а вопрос его скорее похож на приказ. – Увы, во-первых, дела я не видел, оно в руках у следователя КГБ. Во-вторых, все начнется, когда предъявят обвинение и пойдут допросы, тогда и станет ясно, кто больше всего мешает ему и кому следует дать «закурить»… Конечно, я уверен, все будут открещиваться от этого дела, как черт от ладана, и мне придется заниматься им вплотную, не исключено, что я смогу видеть его и присутствовать на каком-нибудь допросе, это в моей компетенции… Трудные времена настали, Артур Александрович… – заключил он на философской ноте.

– Нет, почему же трудные? Легкими они никогда не были, а теперь стали непонятными, это верно. Как только поймем, чего хочет новая власть, так многое и образуется. – И, считая разговор оконченным, сказал: – Через час пятнадцать минут вылетает самолет на Заркент, я должен срочно встретиться с ним, может, и удастся что-нибудь предпринять. А вам за информацию спасибо. – И, пожав руку, стремительно вышел из кабинета.

«Вот так прибрал к рукам Шубарина», – подумал растерянно прокурор Акрамходжаев и кисло улыбнулся.

Арест секретаря обкома из Заркента словно разбудил крупных должностных лиц от спячки, снял со многих глаз пелену беспечности, и Сенатор стал замечать тайное объединение или примирение кланов, состоявших в давней вражде, не поделивших сферы влияния в республике. Наконец-то поняли – время не для конфронтации и амбиций, что выжить можно только действуя единым фронтом против перемен, против тех, кто пытается навести порядок Изменилось и отношение партийного аппарата к прибывшим группам Прокуратуры СССР, работавших во всех областях республики. Раньше, на первых порах, когда еще не прояснились цели, они получали полное содействие и понимание, но после ряда непредсказуемых арестов им стали чинить препятствия, повсюду давали понять, что дальнейшее их пребывание в крае нежелательно. И опять пошли версии, и в печати, и с высоких трибун, что присутствие такого количества юристов извне оскорбительно для суверенной республики, что это плохо отражается на настроении народа, хотя всем было ясно, что занимаются в основном теми, кто наворовал многомиллионные и многотысячные состояния на беспросветной нищете своих же многодетных дехкан.

Во все времена, везде, при любой системе добро и зло делалось от имени народа. А люди, разрабатывавшие подобную версию, хорошо знали историю и поднаторели в демагогии. Задушив свой народ хлопковой монокультурой, ради золотых звезд, нынче стали рядиться в тогу его защитников, тайно радуясь и благословляя великолепное время правления без персональной ответственности. Сегодня при очевидном экономическом крахе края и грозящей экологической катастрофе из-за загубленной гербицидами земли и усыхающего Арала все можно свалить на дядю, на мифическую Москву, Кремль.

Сухроб Ахмедович внимательно читал выступления крупных деятелей региона и удивлялся, что ни один даже не попытался разделить эту ответственность хотя бы пополам с центром.

В этой ситуации Сенатор понял, оценил, какой ключевой пост он занимает в столь ответственный для республики период. К нему практически стекалась информация из всех административных органов, включая КГБ, он имел возможность присутствовать на любом мало-мальски важном оперативном совещании, будь то в МВД, прокуратуре, Министерстве юстиции, Верховном суде, находящимися под надежным оком Салима. Правильно они рассчитали когда-то, застолбив место в Верховном суде, там решалась судьба многих денежных людей, не принадлежащих к партийной и советской элите, ими занималась вплотную Москва, и судить их, вероятнее всего, предстояло Военной коллегии Верховного суда СССР. Сенатор видел официальные рапорты следователей по особо важным делам, где они отмечали, что начальник областной торговой вотчины Тилляходжаева, некий Шудратов, арестованный одновременно с полковником ОБХСС Нурматовым, свояком секретаря обкома, предлагал миллион только за то, чтобы его дело со всеми обвинениями передали в Верховный суд республики, видимо, хорошо знал нравы местной Фемиды.