Текст книги "История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе"

Христиане и мусульмане: первые встречи

Для мусульман вполне очевидно, что все Божественные Откровения проистекают из одного Единого Источника, и в этом смысле было бы, напротив, удивительно и необъяснимо, если бы коранический рассказ об Иисусе принципиально отличался от евангельских рассказов.

Конечно, многого из того, что говорится в Коране об Иисусе и его святой матери, нет в канонических евангелиях. Однако история евангелий – это чрезвычайно сложная и во многом запутанная и противоречивая история, и то, что одни евангелия стали почитаться каноническими, а другие были отвергнуты, еще не говорит о том, что в отвергнутых апокрифических евангелиях не содержится никаких зерен истины.

С исламской точки зрения, которая подтверждается независимыми историческими и лингвистическими изысканиями, ни одно из священных писаний человечества, кроме самого Корана, не избежало искажений, дописок и исправлений в течение их долгой истории.

Поэтому когда Коран говорит об обязательности веры во все священные книги человечества, он говорит об этом в идеальном смысле, подразумевая не лежащую на столе Библию, а ее изначальные Откровения, отчасти утраченные во многих испытаниях еврейского народа и восстановленные после вавилонского пленения – по памяти.

При всем уважении к памяти поколений, восстановленная по памяти книга не может считаться сохранившей всю подлинность истины – тем более, на протяжение тех полных бурной политической жизни веков и тысячелетий, за которые складывалась Библия. Коран же, как бы к нему ни относиться в свете веры или неверия, является в этом смысле подлинным историческим источником, то есть таким источником, текста которого не коснулась за четырнадцать веков ни одна человеческая рука. Это факт, признанный самими скрупулезными востоковедами Запада и Востока, которые при всем желании не смогли найти в нем искажений позднейшего времени.

Что же касается искренности самого Святого Пророка ислама и его уверенности в том, что он действительно получает откровения свыше, то достаточно здесь привести мнение одного из самых замечательных российских востоковедов М. Б. Питровского из его книги «Коранические сказания»:

«Все, что мы знаем об обстановке, в которой Мухаммад провозглашал людям приходившие к нему откровения, показывает, что он был искренен. Искренность Мухаммада не раз ставилась под сомнение и его современниками, и врагами его религии. Как обман толковались его пророчества в знаменитом европейском средневековом вольнодумном трактате «О трех обманщиках», где таким же образом разоблачались Моисей и Иисус… Некоторые европейские исследователи тоже отдали дань такой точке зрения, опираясь, в частности, на некоторые эпизоды, когда «откровения» приходили очень уж кстати для решения проблем политической борьбы или даже личной жизни пророка. Однако у нас нет серьезных оснований сомневаться в том, что Мухаммад в своих переживаниях абсолютно искренним, что он верил и знал, что тексты Корана приходят к нему «извне». Стиль Корана, конечно же, менялся, становился более спокойным. Однако повсюду в Коране он сохраняет все специфические признаки экстатической речи, отличающие Коран от всех предшествующих и последовавших произведений арабской словесности. Не только Мухаммад, но и его современники хорошо различали речь, идущую «свыше» (это пересказывалось потом как части Корана), и собственную речь Мухаммада (это фиксировалось потом какхадисы)[3]3
  Пиотровский М. Б. «Коранические сказания», М. Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991, с. 164–165.


[Закрыть]».

Коран, как и все предыдущие Священные Писания, должен был пользоваться местными примерами, чтобы притчи его были более доходчивы. В этом смысле нет ничего удивительного, что коранические рассказы об Иисусе чаще всего находят соответствия именно в тех версиях христианского учения, которые сохранились в арабском мире как апокрифические евангелия, например, «Евангелие детства».

Что же до того, что Святой пророк мог якобы воспользоваться христианскими источниками, об этом сугубо научным языком написано в широко известной в мире многотомной «Энциклопедии ислама», изданной в Лейдене. Это – совокупный и чрезвычайно скрупулезный труд многих востоковедов Востока и Запада, и его меньше всего можно уличить в религиозной или научной предвзятости. Вот что говорится о возможности евангельских заимствований в Коране в подробнейшей статье «Инджил (Евангелие)»:

«В Коране явлены некоторые персонажи евангелий, а именно, Иисус, Мария, Иоанн Креститель, Захария, апостолы; там же отражаются и некоторые фактические события (Благовестие, чудеса Иисуса), которые так поразительно похожи на евангельские, что возникает вопрос, в каком отношении они стоят к предшествовавшим Корану евангелиям. Для верующих мусульман этот вопрос не представляет ни малейших затруднений: один и тот же Бог явил миру обе книги, и пророк Мухаммад, получавший откровения непосредственно от Бога, не нуждался в том, чтобы пользоваться, прямо или косвенно, христианскими Писаниями для того, что воспроизвести некоторые черты этих Писаний. Историка религии, тем не менее, правила научной дисциплины обязывают здесь к поиску возможных исторических связей. Первым вопрос следует поставить следующий: какими знаниями об евангелиях могли обладать Мухаммад и первые мусульмане? Этот вопрос ведет за собой вопрос о переводах евангелий на арабский язык, так любое знание греческого, сирийского или арамейского языков со стороны Мухаммада и его Сотоварищей можно исключить».

Выясняется, что частичные переводы евангелий на арабский язык во времена пришествия ислама если и существовали, то сводились к «изолированным и спорным деталям». Другое дело, что арабские переводы евангелий были у сирийских христиан VIII века, но к VIII веку Коран уже не только сложился, но и приобрел свою каноническую форму.

«Таким образом, мы можем… заключить, что с позиций науки сегодняшнего дня нельзя утверждать, что Мухаммад и его первые сотоварищи могли непосредственно знать евангелия на арабском языке… Распространение христианских идей в Аравии до пришествия ислама, помимо нарративных пересказов евангелий и апокрифических книг, шло главным образом, если не всецело, посредством устных поучений и ежедневных бытовых разговоров»,

заключает «Энциклопедия ислама». Более того, когда мы говорим о первом соприкосновении ислама с христианством, мы, как и во многих других подобных случаях, склонны забывать, что христианство на Ближнем востоке седьмого века было чрезвычайно неоднородно, и с точки зрения сегодняшнего православия или католицизма его подавляющая часть отвергается как ересь. Даже и сегодня в древнейших толках христианства, таких как христианство коптов или эфиопов, сохранилось множество обрядов, напрямую связывающих их с иудаизмом времен Иисуса, например, обрезание и отказ от свинины.

Изучение еретических, с точки зрения церкви сегодняшнего дня, сект христианства показывает, что ближневосточное и североафриканское христианство времен своего становления поразительно напоминает ислам – именно потому, что первые христиане Ближнего Востока не отрывались от корней иудаизма, памятуя евангельские слова о том, что не нарушить закон приходил их учитель, но исполнить.

История христианства – сложнейшая историческая дисциплина, однако простые факты говорят о том, что канонические догматы христианства были разработаны и получили распространение достаточно далеко от тех мест, где оно зародилось – в Риме и Малой Азии. Те христианские и иудео-христианские толки, в которых усматривается попытка примирить практический разум иудаизма, здравый смысл античности и учение о божественности Иисуса – эбионитство, докетизм, арианство, несторианство, учения монофизитов и гностиков – возникли именно на Ближнем Востоке и в сопредельном Египте.

Христианское вероучение могущественной Византии всегда смотрело на эти толки как на прямую ересь и боролось с ними, как могло. Поэтому вовсе не удивительны два факта начального соприкосновения ислама с христианами.

Первое: учение ислама было воспринято как еще одна из многочисленных христианских ересей, и как таковое не вызвало к себе массового интереса.

Второе: вслед первым победам мусульман в Сирии и Персии христиане ближневосточных толков после начального шока вполне мирно устроились под покровительством ислама, разве на досуге вспоминая о гонениях, которым они подвергались во времена византийского владычества.

И вновь – привычное обывательское противопоставление ислама и христианства заставляет нас забывать не только о том, что эти две религии мирно уживались веками, но и о том, что поразительный и величественный триумф исламского ренессанса был бы на первых порах просто невозможен без участия христиан в создании мусульманской культуры и государственности.

До середины восьмого века, пока арабский язык, наконец, не обновился и не развился в достаточной степени для того, чтобы стать языком не только бедуинской поэзии, но и широчайшей письменной государственности, языком политики, науки и канцелярии, именно христиане Ближнего Востока и Персии, наравне с зороастрийцами и манихеями, давали первым мусульманским уроки ведения дел. Именно они начали колоссальную переводческую работу, которая впоследствии, при деятельном участии уже самих мусульман, привела к расцвету Аббасидского Халифата конца VIII – начала IX века. Как пишет Адам Мец,

«Больше всего поражает в мусульманской империи огромное количество чиновников-немусульман. В своей собственной империи мусульмане подчинялись христианам. Жалобы на то, что от покровительствуемых зависят жизнь и имущество мусульман, слышны издавна, и уже очень рано Омару I стали приписывать распоряжение не ставить христиан или иудеев «государственными писарями». Дважды на протяжении III/IX века христиане были даже военными министрами мусульман, «так что защитники истинной веры должны были лобызать им руки и выполнять их приказы… Все антихристианские движения прежде всего были направлены против этого невыносимого для истинно верующих господства над ними покровительствуемых»[4]4
  Мец А. «Мусульманский ренессанс», ВИМ. Москва, 1996, с. 61.


[Закрыть].

Христиане часто занимали и места сборщиков налогов. Как пишет тот же Адам Мец,

«в Египте, как свидетельствуют папирусы, множество христиан занимали посты сборщиков податей. А один из них даже приложил в 349/960 году к квитанции об уплате свою печать с изображением креста[5]5
  Мец А. «Мусульманский ренессанс», ВИМ. Москва, 1996, с. 146.


[Закрыть]».

Впрочем, приводя подобные примеры, А. Мец все же проводит ту же мысль, которую уже в XX веке высказал другой выдающийся ориенталист, англиканский священник Монтгомери Уатт. Уатт изобрел термин «исламский колониализм», говоря, что мусульманам, которые часто ссылаются на издержки западного колониализма, полезно-де напомнить о том, что и они бывали в истории колониальной властью, хотя, уступает он, «этот колониализм был относительно мягкой формой колониализма[6]6
  Av William Montgomery Watt, “Muslim-Christian encounters. Perceptions and Misperceptions”, Routledge, London. 1991.


[Закрыть]».

Колониализм, стало быть, это угнетение и ограбление порабощенных народов, в данном случае христиан Сирии, Персии, Северной Африки и Испании. Увы, преподобный Монтгомери Уатт вынужден здесь лукавить, поскольку колониализм всегда предусматривает наличие метрополии, в пользу которой и грабятся колониальные народы.

В случае исламских завоеваний, если это и происходило, то в течение первых двадцати-тридцати лет великих завоеваний, когда исламским ветеранам в Медине действительно выплачивались пенсии из военной добычи. Однако Мекка и Медина, колыбель ислама, оставаясь святыней мусульман, чрезвычайно скоро перестали играть роль метрополии.

Столицей Омеййяядского Халифата на сто лет стала Сирия; в Ираке были основаны города Куфа, Басра и впоследствии Багдад; в Египте – Фустат на месте нынешнего Каира, не говоря уже о блистательных городах Испанского Халифата Кордове, Гранаде, Севилье, Толедо.

Словом, завоеванные области стали самодостаточны в том смысле, что львиная доля собираемых налогов шло на поддержание государственности самих этих областей, а, следовательно, и их населения.

Конечно, налоги платить кому ж охота? Но без налогов нет государственности, тем более, если налоги заданы раз и навсегда. Только накануне падения Аббасидского Халифата к концу 9 века в мусульманской ойкумене начались местные и государственные безобразия со сбором налогов, но колониальными эти безобразия назвать никак нельзя, потому что деградирующая династия для поддержания своей наемной армии драла с правого и виноватого, не разбирая ни мусульман, ни христиан, ни зороастрийцев.

Мы уже упоминали, что налог, который платили христиане и представители других покровительствуемых религий, назывался «джизья» и брался по трем категориям, причем не превышал 12, 24 или 48 серебряных дирхемов или 1, 2 или 3 золотых динаров в год в зависимости от обстоятельств налогоплательщика.

Причем, как указывает А. Мец, «в подавляющем большинстве случаев большая часть податных лиц платила подать по низшей категории». При этом и в Византийской империи каждый нехристианин обязан был уплачивать по одному динару с души в год.

Если учесть, что в Халифате слишком часто «самые доходные места были заняты христианами и иудеями, сидевшими на них плотно и накрепко, особенно среди банкиров, торговой плутократии, торговцев полотном, крупных землевладельцев и врачей[7]7
  Мец А. «Мусульманский ренессанс», ВИМ. Москва, 1996, с. 50.


[Закрыть]», ясно, что некоторые христиане платили налоги и по высшей категории со своих, безусловно, баснословных заработков.

Между тем, как неоднократно подтверждалось мусульманскими законами, государственное налогообложение было отнюдь не произвольной и вполне понятной всем процедурой:

«подушная подать должна взиматься один раз в году и лишь с мужчин, обладающих здравым рассудком и владеющих достаточными средствами к существованию, но отнюдь не с женщин и несовершеннолетних, без какого бы то ни было отклонения от закона[8]8
  Мец А. «Мусульманский ренессанс», ВИМ. Москва, 1996, с. 46.


[Закрыть]».

Монтгомери Уатт, говоря об «исламском колониализме», по существу совершает тот же невинный на первый взгляд подлог, каким часто пользуются в спорах о христианстве и исламе. Он пытается навязывать прошлому взгляды и воззрения, отделенные от него больше, чем тысячелетием, и чрезвычайно выборочно судить прошлое с точки зрения сегодняшнего дня. Колониализм западный, уничтожавший всякие ростки независимого экономического развития исламских колоний в пользу метрополии и державший эти колонии исключительно как сырьевые придатки, не имеет ничего общего с эпохой великих исламских завоеваний и тем более с поздним состоянием Халифата, каждый уголок которого подавал пример развития и Востоку, и Западу.

Уж если сравнивать эпохи, то нужно сравнивать начальную эру ислама с эпохами Александра Македонского, Дария и Гая Юлия Цезаря, однако ни одну из этих эпох при всем желании не подгонишь под категории колониализма. Если и есть некоторое сходство между сегодняшней ситуацией и обстоятельствами тысячелетней давности, то оно состоит в другом.

Сегодняшних мусульман часто обвиняют в «демонизации» христианского Запада, в первую очередь, США. Этот процесс, надо сказать, давно стал обоюдоострым: так называемый Запад, вольно или невольно, также занимается «демонизацией» всего мусульманского мира. Любопытно, однако, что эта взаимная демонизация не имеет практически никакой связи с религией, а является, как и тысячу лет назад, чисто политическим феноменом.

Византия и Халифат слишком часто находились в состоянии войны, и поэтому в мусульманах видели постоянного и безбожного врага, в котором по определению нет, и не может быть ничего хорошего. Такое отношение отразилось, безусловно, и на самом восприятии исламской религии, тем более, что в течение дольгих веков ислам рассматривался как одна из ересей христианства. Но интересно, что первые антиисламские выпады последовали не из далекого Константинополя, но из самой гущи мусульманского общества, от людей, которые занимали в этом обществе далеко не последние позиции:

«Первое соприкосновение ислама и христианства не вовлекло имперскую церковь в свою орбиту той же степени, как представлявшие большинство христиан Аравии, Сирии, Месопотамии и Египта несторианскую и монофизитскую общины. Среди этих христиан мусульмане встретили многих, кто, по крайней мере, вначале, предпочел исламское правление халцедонскому угнетению. Таким образом, как можно было ожидать, первые полемические нападки на ислам последовали от ортодоксальных богословов, «попавших в ловушку» на вражеской территории – таких как Иоанн Дамаскин и Теодор Абу-Курра… В обстоятельствах войны, которая продолжалась между Византией и исламом, христианскими лоялистами, живущими в землях, где преобладали мусульмане, использовались все возможные средства: акты конфронтации, устная и письменная полемика, групповое образование, общинная изоляция; по существу, все средства, кроме чисто военных[9]9
  «Medieval Christian Perceptions of Islam”, edited by John Victor Tolan, Routledge, New York and London, 2000, p. 58.


[Закрыть]».

Здесь и началась та «демонизация» мусульман, традиционное громовое эхо которой слышится и сегодня. Действительно, после стремительной тридцатилетней эпохи великих завоеваний исламский Халифат простерся от границ Индии до границ Франции, и под властью ислама оказалось двунадесять языков, среди которых многие были христианами различных толков – от ариан и монофизитов до католиков и православных византийцев.

Однако мы уже видели, что мусульмане, отличаясь провозглашенной Пророком веротерпимостью, никого не неволили принимать ислам, да к тому же вначале это было невыгодно и чисто экономически, поскольку военный налог с покровительствуемых составлял значительную часть собираемых в Халифате средств. Не будем судить, насколько переход из христианства в ислам являлся экономическим и насколько духовно-нравственным или иным выбором, но нельзя не подчеркнуть, что уже через сто лет после пришествия ислама огромную массу мусульманских жителей Халифата составляли бывшие христиане и зороастрийцы.

Продолжающееся отпадение от христианства в первую очередь беспокоило и тревожило именно таких богословов, как Иоанн (Мансур) Дамаскин. Сам он, как прежде его дед и отец, принадлежал к арабским христианам и занимал в исламском обществе высокое положение, служа при дворе Халифа правоверных сборщиком податей. Однако, впоследствии он (кстати, благодаря византийскому доносу) оставил свои светские обязанности и целиком отдался активному полемическому богословию, причем острие его полемики было направлено, как против византийского иконоборчества, так и против ислама. Истовая вера и проникновенность Иоанна вызывают самые высокие чувства, но обстоятельства, в которых он жил и работал, волей-неволей приводят на ум сегодняшних мусульманских богословов, которые, живя на Западе, где их никто впрямую не тревожит, считают этот самый Запад своим заклятым врагом.

По всей видимости, полемический запал Иоанна Дамаскина вызывался, как мусульманскими победами над византийской армией, так и тем, что многие христиане вокруг него добровольно обращались в ислам.

Очевидно, что для арабских христиан, за исключением таких стойких, как Иоанн Дамаскин, при общности языка и многих традиций, переход в ислам был продиктован, как экономической выгодой, так и силой притяжения все более расцветавшей вокруг них мусульманской культуры.

Но вот вопрос: как приходили в ислам люди, не знавшие арабского? Приведем лишь самый характерный и интересный с точки зрения нашего вопроса пример, а именно, пример Испании, отвоеванной мусульманами у вестготов в 711 году. Вот что пишет об этом Кеннет Б. Вольф в своей статье «Христианские воззрения на ислам в Испании раннего средневековья», включенной в интереснейший труд «Средневековые христианские представления об исламе[10]10
  «Medieval Christian Perceptions of Islam”, edited by John Victor Tolan, Routledge, New York and London, 2000, p. 92–93.


[Закрыть]»:

«Мягкие условия капитуляции означали, что большинство христиан не испытало никаких перемен от смены режима… Через столетие после завоевания, источники являют высокую степень ассимиляции и взаимообмена культур в обоих направлениях, особенно в сторону ислама. Среди факторов, которые работали вопреки озабоченности мусульманских юристов (опасавшихся влияния христиан на мусульман – Р. Б.), были прагматические политические соображения правителей и эмиров мусульманского Запада. Они, так же, как их собратья на Востоке, быстро разглядели преимущества назначения на правительственные посты христиан и иудеев, поскольку отсутствие племенных связей делало их более уязвимыми и теоретически более преданными, чем мусульмане. По крайней мере, с начала IX века эмиры регулярно назначали христиан и иудеев сборщиками податей, министрами и даже телохранителями. Но более значительным фактором увеличившейся ассимиляции христиан в исламское общество был соблазн участия в жизни процветающей в экономическом и культурном смысле торговой империи, которая соединяла Испанию с Африкой, Ближним Востоком и Средней Азией. Многие христиане стали удачливыми купцами местного и глобального масштаба. Другие изучали арабский язык и становились продолжателями свежей и богатой литературной традиции…

Какие бы просторы эта ситуация ни открывала для христиан Андалусии с политической, экономической или культурной точек зрения, такая ассимиляция ставила потенциально серьезные вопросы религиозной идентичности, подобные тем, которые заботили мусульманских религиозных юристов после завоеваний. С конца 8 века все больше христиан обращалось в ислам. Но, более типичным образом, христиане сохраняли свою религиозную принадлежность, но при всем том делали все от них зависящее, чтобы стать частью господствующего общества, избегая всего, что могло, с одной стороны, обратить внимание на их религиозный статус, а, с другой стороны, могло оскорбить религиозные чувства мусульман.

Короче говоря, они одевались, как мусульмане, разговаривали, как мусульмане и жили, как мусульмане. Несмотря на то, что этот процесс приобщения к новой культуре послужил к благополучию многих христиан, другие посматривали на него с подозрением. С каждым новым поколением культурные преграды, которые разделяли мусульман и христиан, становились все более и более пористыми. К началу IX века пассивное, но непрекращающееся наступление ислама стало настолько ощутимым, что андалусские христианские богословы впервые посмотрели на ислам как на конкурирующий с христианством религиозный феномен».

А вот чрезвычайно характерный пример с другого конца мусульманского мира. Имя великого ученого тюркского происхождения Ал-Фараби (870–950) известно, помимо всего прочего, как имя основоположника альгебры и, следовательно, современной высшей математики. Но вот что пишется об его багдадском окружении в капитальном труде «История исламской философии[11]11
  «History of Islamic Philosophy», edited by Seyyed Hossein Nasr and Oliver Leaman, Routledge, London and New York, paperback edition 2001, p. 156.


[Закрыть]»:

«Выдающийся ученик Ал-Фараби, христианин-яковит Абу Захария Яхья ибн Ади (ум. в 984 г.), многое сделал в области комментариев, переводов и исследований, которые впоследствии стали занимать главенствующее место в философской жизни Халифата. Имеет смысл вспомнить, что сам Ал-Фараби был учеником несторианина Юханны ибн Хайлана, и в своих исследованиях Платона и Аристотеля зависел от знавших сирийский язык христиан, наиболее известным представителем которых был несторианин Матта ибн Юнус… Отметим, насколько же космополитична была культурная атмосфера того времени. Это атмосфера слагалась из раздумий мусульман, христиан, иудеев и язычников, и, что еще более важно, в ней участвовали представители всех религиозных групп безо всякого внимания к доктринальным пристрастиям. Главной точкой всеобщего согласия было то, что «древние науки» являются наследием всего человечества, и ни одна религиозная или культурная группа не могла требовать их в исключительную собственность. Отсюда и возникло определение этой группы мыслителей как «гуманистов», а мусульманские представители этой школы мысли стали называться «мусульманскими гуманистами»».