Текст книги "Гризли (сборник)"

Ни Тир, ни Мусква даже и не подошли к останкам карибу после этой дуэли. Тиру было вовсе не до еды, а Мусква так дрожал от возбуждения и страха, что не смог бы проглотить и куска. Он все еще продолжал трепать кусок черного меха и ворчал и рычал так, точно сам покончил с тем, что было только начато другим. Это выходило у него совсем по-детски. Несколько минут гризли простоял, понурив громадную голову, и кровь вытекала из него и собиралась под ним целыми лужами. Он смотрел на долину. Ветра почти не было, он так был незаметен, что нельзя было разобрать, с какой стороны он дул. Но один из горных бризов все-таки долетел до Тира, когда он смотрел на восток. И вместе с ним до него донесся чуть слышный, но ужасный запах человека!

Выйдя из состояния летаргии, в которое Тир позволил себе погрузиться на один момент, он вдруг пришел в себя, встряхнулся и заревел. Его ослабевшие мускулы вновь напряглись. Он поднял голову и понюхал воздух. Мусква прекратил свое тщетное единоборство с куском меха и тоже понюхал воздух. В нем теперь ясно ощущался человечий запах, потому что Лангдон и Брюс уже подбегали к ним со всех ног и были все в поту, и этот запах человеческого пота еще более сгущал воздух. Это исполнило Тира новой яростью. Во второй уже раз он почуял этот запах, будучи раненным и истекая кровью. В нем уже ассоциировались запах человека и боль, и теперь и то и другое вдвойне обрушилось на него. Он повернул голову и заворчал, глядя на изуродованное тело большого черного медведя. Затем он с угрозою зарычал навстречу ветру. Он совсем не собирался бежать. Если бы в эти минуты Брюс и Лангдон находились от него так близко, что он мог бы до них достать, то им пришлось бы считаться с такой его яростью, которую уже ничем нельзя было бы сдержать и которая стерла бы с лица земли самые их имена.

Но направление ветра переменилось, и наступила абсолютная тишина. Долина по-прежнему мурлыкала, как кошка, от бежавшей воды; со скал сурки по-прежнему посылали куда-то свои нежные свистки; на болоте взлетали, размахивая белоснежными крыльями, журавли. Все это успокаивало Тира, как нежная рука женщины утишает гнев мужчины. Еще пять минут он продолжал ворчать и обижаться на то, что потерял в воздухе запах человека; но эти ворчание и обида стали в нем постепенно стихать, и наконец он повернулся и медленно направился к проходу, по которому еще так недавно спускался сюда вместе с Мусквой. Мусква побежал следом за ним.

Глубокое ущелье скрыло их со стороны долины, когда они стали подниматься наверх. Дно его было сплошь покрыто камнями и шифером. Раны, которые Тир получил во время драки, совсем не походили на огнестрельные; они с первых же минут перестали кровоточить, и он уже не оставлял позади себя красных кровяных пятен. Ущелье привело их к первому хаосу из камней на полпути к вершине горы, и здесь они почувствовали себя еще более скрытыми от наблюдений со стороны долины. Они остановились, попили из лужицы, образовавшейся от растаявшего снега на самой вершине, и отправились дальше. Тир не остановился, когда они добрались до той площадки, на которой ночевали. И на этот раз Мусква уже не так устал, когда они до нее дошли. За два дня в маленьком рыжеголовом медвежонке произошла большая перемена. Он был уже не такой круглый и пушистый, но зато стал сильнее – значительно сильнее; он окреп и под руководством Тира быстро перешел от медвежьего детства к юности.

Было очевидно, что Тир бывал на этой площадке еще и раньше и потому знал, куда он идет. Он поднимался все выше и выше и, казалось, хотел упереться прямо в отвесную скалу. Путь Тира лежал прямо к большой щели, чуть-чуть пошире его тела, и он пролез в нее и вышел наконец на край такой дикой и такой каменистой скалы, каких Мусква не видел еще никогда. Место походило на громадную каменоломню и тянулось в таком виде почти до самой вершины горы. Идти по тысячам острых камней среди этого хаоса для Мусквы было почти невозможно и, когда Тир стал вскарабкиваться на ближайшие камни, чтобы перелезть через них, Мусква остановился и стал плакать. В первый раз он признал себя беспомощным и, когда он увидел, что Тир не обратил на его плач ровно никакого внимания и продолжал лезть дальше, страх обуял все его существо, и он стал так громко просить о помощи, как только мог, и в то же время суетливо разыскивал себе дорогу между камней. Совершенно равнодушный к положению медвежонка, Тир продолжал свою дорогу, пока наконец не оказался в полных тридцати ярдах впереди него. Тогда он остановился, с облегчением огляделся по сторонам и стал поджидать.

Это ободрило Мускву, и он стал вскарабкиваться и в своих усилиях добраться до Тира заработал не только когтями, но даже носом и зубами. Потребовались целые десять минут, чтобы долезть наконец до того места, где поджидал его Тир, и это вполне ему удалось. И вдруг все страхи его исчезли. Тир стоял на белой узенькой тропинке, гладкой, как пол, около восемнадцати футов шириной. Это была необыкновенная и как-то таинственно выглядевшая тропинка, и самое место, по которому она шла, казалось каким-то странным. Можно было подумать, что ее пробивали здесь тысячи рабочих, которые работали здесь своими молотами и выламывали целые тонны камней и шифера и засыпали пространства между выбоинами мелким щебнем, чтобы сделать из нее хотя и узкую, но гладкую дорогу, которая потом оказалась в одних местах точно усыпанной мельчайшим песком, и в других – точно залитой цементом. Но вместо каменщиков ее проложили копыта сотен, а может быть, даже и тысяч поколений горных баранов. Это была козья и баранья тропа через горный хребет. Первые рогатые прошли здесь, быть может, еще раньше, чем Колумб открыл Америку – так много лет понадобилось бы, чтобы проторить в скалах такую гладкую дорогу простыми копытами! Тир пользовался ею во время своих перевалов через горный кряж из одной долины в другую, и, кроме него, ею же пользовались еще чаще и другие животные. Когда он стоял на ней и поджидал к себе Мускву, то оба они услышали приближавшееся к ним какое-то странное бормотанье. Футах в пятидесяти или сорока от них тропинка круто огибала громадный камень, и из-за него-то, медленно спускаясь по тропинке, и показался вдруг крупный дикобраз.

Существует на всем Севере закон, что человек не должен убивать дикобраза. Он считается другом заблудившегося человека, потому что сбившийся с пути и изголодавшийся путник или охотник даже в тех местах, где уже не может найти буквально ничего, всегда может встретить дикобраза; его может легко убить даже ребенок. Он представляет собою в пустыне настоящего юмориста – он вечно счастлив, добродушен, и нет более безвреднейшего существа, чем он. Он беспрерывно болтает и разговаривает сам с собою и во время своих прогулок бывает чрезвычайно похож на подушку, утыканную иголками, которая двигается, не обращая внимания ни на что, точно во сне. Когда этот своеобразный тип спускался прямо на Мускву и Тира, то он весело о чем-то разговаривал сам с собой и чавкал так, что можно было принять эти его звуки за лепет ребенка. Он был невероятно толст и когда, не торопясь, спускался вниз, то его бока и хвост стучали по пути иголками о камни. Он смотрел только на дорогу у самых своих ног. Он был глубоко погружен в свои размышления, которых, вероятно, вовсе не существовало в природе, и заметил Тира только тогда, когда был от него уже всего только в трех или четырех шагах. Тогда он моментально свернулся шариком и стал сильно кричать. После этого он замер, как сфинкс, и только исподтишка поглядывал своими красненькими глазками на громадного медведя.

Тир вовсе не собирался убивать его, но тропинка была узка, а ему надо было по ней идти. Он сделал два шага вперед, и дикобраз повернулся к нему спиной и приготовился нанести ему удар своим сильным хвостом. На этом хвосте торчали сотни иголок, и, подойдя почти вплотную к этим иголкам, Тир задержался. Мусква смотрел на все это с любопытством. Он уже был знаком с иголками, так как одной из них, потерянной дикобразом на ходу, уже успел занозить себе ногу. Тир продвинулся вперед еще на один фут, и вдруг, с неожиданным звуком «чок-чок-чок», самым коварным, на какой только бывает способен дикобраз, способом он бросился на Тира задом, и его широкий, толстый хвост взметнулся в воздухе с такой силой, что выскочившие из него иголки могли бы на четверть дюйма вонзиться в дерево. Но, промахнувшись, он натопорщился снова, и, чтобы не задерживаться, Тир влез на камень и обошел своего врага. Здесь он стал поджидать к себе Мускву. Дикобраз был безгранично удовлетворен своим триумфом. Он встряхнулся, привел в порядок свои иглы и стал спускаться как раз на Мускву, в то же время добродушно замурлыкав вновь. Инстинктивно медвежонок прижался к краю тропинки и дал ему дорогу. Пока он вскарабкивался к Тиру, дикобраз уже был в четырех или пяти футах ниже его и целиком был занят своим путешествием.

Приключениям на козьей тропе еще не суждено было окончиться, так как не успел еще дикобраз укрыться в безопасное место, как из-за увесистого камня вдруг показался барсук, шедший по его следам и предвкушавший лакомую еду по еще теплому запаху. Этот достойнейший горный негодяй был раза в три больше Мусквы и весь состоял из мускулов, костей, когтей и острых зубов, готовых немедленно же вступить в борьбу. У него были белые отметины на носу и на лбу; ноги у него были короткие и толстые, хвост пушистый, а когти на передних ногах были такие же длинные, как у медведя. Тир немедленно встретил его ворчанием, которое должно было служить для него предостережением, и барсук тотчас же из страха за свою жизнь убрался с дороги. Тем временем дикобраз все еще шел вперед и вперед, подыскивая для себя новое пастбище, разговаривал сам с собой и распевал песни и, совершенно позабыв о том, что случилось всего только две минуты тому назад, не сознавал того, что Тир спас его от верной смерти, такой же верной, как если бы он сам свалился в пропасть глубиной в тысячу футов.

Почти целую милю Тир и Мусква шли по этой протоптанной тропе, поднимаясь все выше и выше, пока наконец не добрались до самой вершины горного кряжа. Теперь они были на добрых три четверти мили над долиной, по которой тек ручей, и местами этот кряж, вдоль которого шла козья тропа, был настолько узок, что они могли видеть с каждой стороны его по долине. Для Мусквы все находившееся внизу представлялось точно в зеленовато-золотом тумане; глубины казались безграничными; лес вдоль потока казался только узенькой черной полоской, а группы хвойных деревьев и кедров, росшие, как целые парки, казались отсюда небольшими терновыми кустарниками и ивняком. Здесь, на самой вершине, уже дул резкий ветер. Он хлестал по Мускве с каким-то странным ожесточением, и то и дело медвежонок чувствовал таинственный и очень неприятный холодок от хрустевшего под его ногами снега. Два раза какая-то громадная птица взлетала как раз около него. Это была самая большая птица из всех, каких он видел, – орел. Во второй раз она подлетела к нему так близко, что он слышал шорох ее крыльев и видел большую хищную голову и грозные когти. Тир окрысился на нее и заворчал. Если бы Мусква был один, то ему было бы не миновать этих когтей. Но с ним был Тир, и когда орел в третий раз описал круг, он сделал это уже значительно ниже их. Громадная птица нацелилась уже на другую жертву. Запах этой новой дичи долетел и до Тира и Мусквы, и они остановились.

Может быть, всего только в ста шагах под ними находилась голая площадка из шифера и на этой площадке, греясь на теплом солнышке, нежилось целое стадо горных овец, жевавших свою утреннюю жвачку. Их было штук тридцать, большинство – овцы и их ягнята. Три громадных рогатых барана лежали на снежку несколько поодаль, к востоку.

Со своими шестьюфутовыми крыльями, распростертыми, точно два соединенных между собою веера, орел продолжал описывать круги и при этом так тихо, как это делало бы перышко, летевшее по ветру. Овцы и даже старые бараны вовсе и не подозревали над собой такой опасности. Большинство ягнят лежало около своих матерей, но трое наиболее легкомысленных из них бродили в сторонке и, поигрывая между собой, весело прыгали. Хищные глаза орла устремились именно на них. Как вдруг он отлетел от них далеко прочь и остановился против ветра на расстоянии выстрела; затем он грациозно повисел в воздухе и вместе с порывом ветра полетел назад. Во время этого полета он совершенно не двигал крыльями, все увеличивал и увеличивал свою скорость и вдруг, точно ракета, бросился прямо на ягнят. Казалось, что это явилась и скрылась какая-то тень, и только жалобный, полный страдания крик указывал то направление, по которому улетел орел. И там, где бегали три барашка, осталось только два.

На площадке тотчас же произошло общее смятение. Овцы стали бегать взад и вперед и громко блеять. Три барана вскочили на ноги и остановились как вкопанные, высоко подняв свои громадные, готовые к бою рога, и стали оглядывать глубины и высоты, подозревая в них новые опасности. Один из них заметил Тира и глубоким, дребезжащим блеяньем, которое охотник мог бы различить за целую милю, сделал предупреждение своим овцам. Дав этот сигнал опасности, он бросился по скату вниз, и в следующий момент послышался стук сотен копыт, барабанивших дробью по скату и сбивавших по пути камешки и булыжники, которые, гремя и стуча, катились вниз с горы, увлекая за собой новые и новые камни, пока наконец вслед за овцами не посыпался целый дождь. Это было в высшей степени интересно для Мусквы, и он простоял бы еще долгое время, чтобы посмотреть на то, что происходило перед его глазами и что могло бы еще произойти, если бы Тир не повел его за собой далее.

Через несколько времени козья тропа стала спускаться в долину, с верхнего края которой Тир был изгнан первыми выстрелами Лангдона. Теперь он и Мусква находились уже в шести или восьми милях к северу от того леса, в котором охотники расположились лагерем. Еще час путешествия – и голые шиферные места и серые скалы были уже опять над ними, а они сами спускались в пышные, зеленые луга. После скал, резкого ветра и страшного выражения, которое Мусква видел в глазах у орла, теплая и уютная долина, в которую они спускались все ниже и ниже, казалась ему земным раем.

Было вполне очевидно, что у Тира было что-то свое на уме. Теперь уж он больше не скитался. Он шел напрямик к определенной цели. Низко опустив голову, он твердо держал курс на север, и компас не мог бы прямее показывать путь к нижним водам Скины. Он казался необыкновенно занятым, и Мусква, храбро ковылявший позади него, только задавал себе вопросы, остановится ли он когда-нибудь, чтобы отдохнуть, и может ли быть что-нибудь более прекрасное на белом свете для громадного гризли и для него, маленького медвежонка, чем эти залитые солнцем пологие горные скаты, на которые Тир, казалось, не обращал ни малейшего внимания.

Если бы не Лангдон, то в день дуэли между двумя медведями произошло бы еще несколько потрясающих случайностей, которые повлекли бы за собой новую и еще более страшную опасность для Тира и Мусквы. Через три минуты после того, как, еле дыша и обливаясь потом, охотники прибежали к месту кровопролитного происшествия, Брюс уже собрался отправиться в погоню за Тиром. Он знал, что громадный гризли еще не успел скрыться далеко, и был уверен, что он отправился в горы. Он нашел на песке у входа в ущелье следы Тира как раз в то самое время, когда гризли и рыжеголовый медвежонок находились уже далеко наверху, на козьей тропе.

Никакими доводами он не мог поколебать Лангдона. Тронутый до глубины души тем, чему ему пришлось быть свидетелем и что он видел перед собой сейчас, охотник-натуралист наотрез отказался покинуть залитое кровью и взрытое место, на котором до последней капли крови дрались гризли и черный медведь.

– Если бы я даже знал, что мне не придется сделать ни одного выстрела, – сказал он, – то и тогда я приехал бы сюда за пять тысяч миль, чтобы только посмотреть на это место. О нем стоит подумать, Брюс, и стоит на него поглядеть. Если здесь заключается какая-то тайна, то я хотел бы ее постичь.

В десятый раз Лангдон обошел место дуэли, приглядываясь к взрыхленной земле, к громадным лужам крови, к клочьям содранной шкуры и к ужасным ранам на теле мертвого медведя. Целые полчаса Брюс обращал на все это меньше внимания, чем на останки карибу. Затем, к концу этого времени, он подозвал Лангдона к опушке можжевеловой рощицы.

– Вы хотели тайны, Джимми, – обратился он к нему, – так вот она к вашим услугам.

Он вошел в можжевеловые кусты, и Лангдон последовал за ним. Пройдя несколько шагов под ветвями, Брюс остановился и указал на яму, в которую Тир спрятал мясо. Вся яма была испачкана кровью.

– Вы правы, Джимми, – сказал он. – Ваши догадки верны. Наш гризли – действительно мясоед. Вчера вечером он убил здесь на лугу карибу. И я знаю, что это именно гризли убил его, а не черный медведь, потому что это доказывают оставленные им по опушке леса следы. Идемте. Я покажу вам то место, где он расправился с карибу.

Они вышли на лужок, и он указал Лангдону то место, где был истерзан Тиром молодой карибу. Там еще оставались куски мяса и большие пятна крови, свидетельствовавшие о той тризне, которую справили Тир и маленький медвежонок.

– Уже наевшись, он стащил под можжевельник остов карибу, – продолжал Брюс. – Сегодня утром пожаловал сюда черный медведь, вынюхал это мясо и стащил его. Тогда явился сюда и гризли, чтобы совершить свой утренний завтрак – и вот чем все это разрешилось! История, которую вы так искали – к вашим услугам, Джимми!

– Но ведь он вернется сюда опять? – спросил Лангдон.

– Ни за что на свете! – воскликнул Брюс. – Он уже не дотронется до этого карибу, как бы сильно ни проголодался. Запах этого места отныне для него – яд.

После этого Брюс оставил Лангдона с его думами на поле сражения одного, а сам отправился по следам Тира. В тени можжевельника Лангдон провел в записывании впечатлений целый час, часто поднимаясь, чтобы установить новые факты или проверить те, которые уже были в его распоряжении, а тем временем горец шаг за шагом продвигался к проходу. После Тира не осталось на земле ни малейшего пятнышка крови, но там, где другие все равно не смогли бы обнаружить ничего, Брюс все-таки нашел кое-какие данные, свидетельствовавшие о том, что Тир проходил именно здесь. Когда он возвратился к Лангдону, который в это время уже закончил свои заметки, лицо его сияло от удовольствия.

– Он прошел через горный хребет, – сказал он отрывисто.

Был уже полдень, когда они перебрались через вулканический хаос камней и дошли по протоптанной козами и баранами тропинке до того места, откуда Тир и Мусква наблюдали орла и стадо овец. Здесь они позавтракали и осмотрели всю окрестность в зрительную трубу и бинокль. Брюс все время молчал. Затем он опустил свою трубу и обратился к Лангдону.

– Я полагаю, – сказал он, – что теперь для нас ясно все. Он прошел через эти две долины, тогда как мы со своим лагерем забрались слишком к югу. Видите вы вон тот лесок? Вот именно там нам следовало бы остановиться. Что вы скажете относительно того, чтобы нам вернуться назад через Дивайд, захватить лошадей и двинуться сюда уже потом?

– То есть оставить нашего гризли до завтра?

Брюс утвердительно кивнул головой.

– Мы не можем в одно и то же время и преследовать его и оставлять наших лошадей на привязи в глубокой долине, далеко позади себя.

Лангдон сложил бинокль и поднялся на ноги. Затем он вдруг насторожился.

– Что это? – спросил он.

– Я ничего не слышал, – ответил Брюс.

С минуту они простояли рядом и прислушивались. Порыв ветерка пронесся мимо их ушей и замер.

– Вот опять! – проговорил Лангдон, и в его голосе послышалось возбуждение.

– Собаки! – воскликнул Брюс.

– Да, да, собаки!

Они наклонились вперед, насторожились, и издалека, чуть-чуть слышно, до них донесся лай гончих собак.

Это пришел Метузин и уже разыскивал их в долине!

Звериный ум Тира прибавил к двум два и хотя, быть может, не сумел получить в итоге четыре, тем не менее его арифметика была достаточно точна для того, чтобы убедить его, что идти прямо на север было для него наиболее безопасно. В то время, как Лангдон и Брюс добрались уже до самой высшей точки козьей тропы и прислушивались к отдаленному лаю собак, маленький Мусква находился в отчаянном положении. Следование за Тиром стало походить для него на игру в пятнашки и не давало ему ни минуты отдыха. Сойдя с козьей тропы, они целый час шли до того места в долине, где находился водораздел двух речек. С этого места один ручей спускался к югу и впадал в озеро Теклу, а другой тек на север и впадал в Бабину, которая составляла собой приток Скины. Они очень быстро спустились в еще более низменную долину, и здесь в первый раз Мусква попал в заливные луга, где ему приходилось пробираться сквозь высокую, густую траву, из-за которой он не мог видеть ровно ничего и только определял по слуху, где пробирался впереди него Тир. Речка становилась все шире и глубже, и по временам им приходилось проходить мимо темных, спокойных прудков, которые казались им необыкновенно глубокими. Эти прудки с первой же минуты как-то очаровали Мускву. Иногда Тир останавливался и обнюхивал их берега. Он как будто охотился и, казалось, никак не мог набрести на дичь, и всякий раз, как он отправлялся в путь далее, Мусква был уверен, что не выдержит и издохнет от усталости.

Они находились в добрых семи милях к северу от того места, с которого Брюс и Лангдон обозревали в бинокль окрестность, когда добрались наконец до какого-то озера. Оно показалось Мускве мрачным и негостеприимным, так как до сих пор он видел в ложбинах одни только ярко освещенные лужицы и прудки. Почти у самого берега рос лес. В некоторых местах он казался совсем черным. Какие-то странные птицы противно кричали в камышах. Кругом стоял какой-то странный, тяжелый запах, пахло чем-то таким, что заставляло медвежонка облизываться и чувствовать голод. Минуты две Тир стоял не двигаясь и нюхал этот висевший в воздухе запах.

Пахло рыбой.

Гризли медленно стал обходить берег озера. Скоро он наткнулся на устье ручейка, впадавшего в это озеро. Он был не более двадцати футов в ширину, он был темен, спокоен и глубок, как само озеро. Тир поднялся вверх по этому ручейку ярдов на сто, пока наконец не дошел до того места, где несколько упавших через него деревьев образовывали запруду. У этой запруды вся вода была покрыта зеленью. Тир знал, что должно было находиться под этой зеленью, и очень осторожно взобрался на деревья.

Он остановился как раз на самой средине ручья и правой лапой отогнал в сторону зелень, так что там образовалось совершенно чистое пространство воды. Мусква блестевшими от любопытства глазами наблюдал за ним с берега. Он догадывался, что Тир принялся за добывание еды, но как он это сделает и что добудет из воды – это интересовало его сверх меры, несмотря на тяжкую усталость. Тир растянулся во всю свою длину и лег на живот, свесив голову и правую лапу с бревен. Затем он погрузил эту лапу на целый фут в воду и стал терпеливо ожидать. Он видел все ясно, до самого дна ручья. Некоторое время он видел только это дно, валявшиеся на нем палки да торчавший сбоку корень дерева. Затем под ним проплыла какая-то длинная тень; это была огромная форель. Для Тира она плыла слишком глубоко, и он не сделал ни малейшего движения, чтобы ее поймать. Он терпеливо ожидал. Скоро его терпение было вознаграждено. Из-под зелени всплыла прекрасная красно-пятнистая форель, и так внезапно, что Мусква даже взвизгнул от ужаса, громадная лапа Тира плеснула в воздух целым дождем воды, и рыба шлепнулась на землю как раз в трех футах от медвежонка. Тотчас же Мусква набросился на нее. Пока она билась и трепетала, он уже вонзил в нее свои острые зубки. Тир поднялся на бревнах, но когда увидел, что Мусква уже распоряжается рыбой по-своему, снова принял свою прежнюю позицию. Не успел еще Мусква окончить свою первую жертву, как новый фонтан брызг взвился в воздухе и на берег, кувыркаясь на лету, упала другая форель. На этот раз Тир поспешил к ней сам, так как испытывал голод.

Это был роскошный завтрак, который они имели у тенистого ручья в тот ранний полдень. Пять раз Тир вытаскивал рыбу из-под зеленой пены, но ни за какие деньги Мусква не съел бы больше того, сколько съел уже от первой рыбы. После этой своей тризны они разлеглись в прохладном, укромном местечке около запрудивших речку стволов. Мусква спал некрепко. Он начинал понимать, что его жизнь не являлась для него простой шуткой и целиком зависела от него самого, и уши его поэтому прислушивались уже сами собой к малейшему звуку. Всякий раз, как Тир шевелился или тяжело вздыхал, Мусква был уже настороже. После марафонского бега за гризли в этот день он был полон беспокойства, какой-то странной боязни, что он может потерять своего громадного друга и кормильца. Но Тир и не проявлял никакого намерения покинуть своего маленького друга. Он уже полюбил его.

Не одно только желание покушать рыбки и не один только страх перед врагами заставили Тира пробраться в эту страну. Всю последнюю неделю он испытывал какое-то все возраставшее беспокойство, которое достигло своей высшей точки в эти последние два или три дня бегства и самозащиты. Он был полон какого-то странного и неудовлетворенного желания, и, пока Мусква спал по-детски у себя под кустом, уши Тира прислушивались к малейшим звукам, и нос то и дело внюхивался в воздух. Ему нужна была самка. В это время он питался одной только рыбой, и чем более он ел ее, тем сильнее становился шедший от него рыбный запах. Едва ли Тир догадывался, что именно этот самый запах пятнистой форели и привлекал к нему его возлюбленную. Во всяком случае он ел рыбу, и от него несло ею на далекое расстояние. Стоял июнь, а в это время он всегда ожидал появления около себя медведицы, которая должна была явиться к нему с западных гор. Он принадлежал к зверям со строго размеренными и установившимися привычками и потому-то и совершал эти свои экскурсии из одной долины в другую, заходя так далеко, что добирался даже до самой Бабины.

За два часа до захода солнца он встал, потянулся и выловил в речке еще три рыбы. Мусква отъел у одной из них голову, а Тир покончил с остальным. Затем они вновь отправились в странствование.

Теперь уже Мусква вступал в новый мир. В нем уже не было прежних знакомых звуков. Веселого рокота вод, как это было в верхних долинах, он уже более не слыхал. Не было уже здесь ни сурков, ни сусликов, ни жирных кротов. Озера были тихи, мрачны и глубоки; у самых корней деревьев, в глубокой тени, стояли лужи, так близко вода подходила к самым лесам. Здесь уже не было камней, через которые нужно было перелезать, а валялись только сырые, полусгнившие стволы деревьев, кучи бурелома и высохшие кустарники. И воздух кругом был совсем другой. Кругом было очень тихо. По временам они проходили по удивительному ковру из мягкого мха, в котором ноги Тира тонули по самые щиколотки. И лес был до странности угрюм и полон таинственных теней, и в нем тучей висел тяжелый запах разлагавшихся растений. Здесь уже Тир шел не так быстро. Молчание, мрачность леса и угнетавший запах, казалось, заставляли его соблюдать особую осторожность. Он выступал не спеша, часто останавливался, оглядывался по сторонам и прислушивался; принюхивался к лужам, стоявшим у самых корней деревьев; каждый новый звук заставлял его останавливаться, опускать голову и прислушиваться. Несколько раз Мусква видел какие-то мрачные тени, перелетавшие с места на место во мраке. Это были большие серые совы, которые по зимам обыкновенно становятся совершенно белыми. И всякий раз, как становилось наиболее темно, они натыкались на пятнистое, увертливое, с хищными глазами существо, которое, как шар, откатывалось в сторону при виде Тира. Это была рысь.

Было еще не совсем темно, когда Тир выбрался, наконец, вполне благополучно на открытое пространство, и Мусква увидел берег речки, а затем и большой пруд. Здесь уже дышалось легко, было тепло и виднелись какие-то новые существа. Это были вовсе не рыбы, и все-таки казалось, что они жили в воде, из которой поднимались четыре конические массы, походившие на копны сена, измазанные сверху грязью. Когда бы Тир ни приходил в эти места, он всегда посещал эту колонию бобров и не отказывал себе в удовольствии пообедать или позавтракать толстым молодым бобром. В этот вечер он не был голоден и спешил. Несмотря на оба эти обстоятельства, он все-таки задержался на несколько минут в тени у самой запруды. Бобры уже принялись за свою вечернюю работу. Мусква скоро понял, что означали эти сверкавшие, двигавшиеся борозды по поверхности воды. В начале каждой такой борозды всегда виднелась темная, плоская голова, и он видел, что большинство этих борозд начиналось в дальнем конце запруды и направлялось прямо к длинной, низкой плотине, которая преграждала воду на сто ярдов к востоку. Эта своеобразная плотина всегда казалась странной для Тира, но, узнавая постепенно жизнь бобров, он стал понимать, что его друзья-инженеры, которых он поедал только случайно, каждой такой новой плотиной старались увеличивать свои владения. Пока он и Мусква смотрели на них, два толстых бобра спилили зубами с дерева обрубок длиной четыре фута, который упал в воду со страшным всплеском, и один из них стал гнать его к месту постройки, тогда как его оставшийся компаньон принялся за новую работу. Вслед за тем последовал треск в лесу и на противоположной стороне запруды – это и там бобры свалили целое дерево. Тогда Тир направился прямо к плотине.

Почти тотчас же в самой средине затона поднялась страшная паника, и последовало шлепанье тел по воде. Приближение Тира заметил самый старый бобр и, чтобы предостеречь своих товарищей, так громко ударил по воде плоской стороной своего хвоста, что показалось, будто раздался ружейный выстрел. Вслед за тем по всем направлениям последовали всплески, и бобры стали нырять в воду. Мусква был так захвачен этим всеобщим возбуждением, что даже позабыл следовать за Тиром.

Он догнал его уже на плотине. Несколько времени Тир осматривал новую работу бобров и затем испытал ее на свой вес. Она оказалась солидной, и по этому мосту, точно специально выстроенному для них, они перешли на более высокий противоположный берег. Ярдах в ста далее Тир набрел на хорошо проторенную стадами карибу тропу, которая часа через полтора вывела его и Мускву, в обход озера, к истоку ручья, текшего на север. Каждую минуту Мусква надеялся, что Тир наконец остановится. Его послеполуденный сон не избавил его от хромоты и от боли в нежных подошвах его лап. С него уже было довольно, и даже более чем довольно этого путешествия, и если бы от его теперешнего желания зависело поступать так или иначе, то следующую милю он прошел бы разве только еще через месяц. В сущности, путешествие это было не так уж трудно, но следовать за Тиром для Мусквы значило все время бежать, подобно тому как толстенький четырехлетний малыш бежит, еле поспевая, за громадным, широко шагающим детиной, отчаянно держась за его большой палец. А Мускве нельзя даже ухватиться за подобный палец. Подошвы у него горели точно в огне; нежный нос был весь в ссадинах от встречных кустов и от острой, как ножи, болотной травы. Но все-таки он еще держался, пока наконец вдоль ручья снова не потянулись пески и ходьба не стала легче. Высыпали на небе звезды – целые миллионы их, – яркие и блестящие, и теперь уж было несомненно, что, как сказал бы индеец племени кри, Тир был намерен совершать свое «всенощное беснование». Как и чем это закончилось бы для Мусквы, об этом можно было бы легко догадаться, если бы дождь, гром и молния не сговорились вместе дать ему наконец покой. Быть может, прошло не более часа; звезды оставались яркими, а Тир носился взад и вперед точно оглашенный, тогда как Мусква еле держался на ногах. Затем на западе что-то глухо заворчало. Ворчание это становилось все громче и громче и приближалось с громадной быстротой – прямо со стороны теплого Великого океана. Тир забеспокоился и стал внюхиваться. Быстрые молнии начали рассекать сгустившийся кругом мрак, который завешивал от них его и Мускву, точно безграничный занавес. Стали гаснуть звезды. Поднялся сильный ветер. А затем пошел дождь.