Текст книги "Собачьи истории"

Джозеф Редьярд Киплинг
Собачьи истории

Перевод, предисловие и примечания С. Сапожникова

В книге использованы иллюстрации Дж. Л. Стампы (1875–1951) к первым изданиям “Collected Dog Stories” (1934) и “Thy Servant A Dog” (1938).

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© С. Сапожников, перевод на русский язык, примечания, предисловие, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

От переводчика

Памяти всех моих ньюфаундлендов, делавших жизнь светлее.

Редьярд Киплинг собак любил, держал, описывал в стихах и прозе в течение всей литературной жизни. Написанное нравилось публике и, думаю, автору, поэтому в тридцатых годах прошлого уже века вышли книги «Сборник собачьих историй» и «Твой слуга пёс».

Дотошный собачник найдёт в них как несуразности, так и ошибки в обращении с Верными Друзьями и Слугами Человека (у Киплинга много прописных букв). Самые очевидные упомянуты в примечаниях.

Разумный собачник всё это простит, потому что в каждой строчке почувствует любовь к собакам, понимание их натуры и уважение к ней.

Кто бы сказал, где граница между собачьими дружбой и службой? Почему собаки живут так быстро? Не Киплинг и, уверен, не мы. Грусть витает между строчками живых и местами весёлых рассказов и густо разлита по стихотворениям. Истоки её очевидны. В силу мастерства и стоицизма автора грусть эта пронзительная, но светлая.

Три рассказа написаны от лица абердинского (ныне шотландского) терьера Бутса. Язык, юмор и восприятие мира у него совершенно терьерские. Киплингу ли не перевоплотиться: терьеры – его собаки; по тому, что называют линейной психикой и мировосприятием, в том числе.

Тщеславный, но добрый пёсик-француз, охотник за трюфелями, оказавшись на английской чужбине, вначале строит рассказ вокруг своей персоны, но потом проникается сочувствием к углежогу и его чахоточной дочери, начинает понимать грубоватую тётушку-овчарку – и всё это с галльской лёгкостью и восторженной чувствительностью. Так выразить столкновение двух культур – с любовью к обеим – мог только мастер. Чем и восхищаемся.

Включил в книгу всё, что было в упомянутых сборниках, добавив заключительное стихотворение из «Квайкверна». Оригиналы всех стихов привёл в примечаниях. При составлении примечаний с радостной благодарностью воспользовался материалами британского «Киплинговского общества», столь доступными в Интернете. Без них многого бы не понял – и, конечно, толком не перевёл бы.

Воспроизвёл чудесные рисунки к первым изданиям работы Дж. Л. Стампы¹.[1]1
  Сноски, обозначенные числами, см. в «Примечаниях» (примеч. перев.).


[Закрыть] На них, среди прочего, видно, как изменились за век с лишним привычные нам породы.

Хямекоски, Карелия,

июль – август 2021 года. С. Сапожников

Рассказ рядового Лиройда²

И он поведал историю.

«Хроники Гаутама Будды³»

Вдалеке от ротных офицеров, вечно оглядывающих амуницию, вдалеке от чутких сержантских носов, что вынюхают набитую трубку в свернутом постельном белье, в двух милях⁴ от шума и суеты казарм находится «Ловушка». Это старый сухой колодец; узловатое дерево пиппала³ бросает на него тень, высокая трава окаймляет его. Тут-то в былые годы рядовой Ортерис устроил склад такого своего имущества, живого и неживого, какое нельзя было без опаски вносить в казарму. Он держал в колодце гудинских кур⁶ и фокстерьеров с несомненной родословной⁷, на которых имел более чем сомнительные права: Ортерис был прирожденным браконьером и принадлежал к числу самых ловких собачьих воров в полку.

Вовек не вернутся те долгие ленивые вечера, в какие Ортерис, тихонько насвистывая, походкой врача-хирурга расхаживал между своими пленниками, Лиройд сидел в нише, давая ему мудрые советы относительно ухода за «псинками⁸», а Малвени, свесив ноги с кривого сука пиппалы, покровительственно болтал сапожищами у нас над головами и восхищал рассказами о войне, и о любви, и о том, что узнал о городах и людях.

Ортерис в конце концов завел «лавчонку птичьих чучел», к которым ваша душа неравнодушна, Лиройд вернулся на свой родной дымный и каменистый север, к гулу бедфордских ткацких станков⁹, Малвени же – седой, нежный и весьма мудрый Улисс – устроился при земляных работах на Центрально-Индийской железнодорожной линии. Судите сами, в силах ли я забыть былые деньки в «Ловушке»?

Ортрис вечно считал¹⁰, что знает больше других, и твердил, что она не настоящая леди, а полукровка. Спорить не стану, лицом была смугловата. Но всё же была леди. Ну, ездила в коляске, да на славных лошадках, и волосы у ней так блестели, что, право, себя в них увидишь, носила ещё брильянтовые кольца и золотые цепочки, шёлковые да атласные платья. А недешев товар в тех лавках, где материи хватит для такой фигуры, как у ней. Звали её миссис Де Сусса, и познакомились мы с ней из-за Рипа, пёсика жены нашего полковника.

Много перевидал я собак на веку, но Рип этот был самым чудным образчиком умницы-фокстерьера, лучше его не встречал. Мог сделать, что скажут, и леди полковница дорожила им больше, чем любым христианином. У ней были свои детишки, но в Англии, и Рип получал все ласки, всё баловство, которые по праву принадлежали им.

Только Рип был разбойник, и у него вошло в обычай удирать из казарм и носиться повсюду, точно лагерное начальство во время инспекторского смотра. Раза два полковник вздул его, но Рипу такое нипочём; он продолжал смотры, крутя хвостом, ни дать ни взять семафорил всему свету: «Спасибо, я в порядке, а вы?» Ну, полковник был ни капли не собачник. А пёс был что надо, и немудрено, что он понравился миссис Де Сусса. Одна из десяти заповедей гласит, что человек не смеет желать ни вола соседа, ни осла его, но о терьерах там ни слова, и, вероятно, по этой-то причине миссис Де Сусса желала Рипа, хотя постоянно ходила в церковь с мужем, который был настолько смуглей её, что, не будь у него такого ладного сюртука, вы могли бы, не солгав, назвать его чернокожим, да и только. Говорили, что он торгует индийской коноплей, и нажился он предостаточно!

Ну вот, Рипа посадили на привязь, и здоровье у бедолаги пошатнулось. Поэтому леди полковница послала за мной – ведь все знали, что я разбираюсь в собаках – да и спросила, что с ним.

«Просто, – отвечаю, – заскучал, и нужны ему свобода и компания, как и нам самим; крыса-другая тотчас бы его оживили. Крысы, мэм, твари низкие, – говорю, – но такова уж собачья натура; нужно ему также прогуляться, встретить собаку или двух, провести с ними день да сцепиться, как подобает христианину».

Тут она ответила, что её пёс никогда не дерётся, как никогда не дерётся также и христианин.

«Так зачем же тогда солдаты? – я ей, и принялся объяснять все собачьи повадки; а ведь если подумаете, то поймёте, что удивительней собаки никого в мире нет. Псов учат держаться, как природных джентльменов самого высокого круга – говорят, сама Вдова¹¹ любит хороших собак и узнаёт породистого пса, едва завидит; с другой стороны, они любят гоняться за кошками, водятся с разными дрянными уличными бродягами, ловят крыс и дерутся между собой, как черти.

Тут полковница мне: «Ну, Лиройд, я с вами не согласна, но в известной мере вы правы, и я хотела бы, чтобы вы иногда брали Рипа на прогулку, только не позволяйте ему драться, бегать за кошками и вообще творить что-то ужасное». Так и сказала.

Стали мы с Рипом гулять вечерами, а такой пёс делает честь человеку; наловил с ним пропасть крыс, а однажды мы устроили охоту в высохшей купальне, сразу за лагерем, и вскорости он снова засиял, как надраенная пуговица. Он летел на здоровенных рыжих собак-парий¹², точь-в-точь стрела из лука, и пусть весу в нём не было никакого, так неожиданно врезался, что те валились, как кегли под шаром, а когда кидались наутек, гнался за ними, точно за кроликами. Бросался и за встречными кошками.

Раз вечером мы перебрались через стену одного дома за мангустом, которого он преследовал; слезли около колючего куста; вдруг смотрим и видим миссис Де Сусса. Закинула этак зонтик на плечо и смотрит на нас. «Ах, – говорит, – это тот самый хорошенький фокстерьер? Он позволит себя погладить, мистер солдат?»

«Да, мэм, позволит, – говорю. – Он любит общество леди. Поди сюда, Рип, потолкуй с этой доброй леди». – И, видя, что мангуст успел удрать, Рип подходит, как джентльмен: он никогда не боялся стать неловким и никогда не становился.

«Ах ты красавчик, прелестный пёсик! – говорит она так нежно и нараспев, как всегда говорят такие леди. – Вот бы мне собачку вроде тебя. Ты такой милый, такой ужасно хорошенький». И дальше несёт всё, что, может, вовсе не нужное разумному псу, но что он сносит в силу хорошего воспитания.

Потом я заставил Рипа прыгать через трость, давать лапку, просить, умирать – словом, проделал с ним всякие штуки, которым дамы учат своих собак, хотя мне самому подобные затеи не нравятся: они делают толкового пса дурнем.

В конце концов выясняется, что она уже давно, так сказать, «положила глаз» на Рипа. Видите ли, её дети выросли, дел у неё мало, и она всегда любила собак. И вот миссис Де Сусса спрашивает меня, не хочу ли я выпить чего-нибудь. Идём в гостиную, где сидит её муж. Они оба затеяли возню с собакой, а мне досталась бутылка эля и несколько сигар.

Наконец, я ушёл, но эта дама крикнула: «О, мистер солдат, пожалуйста, придите снова с этой хорошенькой собачкой!»

Леди полковнице я о миссис Де Сусса и Рипе не обмолвился; сам он, конечно, тоже ничего не рассказал; стал захаживать в гости, и каждый раз получал славную выпивку и пригоршню отличных сигар. Наболтал ей о Рипе то, чего сам отродясь не слышал: будто он получил в Лондоне первую награду на собачьей выставке; будто заводчику за него дали тридцать три фунта четыре шиллинга; будто брат его живёт у принца Уэльского и, наконец, будто у него родословная не короче, чем у герцога. Она всё это глотала и без устали пса нахваливала. Но когда миссис Де Сусса вздумала дать мне денег, и я увидел, что она очень полюбила собаку, я стал кое-что подозревать. Всякий

13 может дать солдату на пинту пива, так, из вежливости, и в этом ничего худого, но, когда в руку незаметно суют пять рупий, легко понять, что вас пытаются подкупить и соблазнить. К тому же миссис Де Сусса стала поговаривать, что прохладная погода скоро кончится, и она отправится в Мансури Пахар¹⁴, а мы в Равалпинди¹⁵, и что после этого она уж никогда больше не увидит Рипа, если только кто-то, кого она знает, не сжалится над ней.

Я рассказал Малвени и Ортрису всю историю с начала до конца.

«Дрянная старая леди задумала мошенничество, – сказал ирландец, – она соблазняет тебя, дружище Лиройд, и подстрекает на воровство; но я сберегу твою невинность. Спасу от злых замыслов богатой старухи; сегодня же вечером пойду с тобой и выскажу ей слова истины и чести. Только, Джок, – добавил он, покачав головой, – на тебя не похоже, чтобы ты наслаждался хорошим пивом и тонкими сигарами в то время, как мы с Ортрисом бродили здесь и во рту у нас было сухо, как в известковом карьере. Да и курили-то мы всякую дрянь, купленную в лавке. Ты нарочно сыграл скверную шутку со своими товарищами; иначе зачем было бы тебе, Лиройд, качаться на атласном стуле? Точно Теренс Малвени чем-то хуже всякого продавца индийской конопли!»

«Не говоря уже обо мне, – заметил Ортрис, – но такова жизнь. Люди, действительно способные украшать общество, остаются в тени, а такие неуклюжие йоркширцы, как ты…»

«Да нет, – отвечаю. – Не йоркширец неуклюжий ей нужен, а Рип. Тут он главный герой».

На следующий день Малвени, Рип и я отправились к миссис Де Сусса, и поскольку ирландец был ей незнаком, она сначала стеснялась. Но вы слышали, как Малвени говорит, и вам нетрудно поверить, что он совсем очаровал даму. Она, наконец, сказала, что ей хочется увезти с собой Рипа в Мансури Пахар. Тут Малвени сменил тон и серьёзно спросил, подумала ли она о последствиях? О том, что двое бедных, но честных солдат будут отправлены в ссылку на Андаманские острова¹⁶. Миссис Де Сусса заплакала. Малвени стал утешать её, согласился, что Рипу было бы гораздо лучше в горах, чем в Бенгалии¹⁷, и выразил сожаление, что Рип не может жить там, где его так любят. Он продолжал лавировать¹⁸ то так, то иначе, пока, наконец, бедная леди не почувствовала, что для неё жизнь будет не в жизнь, если собачка не достанется ей.

И тут вдруг Малвени говорит: «Рип будет вашим, мэм, потому что у меня чувствительное сердце, не то что у бесчувственного йоркширца; только обойдётся вам это ни на пенни меньше, чем в триста рупий¹⁹».

«Не верьте ему, мэм, – говорю я. – Полковница не отдаст Рипа и за пятьсот».

«А кто говорит, что отдаст? – спросил Малвени. – Речь не о продаже; ради этой доброй, славной леди сделаю то, чего в жизни не делал. Я украду Рипа».

«Ни слова о краже, – возразила миссис Де Сусса. – Он будет так счастлив! Вы знаете, собаки иногда теряются, потом пристают к кому-нибудь, а Рип любит меня, и я люблю Рипа, как никогда не любила ни одну собаку, и он должен быть моим. Если бы мне отдали его в последнюю минуту, я увезла бы его в Мансури Пахар, и никто никогда ничего не узнал бы».

Малвени то и дело поглядывал на меня, и хоть я не понимал, что он задумал, но решил соглашаться с ним.

«Ну, мэм, – говорю, – вовек мне и не снилось опуститься до кражи собак, но раз мой товарищ видит, как можно угодить такой леди, как вы, то я не стану удерживать его, хотя это дурное дело, думается мне, и триста рупий жалкая награда за возможность попасть на проклятые острова, о которых говорил Малвени».

«Дам триста пятьдесят, – сказала Де Сусса, – только достаньте мне собачку».

Так мы позволили уговорить себя; она тотчас же смерила шею Рипа и послала в магазин Гамильтона²⁰ заказ на серебряный ошейник, чтобы он был готов к тому времени, когда Рип станет ее собственностью, а это должно было случиться в день отъезда в М ансури Пахар.

«Слушай, Малвени, – говорю, когда мы вышли из дома. – Ты не отдашь ей Рипа».

«Неужто захочешь огорчить бедную старушку? – ответил он. – У ней будет свой Рип».

«А откуда ты его возьмёшь?» – спрашиваю.

«Лиройд, милейший, – тянет он, – ты славный рослый малый и хороший товарищ, но в башке у тебя мякина. Разве наш друг Ортрис не таксидермист, не настоящий художник, мастерски владеющей тонкими белыми пальцами? А что такое таксидермист, как не человек, который умеет обращаться с шерстью? Помнишь белого пса у сержанта из солдатской столовой – скверного, злого, что половину времени в бегах, а другую ворчит? В этот раз он потеряется насовсем. Заметил ли ты, что по сложению и росту этот пес – просто слепок с полковничьего фокса, хотя хвост у него длиннее на дюйм, и нет на нём пятен настоящего Рипа? Ну, и характер у него, как у хозяина, или ещё лучше. Но что значит дюйм собачьего хвоста и несколько чёрных, коричневых и белых пятен для такого ловкого профессионала, как Ортрис? Сущую ерунду.

Скоро мы встретили Ортриса, и, так как этот малый был вострей иголки, он вмиг понял, чего от него ждут. На следующий день он принялся практиковаться в окраске шкуры, начав со своих белых кроликов, и вскоре разместил все Риповы пятна на спине белого обозного вола, чтобы запомнить их и быть уверенным в окрасах; коричневый и чёрный оттенки вышли совершенно натуральными. Если у Рипа и был какой недостаток, так именно избыток пятен; зато они располагались на диво правильно, и Ортрис готов был первоклассно сделать работу к тому времени, когда раздобудет собаку столовского сержанта.

Сроду не бывало пса свирепей сержантского, и он, ясное дело, не подобрел, когда хвост его стал на полтора дюйма короче²¹. Только пусть, кто хочет, болтает про Королевскую Академию²². Сам я ни разу не видел картины с изображением животного, которая была бы лучше копии Ортриса с милого Рипа, хотя копия эта ворчала, скалила зубы и старалась кинуться на Рипа – натурщика, каких поискать.

В Ортрисе всегда самомнения хватало, чтоб поднять воздушный шар, но даже ему так полюбился поддельный Рип, что он хотел отвести его к миссис Де Сусса раньше её отъезда. Но мы с Малвени его удержали, зная, что, как ни велико искусство Ортриса, его живопись была всё же поверхностной.

Вот, наконец, миссис Де Сусса назначила день отъезда в Мансури Пахар. Мы решили принести Рипа на станцию в корзине, передать его как раз перед отходом поезда и тогда же получить от неё деньги; всё, как было договорено.

Бог мой, ей давно пора было уехать; пятна на спине собаки требовали множество материала для поддержания надлежащего колера; Ортрису пришлось истратить на краски семь рупий и шесть анна²³ в лучшем аптекарском магазине Калькутты²⁴.

Тем временем столовский сержант повсюду искал своего пса, а тот сидел на привязи и ярился пуще и пуще.

Раз вечером поезд пришёл со стороны Ховры²⁵, и мы помогли миссис Де Сусса сесть в вагон, и подали ей около шестидесяти коробок, и, наконец, поднесли свою корзину. Из гордости Ортрис попросился пойти с нами и не мог не приподнять крышку и не показать ей пёсика, который свернулся клубком.

«Ой, – воскликнула чудная дама, – красавчик, какой он миленький!» Тут «красавчик» заворчал и оскалился, поэтому Малвени закрыл крышку и сказал: «Смотрите, мэм, вынимая Рипа, будьте осторожны. Он отвык путешествовать по железной дороге и, вероятно, будет скучать по своей настоящей хозяйке и по своему другу Лиройду; так что на первых порах принимайте во внимание его чувства».

Да, она сделает всё это и ещё больше для милого славного Рипа; она не откроет корзины, пока они не уедут на много миль; она и сама боится, чтобы кто-нибудь не узнал его; мы же истинно добрые, хорошие солдаты, действительно хорошие. И она передала мне пачку кредиток; в это время к вагону подошли её друзья и знакомые проститься с нею – числом не более семидесяти пяти – а мы сразу ушли.

Что стало с тремястами и пятьюдесятью рупиями? Трудно сказать; они растаяли у нас в руках, прямо растаяли. Мы поделили их поровну, потому что Малвени сказал: «Если Лиройд первым познакомился с миссис Де Сусса, то я вспомнил о собаке сержанта; Ортрис же был художником – гением, который создал произведение искусства из безобразного произведения природы. Однако в благодарность за то, что дурная старая женщина не довела меня до мошенничества, я отдал часть денег отцу Виктору²⁶ на бедняков, для которых он всегда просит пожертвования».

Но мы с Ортрисом смотрели на вещи иначе: он был кокни²⁷, а я славный малый с далёкого севера. Мы получили деньги и хотели ими пользоваться. И пользовались – недолго.

Нет-нет, мы никогда больше не слышали об этой милой даме. Наш полк пошёл в Пинди²⁸, а столовский сержант завёл себе другого пса вместо того, что постоянно пропадал и, наконец, совсем потерялся.

Гарм-заложник²⁹

Как-то вечером, много лет назад, я ехал в военное поселение Миан-Мир³⁰, чтобы посмотреть любительский спектакль. С задворок пехотных казарм наперерез лошадям выскочил солдат в надвинутой на глаза фуражке, вопя, что он страшный дорожный грабитель. При ближайшем рассмотрении я узнал в нём доброго знакомого и стал уговаривать шутника вернуться назад, в казармы, пока не поймали, но тот, не внимая уговорам, попал под дышло³¹ – а я тем временем услышал голоса высланного на поиски патруля.

Мы с возницей устроили солдата в коляске, поторопились отвезти домой, раздели, уложили в постель; наутро он проснулся с тяжёлой головой и совершенно сконфуженным. Когда постиранная форма высохла, а сам он умылся, побрился и поел, я доставил малого с рукою на свежей перевязи в казармы и доложил там, что накануне случайно переехал солдата коляской. Я не стал говорить с сержантом, злым и недоверчивым, а пошёл прямо к лейтенанту: тот был мало с нами знаком.

Через три дня мой друг вернулся по приглашению, и у ног его ласкался и пускал слюни превосходный – лучшего не встречал – бультерьер классических кровей: две части от бульдога, одна – от терьера³²; чистейший белый окрас, коричневый ободок прямо за шеей, коричневое пятно у корня упругого хвоста. Я знал этого пса больше года и часто восхищался им издали, и Виксен, моя фокстерьерша³³, тоже его знала – хотя и не одобряла.

– Это вам, – сказал мой приятель, без всякой, впрочем, радости от скорого расставания.

– Глупости! Этот пёс лучше большинства людей, Стенли³⁴,– ответил я.

– Не просто лучше. Стойку!

Пёс поднялся на задние лапы и простоял так целую минуту.

– Равнение на… право!

Бультерьер уселся и рывком повернул голову направо. По следующей команде он поднялся и трижды пролаял. Затем, подав правую лапу, легко вспрыгнул мне на плечо, обратился в шарф, мягкий м податливый, и свесился по обе стороны шеи. Мне велено было снять его и подбросить в воздух. Пёс приземлился с визгом, подвернув лапу.

– Немного не вышло, – сказал владелец. – Теперь идёшь помирать. Выкопай себе могилку и сомкни глазки.

Пёс, прихрамывая, поплёлся в угол сада, выкопал яму и улёгся на дно. Услыхав, что исцелён, он вскочил, завилял хвостом и заскулил, прося овации. Затем последовала полудюжина прочих штук вроде задержания без причинения вреда (задержан был я, а бультерьер сидел напротив, и скалился, готовый к прыжку), и ещё он показал, как прекращает есть сразу же после команды. Я утомился нахваливать все эти трюки, когда мой друг сделал какой-то жест – и пёс рухнул, как подстреленный – а его хозяин достал из шлема листок голубой линованной бумаги, какую продают в военных лавках, вручил мне записку и зашагал прочь, а пёс смотрел вслед и выл. Я прочёл:

«СЭР, отдаю вам пса³⁵ за то, что вы выручили меня. Он лучший из всех, каких знал, ведь выучил его сам, и он теперь не хуже человека. Не давайте ему много есть и, пожалуйста, не возвращайте мне – я не возьму этого пса, раз он ваш. Поэтому, прошу вас, не пытайтесь привести его назад. Я забрал у него прежнее имя, и вы можете назвать его, как захотите, и он станет откликаться, только, прошу, не приводите его назад. Он убьёт человека как от нечего делать, только не перекармливайте его. Он умней человека».

Виксен сочувственно присоединила тоненькое верещание к безнадёжному вою бультерьера, а я расстроился, потому что человек, держащий собак, совсем не тот, кто просто любит собаку. Собаки всего-навсего блохастые, шелудивые бродяги, падальщики, нечистые твари по учениям Моисея и Магомета; но собака, с которой вы неразлучны хотя бы шесть месяцев в году, вольная тварь, привязанная к вам любовью так крепко, что не займётся одна ни игрой, ни делом, терпеливая, сдержанная, забавная и мудрая душа – та, что распознает ваш настрой прежде вас самих – такая собака не подчинена всяким общим соображениям.

У меня была Виксен, собака всей души моей, и я знал, что чувствовал мой друг, с кровью сердца оставляя пса в моём саду. Однако пёс чётко усвоил, что теперь я его новый хозяин, и не побежал за солдатом. Вскоре он затих, к полному моему уважению, но Виксен, ревниво тявкая, принялась наскакивать на него. Будь она одного с ним пола, новичок смог бы развлечься дракой, но теперь лишь озабоченно поглядел, как она хватает его за мощные стальные бока, положил тяжёлую голову мне на колени и снова завыл. Тем вечером я собирался пообедать в клубе, но, когда стемнело, а пёс бродил по пустому дому, словно малыш, пытающийся унять слёзы, понял, что не могу оставить пса вынести первый вечер в одиночестве. Итак, все мы обедали дома, Виксен по одну руку от меня, чужак по другую; она провожала взглядом каждый его глоток, и явно признавала, что его застольные манеры куда лучше её собственных.

В жаркую пору у Виксен вошло в обычай спать на моей постели, с головой на подушке, подобно христианке, и поутру я просыпался на самом краю – маленькое существо выталкивало меня прочь, упёршись лапами в стену. Той ночью она особенно спешила улечься, задрав шерсть дыбом, косилась на чужака, рухнувшего на коврик беспомощно и безнадёжно, растопырив все четыре лапы и тяжко вздыхая. Виксен долго пристраивала голову на подушке, являя манеры и воспитание, и спела обычную, жалостливую песенку перед сном. Чужак тихо скользнул в мою сторону. Я спустил руку, а он лизнул её.

И тотчас моё запястье оказалось промеж зубов Виксен, а упреждающее «гррррр!» понятней слов объяснило, что при дальнейшем внимании к новому псу она меня цапнет.

Я ухватил Виксен левой рукой за жирный загривок, хорошенько встряхнул и сказал:

– Ещё раз такое – и пойдёшь на веранду! Заруби на носу!

Виксен смекнула прекрасно, но стоило мне отпустить её загривок, снова прихватила зубами правое запястье – прижав уши, напрягшись всем телом, готовая куснуть. Хвост большого пса застучал по полу покорно и миролюбиво.

Я снова ухватил Виксен, поднял над кроватью, словно кролика (она терпеть не могла такого обращения и взвизгнула), и выполнил обещание, отправив её на веранду к летучим мышам и лунному свету. Тогда она завыла. Пошла ругань – захлёбывающийся кашель – собака честила не меня, а бультерьера. Потом Виксен обежала дом, пытаясь открыть каждую дверь. Затем она выскочила на конюшню и лаяла так, словно застала конокрадов – её старый трюк. Наконец, вернувшись, одышливо провизжала: «Я больше не буду! Впусти, я больше не буду!»

Виксен впустили, она скользнула на подушку. Когда она успокоилась, я шепнул второй собаке: «Можешь лечь в ногах». Буль тотчас вспрыгнул на кровать, и хоть я чувствовал, что Виксен дрожит от ярости, та сочла за лучшее не противиться. Так мы и спали до раннего утра; потом они, кусок за куском, позавтракали со мной; затем подвели лошадь, и мы отправилась на прогулку. Прежде я не знал, что бультерьер может бежать за лошадью. Гоньба была ему в радость, а Виксен, как всегда, визжала, и бегала, и шмыгала взад-вперёд, возглавляя процессию.

Была деревенская околица, которую мы обычно миновали с осторожностью из-за рыжих собак-парий³⁶, вечно там отиравшихся.

Эти полудикие, голодные твари, были поодиночке трусливы, но девять-десять вместе становились стаей и вполне могли затравить, убить и съесть английскую собаку. На этот случай я специально брал хлыст с длинным ремнём.

В то утро они атаковали Виксен: она – допускаю, нарочно – отбежала из-под тени моей лошади.

Буль взбороздил пыль в полусотне ярдов³⁷ позади и круто развернулся, ухмыльнувшись по-бультерьерски. Я услышал визг Виксен – на неё бросились сразу пять дворняг; позади мелькнуло что-то белое; около Виксен взметнулось облако пыли, а когда оно улеглось, я увидел высоченного парию с перекушенным хребтом, а бультерьер валял по земле другого. Виксен вернулась под защиту моего хлыста, а следом явился и буль – ухмыляющийся веселей обыкновенного, весь во вражеской крови. Тогда я решил назвать его именем великого губителя сарацин, «Гарина в окровавленных доспехах» или, короче, «Гармом»³⁸; итак, наклонившись в седле, я объявил псу его новое имя. Он выслушал его несколько раз и отбежал в сторону, но лишь я крикнул «Гарм!», немедленно примчал обратно, готовый исполнить мою волю.

Тут я понял, как прав был мой друг солдат: пёс был умней и лучше человека. После прогулки я отдал собакам привычный и ненавистный для Виксен приказ; «Живо мыться!» – велел я. Гарм понял команду отчасти, Виксен объяснила остальное, и пара спокойно затрусила прочь. На веранде меня встретила отмытая до снежной белизны и крайне собой довольная Виксен, но псарь наотрез отказался и прикоснуться к Гарму, пока я не встал рядом. Так и стоял, наблюдая, как слуга скребёт пса щёткой, а Гарм, с мылом, пузырившимся поверх широкой башки, глядел на меня, заверяя, что вытерпит всё, что я предписал. Он отлично знал, что псарь лишь исполняет приказы.

– В другой раз, – сказал я слуге, – будешь мыть большого пса вместе с Виксен, когда пришлю их к тебе.

– Он знает об этом? – спросил псарь, разбиравшийся в собаках.

– Гарм, – приказал я, – в следующий раз тебя вымоют с Виксен.

Я знал, что Гарм понял. Так и было: в день следующей помывки, когда Виксен по обыкновению удрала под кровать, Гарм вышел на веранду, пристально глянул на нерешительного псаря, пошёл к месту прошлого купания и с непреклонным видом встал в лохань.

Но долгие часы у меня в конторе угнетали пса. Мы втроём выезжали в половине девятого и возвращались домой не раньше шести. Привычная к такой рутине Виксен спала под моим рабочим столом, но несвобода грызла Гармову душу. Обычно пёс сидел на веранде, глядя на Мэлл³⁹, и я отлично понимал, чего он ждёт.

Время от времени мимо нас к форту проходила рота солдат; тогда Гарм срывался с места чтобы учинить смотр; или же в контору заходил офицер в мундире – и больно было смотреть, как беднягу Гарма тянет к униформе, не к человеку. Он подскакивал к гостю, обнюхивал его и радостно тявкал, носился к дверям и назад. Однажды утром я услышал, как буль залаял в полный голос – неслыханное дело! – а потом пропал. Когда в конце дня я вернулся, солдат в белой форме метнулся через стену в дальнем конце сада, а встретивший меня Гарм был счастливейшим из псов. Такое продолжалось целый месяц, дважды-трижды в неделю.

Я притворялся, что ничего не замечаю, но Гарм и Виксен знали правду. Пёс выскальзывал из офиса около четырёх под видом обычного любопытства к чему-то на улице и делал это тихо, совсем незаметно для меня – но не для Виксен. Ревнивая собачка фыркала и сопела из-под стола достаточно громко, чтобы привлечь моё внимание к побегу. Гарм выходил наружу по сорока раз на дню, и Виксен не шелохнётся, но как только он удирал ко мне в сад на свидание со своим настоящим хозяином, сообщала мне об этом на своём языке. Это был один из способов показать, что Гарм не вполне член нашей семьи. Они были не разлей вода, но Виксен объясняла, что Гарм никогда не будет любить меня, как она.

И я всегда это помнил. Этот пёс не был моим, не мог стать моим, и я знал, что он несчастен так же, как его хозяин-солдат, проходивший по восемь утомительных миль⁴⁰ в день ради их встречи. Мне казалось, что чем быстрее эти двое воссоединятся, тем лучше. Как-то раз днём я отослал Виксен домой в собачьей коляске⁴¹ (Гарм к тому времени успел уйти), а сам поехал верхом в военное поселение потолковать с другим своим приятелем, солдатом-ирландцем⁴², закадычным другом собачьего хозяина.

Я объяснил суть дела и сердито добавил:

– И как раз сейчас Стенли плачет над псом у меня в саду. Почему он не заберёт его? Они оба несчастны.

– Несчастны! Да малый просто рехнулся с горя. Но такой с ним припадок.

– Что за припадок? Он проходит полсотни миль⁴³ неделю, чтобы увидеться с этим животным, прикидывается, что не замечает меня, когда видит на дороге; и теперь я так же несчастен, как и он. Заставь его забрать собаку.