Текст книги "Семейное дело"

Глава 12

Молчать предельно просто, когда от тебя требуется лишь не раскрывать рта, но на самом деле это крайне затруднительно. У помощников окружного прокурора набита рука задавать вопросы, на которые не отмолчишься. Например:

«Почему вы принудили, физически принудили Люсиль Дюко оставаться с вами в комнате ее отца, которую вы обыскивали?»

«В подписанных показаниях, переданных сержанту Стеббинсу, вы утверждали, что сообщили все сказанное вам Пьером Дюко. Но вы не сообщили о том, что он видел, как один из гостей за обедом вручил Харви Бассетту какую-то записку. Почему вы об этом не сообщили?»

«Если Дюко не рассказывал вам о том, кто присутствовал на обеде, откуда вы узнали о Бенджамине Айгоу?»

«Если не Дюко рассказал вам о встрече за обедом, от кого вы узнали подробности?»

«Почему вы сказали Солу Пензеру, что Люсиль Дюко не будет с ним говорить?»

«Когда вам стало известно, что Ниро Вулф убедил Пьера Дюко не обращаться в полицию?»

«Что конкретно вы забрали из карманов Пьера Дюко, перед тем как сообщили о найденном теле?»

Это только несколько примеров. Я не стану воспроизводить те, которые задавал неведомый мне помощник прокурора (раньше мы с ним не сталкивались), самодовольный живчик в очках с золотой оправой. Его вопросы звучали, откровенно говоря, до смеха нелепо. Из них следовало, что Ниро Вулф якобы во всем сознался. Ну да, мне всячески давали понять, что сознались Сол, Фред и Орри. Ничего удивительного, обычная рутина. Но чтобы сознался Вулф – увольте! Что касается меня самого, не думаю, что я побил рекорд игры в молчанку, однако я молчал с трех часов дня субботы до одиннадцати тридцати утра понедельника, хотя мне задали, должно быть, минимум пару тысяч вопросов; резвились и трое помощников окружного прокурора, и Джо Мёрфи, начальник бюро по расследованию убийств. Его вопросы по большей части убийств не затрагивали. Он хотел знать, почему мы с Вулфом так долго собирались в субботу днем и откуда «Газетт» столь своевременно узнала о нашем аресте. С ним молчать было чертовски приятно, потому что я испытывал искреннюю благодарность к своим неспешным конвоирам, но вот с другими копами дело обстояло хуже, и от постоянного сжимания зубов у меня заболела челюсть. Беда в том, что я давно прославился своими острыми и содержательными ответами на вопросы. Копы это знали и потому усиленно пытались меня разговорить, причем двое старались до омерзения ловко. Впрочем, отказ отвечать на вопросы не предполагает выбора; раз уж решил молчать, то молчи до упора, проглоти язык и не забывай об этом…

Среди всех камер, в которых мне доводилось спать, включая ту, что в Уайт-Плейнсе, в тридцати милях отсюда, нью-йоркская была хуже всего. Причем буквально во всем, будь то кормежка, грязь, компания в камере или цены на что угодно, от газет до второго одеяла. Вулфа я не видел. Не стану описывать свои чувства к нему на протяжении этих пятидесяти одного часа, скажу лишь, что чувства были… разнообразными. На него наверняка наседали жестче, чем на меня, но он сам напросился. Я не воспользовался правом на один телефонным звонок, не стал звонить Натаниэлю Паркеру, рассудив, что это сделает Вулф. К тому же Паркер, где бы он ни находился, должен был увидеть воскресный выпуск «Таймс» с новостями. Но интересно, где его черти носят сейчас? То есть без десяти шесть вечера в понедельник, когда я сидел на своей койке и притворялся, будто у меня все в порядке. Завтра же день выборов, судьи, не исключено, работать не будут. Еще один повод злиться. Лицензированному детективу следовало бы знать, сколько судей работает в такие дни, а я не знал. Того и глядишь придется пропустить выборы, а я ведь хотел голосовать за Кэри[23]23
  Х. Кэри в 1974 г. стал первым губернатором штата Нью-Йорк от Демократической партии за последние 16 лет.


[Закрыть]. Тут за дверью послышались шаги, в замке заскрежетал ключ, и дверь распахнулась.

– Гудвин, тебя ждут внизу, – сказал незнакомый мне коп. – Прихвати вещички заодно.

Было бы что прихватывать. Я рассовал скудное добро по карманам и вышел из камеры. Мой сосед из камеры слева что-то произнес, но он постоянно болтал, так что я даже не вслушивался. Коп провел меня по коридору до дальнего конца, где была дверь со стальными засовами толщиной с мое запястье, открыл ее ключом и подтолкнул к лифту. Пока мы дожидались кабины, он сообщил:

– Твой номер двести двадцать четыре.

– В смысле? Не знал, что мне дали номер.

– Тебе и не давали. Это я вас считаю – парней, чьи фото печатают газеты.

– За сколько лет?

– За девятнадцать. В январе будет девятнадцать.

– Спасибо, что сказали. Значит, двести двадцать четыре. Интересная у вас работа.

– Скажешь тоже. Работа как работа.

Прибыл лифт.

В просторном помещении на первом этаже ослепительно сверкали лампы под потолком. Натаниэль Паркер сидел на деревянном стуле в торце длинного стола. За столом восседал тип в форме, другой, также в форме, стоял у дальней стены. Завидев меня, Паркер поднялся и протянул руку. Я охотно ответил на рукопожатие. Тот коп, что подпирал стену, указал на кучку предметов на столе, потом протянул мне бумажную карточку:

– Если все на месте, распишитесь под пунктирной линией. Ваше пальто на стуле.

Все и вправду было на месте: нож, кольцо для ключей, бумажник без денег (наличные я предусмотрительно сунул в карман). Поскольку я продолжал молчать, то, прежде чем подписать, убедился, что в карточку не занесли ничего такого, о чем пришлось бы пожалеть. Пальто воняло, но мне доводилось обонять вонь и похуже, поэтому я не стал возмущаться. Паркер вывел меня наружу, а полицейский за столом так и не проронил ни слова. Паркер тоже помалкивал, пока мы не очутились на тротуаре.

– В такси нас не посадят, поэтому я приехал на своей машине. Она за углом.

– Еще за углом должен быть бар, – твердо произнес я, дивясь собственному голосу, который будто заржавел и нуждался в смазке. – Хочу вас немного послушать, и лучше бы вы не отвлекались на дорогу.

Народа в баре оказалось многовато, но какая-то парочка как раз освободила одну кабинку, где мы и разместились. Паркер заказал водку со льдом, а я потребовал двойной бурбон и большую кружку молока. Адвокат удивленно выгнул бровь.

– Молоко для желудка, – объяснил я, – а бурбон для нервов. Сколько содрали в этот раз?

– Тридцать тысяч. Тридцать за Вулфа и столько же за тебя. Коггин настаивал на пятидесяти, упирая на вашу причастность, как он заявлял, и на то, что вы молчите. Грозил сменить обвинение на сговор с целью воспрепятствовать отправлению правосудия, но это, разумеется, была ошибка, и судья Карп поставил ему на вид. В суде угрозами не бросаются.

– Где Вулф?

– Дома. Я отвез его домой около часа назад. Пожалуйста, введи меня в курс дела.

– Все просто. Произошли три убийства, а мы не уведомили полицию.

– Черт подери, это я знаю! Подробности давай. Я никогда раньше не видел Вулфа таким. Он и со мной как в рот воды набрал! Поэтому отдуваться предстоит тебе. Строго между нами, конечно. Я же твой юридический советник.

Принесли напитки, я глотнул молока, затем пригубил бурбон, после чего сделал два глотка побольше.

– Я расскажу вам все, что знаю. Рассказ займет часа полтора. Но не ждите, что я растолкую, зачем мы полезли в лисью нору. Это мне самому неведомо. Вулф и меня ни во что не посвящал. Мы могли поделиться с полицией практически всем, что знаем, и все-таки плести дальше наши кружева. Так бывало тысячу раз, сами помните, но он не захотел. Сказал Роману Вилару… Вы о таком слышали?

– Да. Об этом мне сообщили.

– Он сказал Вилару, что покупает удовлетворение самолюбия. Угу. А расплачивается нашими лицензиями. Конечно…

– Действие ваших лицензий приостановлено.

– За решеткой они нам не понадобятся. Где Сол, Фред и Орри?

– Они как раз за решеткой. Я освобожу их завтра. Судья Карп заверил меня, что будет работать. Ты действительно не знаешь, почему Вулф упрямится?

– Честное слово. Слушайте, вы же мой адвокат, так?

– Ну да.

– Тогда я воспользуюсь правом на профессиональную тайну. Часок свободный выкроите?

– Вряд ли, но начинай.

Я глотнул бурбона и запил молоком.

– Начнем с вопроса. Если я расскажу вам все как клиент, получится, что я поделюсь с вами сведениями о втором вашем клиенте без его одобрения. Как насчет конфликта интересов? Может, мне обратиться к другому юристу?

– Если хочешь найти кого-то получше, то обращайся. Вулф знает, что я тебя опекаю. Знает, что ты расскажешь мне все, что сочтешь нужным. Если он готов допустить конфликт интересов, решать вам. Разумеется, если другой адвокат устраивает тебя больше…

– Нет, спасибо. Вы прославитесь. Занятное совпадение выходит. Вулфу точно понравится. Пятерых мужчин в Вашингтоне обвиняют в сговоре с целью воспрепятствовать отправлению правосудия – Холдемана, Эрлихмана, Митчелла, Мардиана и Паркинсона[24]24
  Представители так называемой уотергейтской семерки, основные обвиняемые по делу о политическом Уотергейтском скандале.


[Закрыть]. Здесь такое же обвинение грозит тоже пятерым – Вулфу, Гудвину, Пензеру, Даркину и Кэтеру. Не удивлюсь, если Вулф нарочно все подстроил. Если так, я рад в этом участвовать. Ладно, перейдем к профессиональной тайне.

На сей раз я отпил молока, лакирнул бурбоном и приступил к исповеди перед своим адвокатом.

Полтора часа спустя, в пять минут девятого, Паркер высадил меня на углу Тридцать пятой улицы и Восьмой авеню. Я решил пройтись пешком полтора квартала, размять ноги. Теперь адвокат располагал множеством фактов, однако не мог посоветовать ничего дельного, а лично я намеревался продолжать расследование. Ставлю десять к одному, что Паркер охотно рекомендовал бы мне угомониться, но не мог этого сделать из-за Вулфа. Дело и вправду смахивало на конфликт интересов, но я давно научился не спорить с крючкотворами. Они всех мнят ниже себя. Так или иначе, расстались мы по-дружески и обменялись рукопожатием.

Дверь старого особняка из бурого песчаника оказалась закрытой на засов. Пришлось звонить в звонок. Я ничуть не преувеличиваю: Фриц зажал нос, стоило мне снять пальто. Еще бы – экстраповар с экстраобонянием!

– Не буду ничего говорить. Самое главное – ты вернулся, grace a Dieu[25]25
  Хвала Господу (фр.).


[Закрыть]. Выглядишь ужасно.

Я перебросил пальто через руку:

– А чувствую себя и того хуже. Вещи придется отдавать в чистку, я и сам бы почистился. Через пару часиков спущусь, снова распотрошу холодильник и твои полки и подарю тебе повод пополнить запасы. Вулф в столовой?

– Нет, у себя. Я отнес ему простой омлет из пяти яиц и тосты с кофе. До этого он попросил растереть ему спину настойкой сирени. В газетах писали, что вас всех посадили в тюрьму. Ты мне что-нибудь расскажешь? Он ничего не захотел говорить.

– Суди сам, Фриц. Я знаю кучу неведомых тебе подробностей, но вот относительно самой важной – что будет дальше – осведомлен ничуть не больше твоего. Скажи мне вот что. Ты знаком с ним, пожалуй, даже лучше, чем я. Как по-французски «безумие»? Как сказать «спятил»?

– Fou. Insense.

– Первое звучит красивее. Вулф у нас fou?

– Нет. Он смотрел на меня осмысленно.

– Ладно, тогда будем ждать. Окажи мне услугу, хорошо? Позвони ему по домашнему телефону и сообщи, что я вернулся.

– Ты бы к нему зашел. Он тебя примет.

– Нет уж. Я не fou. Увидимся через пару часов.

С этими словами я двинулся к лестнице.

Глава 13

Наверное, вы ждете – я бы ждал на вашем месте, – что основной силой в схватке за право донести до американского народа правду об этой истории выступила «Газетт». Эта газета вечно подсыпала перчика и добавляла красок любому событию, от ситуации на рынке до очередного убийства, и я, признаться, вносил в ее бизнес посильный вклад, исправно поставляя некоторые сведения Лону Коэну на взаимовыгодной основе. А хуже всего среди репортерской братии были Билл Венгерт из «Таймс» и Арт Холлис с «Си-би-эс ньюс». Когда известие об обеде в «Рустермане» просочилось в прессу – никто не понимал, каким именно образом, – и когда убийство Харви Г. Бассетта из «НАТЕЛЕК» связали с двумя другими убийствами – никто не понимал в точности почему, – начальство, полагаю, крепко прищемило Венгерту хвост. А Холлис, треклятый болван, подкинул своему каналу идею отправить в дом Ниро Вулфа съемочную группу для двадцатишестиминутного интервью, но не потрудился договориться об этом с нами. В общем, пару дней мне пришлось тратить бóльшую часть времени и сил на налаживание связей с общественностью. В подробности вдаваться не стану, скажу лишь, что тщетно пытался убедить «Таймс», будто подставлять мою фамилию под любую криминальную новость – не лучшая мысль.

Во вторник утром важнее всего было то, что я вошел в здание на Тридцать четвертой улице, укрылся в кабинке и поводил иголкой машины для голосования[26]26
  С 1960-х гг. в США использовались устройства на основе перфокарт: избиратель отмечал специальной иголкой выбранных кандидатов, а машина на основании расположения отверстий в перфокарте подсчитывала голоса.


[Закрыть]. Никогда не понимал тех, кто добровольно отказывается от такого развлечения. Тебе оно не стоит ни цента, зато несколько минут ты воображаешь себя вершителем судеб. Это единственный способ известить мироздание о себе, дать понять, что именно ты решаешь, как будет дальше и кто понесет за это ответственность. Лично я только в подобные мгновения осознаю свою значимость для мира и убеждаюсь в наличии у человека пресловутых прав. Порой это ощущение не отпускает всю дорогу до дома, если, конечно, никто в меня не врежется по пути.

Из спальни Вулфа не доносилось ни звука до самого ланча. Скрежета лифта я не слышал, значит в оранжерею он не поднимался. Опасений насчет его физического здоровья не возникало – на завтрак, по словам Фрица, Вулф съел обычную порцию, а днем, когда я вернулся после голосования и короткой прогулки, Фриц доложил, что звонил Паркер и Вулф разговаривал с ним из спальни. Меню ланча тоже не вызывало сомнений насчет здоровья Вулфа – запеченный луфарь, фаршированный креветками, и салат из эндивия с водяным крессом. Спустившись в четверть второго, Вулф заглянул в кабинет и пожелал мне доброго утра, хотя утро давно миновало, а затем направился в столовую. Сам я подумывал перекусить на кухне, но рассудил, что лучше уж вместе, – в конце концов, у нас двоих один и тот же юридический советник. Вдобавок ни к чему давать Фрицу лишний повод для огорчения.

Едва я сел за стол, Вулф спросил, нет ли новостей от Фреда с Орри. Я ответил, что они звонили утром и получили от меня наказ дожидаться распоряжений: как только что-то прояснится, я сразу перезвоню. О Соле Вулф не спрашивал, значит Пензер звонил, пока меня не было. Странно, кстати, что Фриц об этом не упомянул. О звонке Паркера Вулф промолчал. Похоже, пусть мы и продолжали общаться, наше общение не подразумевало таких тем, как право на жизнь, свободу и поиски счастья. Когда Вулф нарезал рыбу, Фриц передал мне мою порцию и забрал свою, Вулф уточнил, куда надо идти, чтобы проголосовать. Я объяснил. Еще он захотел узнать, сколько мест, по моему мнению, получат демократы в палате представителей и в сенате, и мы подробно обсудили этот расклад. А в завершение Вулф поинтересовался, как разделил я бюллетень. Я не стал скрывать, что проголосовал за Кэри, но вычеркнул Кларка[27]27
  Демократ У. Р. Кларк в 1974 г. баллотировался в сенаторы от штата Нью-Йорк, но проиграл выборы.


[Закрыть].

Надо сказать, вышло то еще представление. На моей памяти у Вулфа и раньше случались перепады настроения, а раз или два он почти впадал в глубокую хандру, но сейчас нас постигло нечто новенькое. Действие наших лицензий приостановили. Если мы вздумаем перебраться через реку в Нью-Джерси, поехать в Уэстпорт или в Данбери, нас немедленно арестуют без права освобождения под залог, и троих наших помощников ожидает та же участь. Сиди да горюй, но – пф, какие мелочи! Все само собой образуется. Что ж, Фриц прав: Вулф вовсе не fou, он просто решил напрочь игнорировать текущее положение дел, поскольку выглядит оно совершенно безнадежным. Когда мы встали из-за стола в десять минут третьего, я прикинул, что дам Вулфу, пожалуй, сутки, а затем, если придется, выставлю ультиматум.

Четыре часа спустя я засомневался, возникнет ли в том необходимость. Я вообще перестал понимать, что происходит. Из столовой Вулф не пошел в кабинет и не вызвал лифт, чтобы подняться к себе; нет, он заявил, что идет голосовать, и двинулся к вешалке за пальто. В этом как раз не было ничего удивительного: процедура голосования – одна из немногих, способных выгнать его из дома в любую погоду. Но в четверть седьмого он не вернулся, и вот это было уже из ряда вон. Четыре часа! Наверняка стряслось что-то скверное. Он то ли в больнице, то ли в морге, то ли в самолете, летящем в Черногорию. Я пожалел, что не стал слушать шестичасовые новости, и гадал, садиться на телефон прямо сейчас или потерпеть до обеда, когда в дверь позвонили. Я вышел в прихожую и увидел за дверью знакомый силуэт. Ключей, как обычно, Вулф с собой не взял. Я открыл ему, и он, расстегивая пальто, деловито сообщил:

– Придумал себе поручение.

– Движение на улицах плотное?

– Разумеется. Как всегда.

Вешая его пальто на вешалку, я принял решение не тянуть с ультиматумом до завтра, а предъявить после обеда, в кабинете, когда Фриц удалится с грязными кофейными чашками на подносе. Вулф пошел на кухню, а я поднялся к себе в комнату и встал у окна, подбирая нужные слова.

Этот обед запомнился мне как едва ли не самый тоскливый из всех, что проходили в нашей столовой. Я действительно думал, что он может стать последним совместным, но все-таки вилкой и ножом орудовал привычно споро, жевал, глотал и выслушивал рассуждения Вулфа о выражениях лиц у людей в очереди к кабинкам для голосования. К тому времени, когда мы перебрались в кабинет, расселись и Фриц принес кофе, я так и не подобрал начальной фразы для ультиматума, но это меня не беспокоило. Долгий опыт подсказывал, что нужная фраза прыгнет на язык сама собой.

Я допивал вторую чашку, когда в дверь позвонили. Выходя в прихожую, я никак не ожидал увидеть за дверью целую банду. Пришлось даже подойти ближе, удостовериться и лишь затем вернуться в кабинет.

– Четверо из шести. Вилар, Хан, Джадд и Айгоу. Аккермана и Уркхарта не наблюдается.

– Никто из них по телефону о встрече не договаривался?

– Нет.

– Впусти.

Я подчинился. Распахивая дверь, впуская гостей и принимая у них пальто, я ведать не ведал, зачем они пожаловали. По всей видимости, не только для того, чтобы выставить свой ультиматум. В кабинете Джадд занял красное кожаное кресло, а остальные придвинули ближе желтые.

– Вы не похожи на человека, недавно вышедшего из тюрьмы, – заметил Джадд.

– Мне доводилось сидеть дольше в камере куда грязнее, – отозвался Вулф. – В Алжире.

– Вот как? А я никогда в тюрьме не сидел. Двое из нас хотели навестить вас прямо с утра, но я предложил собрать больше фактов. Увы, не получилось. То есть собрали, но не все, какие хотели. Возможно, остальное мы узнаем от вас. Насколько я понимаю, вы с Гудвином ничего не сказали полиции, как и ваши наемные помощники, но нас продолжают спрашивать о записке, которую кто-то передал Бассетту за обедом. К тому же после нового убийства к нам стали приставать с вопросом, где мы были в субботу утром, когда убили ту женщину. Вы утверждали, что сами не пошли бы к окружному прокурору, и явно оказались у него по принуждению. Мы хотим знать, что, черт побери, происходит!

– Я тоже.

– Хватит увиливать! – прорычал Айгоу. – Вы нам все расскажете!

– Расскажу, – согласился Вулф и оглядел гостей. – Я рад вашему визиту, господа. Полагаю, мистер Аккерман и мистер Уркхарт не захотели возвращаться в здешнюю юрисдикцию. Что ж, не могу их в этом винить. Что касается записки, Люсиль Дюко о ней знала, и девушку убили. Очевидно, что знает и служанка Мари Гарру – вероятно, подслушивала и так узнала. Она пошла на сотрудничество с полицией. Поэтому вас снова начали донимать, и это достойно сожаления. Однако я ничуть не жалею о том, что мы вас отыскали и собрали здесь, поскольку вы поделились со мной сведениями, которые могут оказаться полезными. Не все, но двое из вас. Мистер Айгоу сказал мистеру Гудвину, что мистер Бассетт страдал одержимостями – так он выразился, – а мистер Хан сообщил, что одной из этих одержимостей, причем ярко выраженной, была привязанность к жене.

Услышав эти слова, я все понял. Меня будто осенило. Как если бы молния полыхнула. Не догадка, не намек – истинное знание. Быть может, вы сами сообразили куда раньше и дивились моему скудоумию, но это отнюдь не доказывает, что вы умнее меня. Вы-то читаете отчет, а я находился внутри расследования. Кроме того, я мог обронить раньше намек-другой, но возвращаться назад и переделывать текст не собираюсь. События я излагаю последовательно и предельно точно, нет смысла что-то такое тут громоздить.

Остаток беседы я, разумеется, воспроизведу, но поклясться в достоверности каждого слова не готов. Нет, я был там и слушал, но мне предстояло принять решение, пока гости не ушли. А Вулф никак не желал бросать свои игры. Почему? Ну почему, черт его дери?! Ладно, это подождет, надо решить, как быть. Надо ли как-то ему показать, что я знаю, как обстоит дело? Естественно, как бывало неоднократно, случилось так, что я осознал, – я лишь притворяюсь, будто пытаюсь что-то решить. На самом деле решение пришло ко мне подсознательно. Не могу подобрать иного слова, поэтому пусть будет так. Я не стану ничего показывать Вулфу. Если он затеял эту игру и продолжает играть – пускай, но играют-то двое, и мы еще поглядим, кто оплошает первым.

Между тем гости беседовали с Вулфом. Знаете что? Я передумал. Выше я сказал, что постараюсь воспроизвести остаток их беседы, но нет – я лучше смошенничаю. Если бы кто-то из них сказал что-то такое, что изменило бы общую картину или ее дополнило, я бы, конечно, привел эти фразы в точности, но ничего такого не было. Вулф все пытался подвести Хана и Айгоу к обсуждению миссис Бассетт, но они упорно игнорировали его намеки. Видимо, договорились, что ни в коем случае не станут о ней упоминать. Вообще они явились узнать, чего ради Вулф втянул их в это дело, а больше всего – в особенности Джадда и Вилара – их интересовали Пьер Дюко, погибший в доме Вулфа в нашем присутствии, и его дочь. В какой-то момент мне показалось, что Вулф на них накинется, но он сдержался и внимательно слушал. Во вступительной речи он выразил сожаление, что вовлек их в расследование, но подчеркнул, что получил от них ценные сведения. Думаю, рассчитывал почерпнуть из этой беседы новые подробности, но если так, то его надежды не оправдались. Зная то, что мне открылось, я это быстро понял.

Чуть позже десяти вечера я выпроводил гостей, вернулся в кабинет и принял следующее решение. Вулф ляжет спать где-то через час, так что, если он все же заговорит, мне будет трудно уследить за собственным голосом и выражением лица. Поэтому, не садясь, я произнес:

– Кажется, если потороплюсь, я успеваю на последние полчаса хоккейного матча. Я вам нужен?

Он ответил отрицательно и потянулся за книгой, а я вышел в прихожую и взял пальто. Снаружи резвился ветер, выискивая, что бы такое умчать куда подальше, и я поднял воротник, добежал до аптеки на углу Восьмой авеню, заскочил внутрь, юркнул в телефонную кабинку и набрал номер.

– Слушаю?

– Говорит президент Национальной лиги тюремных реформ. Когда вы согласны уделить мне полчаса на обсуждение нашей программы?

– Ты ванну принимал? Побрился?

– Нет. Зато сойду за вещественную улику.

– Тогда приезжай. Но зайди через служебный вход.

Мне повезло. В такое время суток такси можно ловить целый час, но стоило мне выйти из аптеки, как сразу подвернулась свободная машина.

Также мне повезло в том, что Лили оказалась дома одна. Она сидела за роялем, играла, похоже, прелюдии Шопена. Это не пустая догадка. В ее глазах и голосе в такие мгновения проявляется нечто особенное, голос звучит так, словно она вот-вот запоет, но сама Лили этого не замечает. Она пригласила меня проходить в логово, а пару минут спустя присоединилась ко мне с бутылкой шампанского и двумя бокалами.

– Поставила в холодильник, когда ты позвонил, – пояснила она. – Надеюсь, успело охладиться. Ну, насколько все плохо было?

– Да так, терпимо. Я сидел на койке, закрывал глаза и воображал, что сижу перед камином в твоей Поляне, а ты жаришь стейк на кухне. – Я выдернул пробку. – Мими бокал не полагается?

– Она ушла в кино. А насколько все плохо сейчас?

– Хотел бы я знать. По-моему, мы выкарабкаемся, но шансы оценивать не буду. – Я разлил шампанское по бокалам.

В логове была дверь на террасу; я приоткрыл ее и выставил бутылку наружу.

– За всех, начиная с нас, – проговорила Лили, мы чокнулись и выпили.

– К слову, о шансах. Будь цветочные лавки открыты, я пришел бы с тысячью алых роз. Помнишь, я давал тысячу против одного, мол, До-Ре-Ми никогда не пожалеет, что рассказала тебе о Бенджамине Айгоу? Что ж, это было глупо с моей стороны, поэтому я задолжал тебе извинение.

– А почему она должна пожалеть?

– Как-нибудь объясню, надеюсь, что скоро. На самом деле я напросился в гости по трем причинам. Во-первых, мне нравится смотреть на тебя. Во-вторых, надо было извиниться. В-третьих, я подумал, что ты согласишься ответить на парочку вопросов о До-Ре-Ми.

– Она терпеть не может это прозвище.

– Ладно, пусть будет Дора Бассетт.

– Что за вопросы? Она пострадает, если я на них отвечу?

– Возможно. Смотри, ее муж был убит. Потом убили твоего любимого официанта. Затем его дочь. Не исключено, что я пойму, кто все это сделал, если ты точно перескажешь мне, что говорила Дора Бассетт, когда спрашивала обо мне. Вот это я и хотел спросить. Что она тогда сказала?

– Я же тебе пересказывала, разве нет?

– С твоих слов, ее интересовало, виделась ли ты со мной после смерти ее мужа. А во второй раз – выяснил ли я, кто подложил бомбу в пальто Пьеру.

– Ну да, так и было.

– Точные фразы ты не запомнила?

– Сам знаешь, что нет. Это ты у нас как магнитофон.

– А Ниро Вулфа она упоминала?

– Может быть, но я не уверена.

– А еще кого-нибудь? Сола Пензера? Фреда Даркина? Орри Кэтера?

– Нет. Она спрашивала про тебя. Слушай, Эскамильо, мне это не нравится. Думаю, ты догадываешься почему. Я тебе уже говорила. Я не в восторге оттого, что ты частный сыщик, но ты меня не привлекаешь ни как брокер, ни как профессор из колледжа, ни как дальнобойщик или киноактер. Ты мне нравишься просто как Арчи Гудвин, и тебе это хорошо известно.

Она допила шампанское. Я отставил свой бокал, наклонился, снял с ее ноги домашнюю туфельку – синий шелк или что-то вроде того, расшитый золотыми нитками, – плеснул туда пару унций шампанского, поднес ко рту и выпил.

– А ты мне нравишься вот как. В следующий раз оставлю лицензию дома, если у меня ее не отнимут. Пока временно приостановили.