Текст книги "Приз для принцев"

– Теперь, месье, – сказала она холодно, – я попрошу вас объясниться.

Молодой человек смотрел на нее такими же холодными, как у нее, глазами.

– Это я должен объясняться? – тихо вопросил он. – Вы, кажется, забыли, мадемуазель, что именно я арендовал этот дом. Уверен, что я имею право прийти и пожелать вам доброй ночи. И что я нахожу?

– Ну, значит… да… и что же вы находите? Если я не сержусь на вас, Стеттон, то лишь потому, что вы глупы.

Вам прекрасно известно, что генерал Нирзанн нам полезен и что мы не все еще с ним закончили. А вы поставили меня в смешное положение из-за того лишь, что он сидел в моей библиотеке, до смерти надоедая мне своей глупой болтовней! Да, решительно именно вы должны объясниться.

– Это мой дом. Я оплатил аренду, – упрямо повторил Стеттон, но уже почувствовал, что, упорствуя, он каким-то образом оказался не прав.

– Меня это больше не интересует, – холодно сказала Алина. – Я завтра уезжаю.

– Уезжаете?! Но почему… Вы не можете!

– Ошибаетесь; чего я не могу, так это оставаться здесь и быть оскорбляемой вами.

– Тьфу, пропасть, но что мне было делать?! Когда я увидел…

– Вы ничего не увидели.

Это все, что она сказала. А поскольку Алина твердо держалась намерения завтра же уехать, Стеттону ничего не оставалось, как отчаянно каяться в своих ошибках и молить о прощении.

Он предоставит ей полную свободу; он никогда больше не допустит никакого диктата по отношении к ней; он сколько ей угодно будет ждать ее. Алина заколебалась; он упал на колени и умолял ее не покидать его.

– Вы говорили, что любите меня! – вскричал он.

– Да, это так, Стеттон. И вы это знаете. – Она добавила толику нежности в свой тон.

Он обвил ее руками и вскричал:

– Вы не стали бы сердиться на меня, если бы знали, как я люблю вас! Эти препятствия сводят меня с ума.

Постоянное ожидание невыносимо!

Он был совершенно сражен. Она позволила снова обнять себя, потом мягко высвободилась и сказала, что должна удалиться…

– Что же касается генерала Нирзанна, то выбросите его из головы, – сказала она. – Он – старый идиот, и я немедленно откажусь от него, как только он перестанет быть нам полезен; я никогда не дам вам повода ревновать к нему.

И с этим обещанием, все еще звучавшим в его ушах, и с поцелуем, все еще ощущавшимся на его губах, он отправился обратно в отель.

Глава 7
Преданность двоих

Никто не станет отрицать – у мистера Ричарда Стеттона было достаточно причин нервничать, и следовательно, не стоит завидовать той удаче, которая посетила его на следующее после описанных в предыдущей главе событий утро.

Удача прибыла с утренней почтой и имела вид чека на пятьсот тысяч франков от его отца из Нью-Йорка.

Кажется, дела пошли на лад, и Стеттон-старший желал своему сыну Ричарду ничего не пропустить. Он писал:

«Примерно через год я буду готов уйти в отставку, и тогда ты сможешь осесть здесь до конца своей жизни.

Хорошо проводи время; ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться».

– Хорош, – сказал Стеттон-младший, любовно разглядывая чек.

Неприятная сцена накануне вечером не ослабила его нетерпения, но еще усилила безумное влечение к мадемуазель Солини и, что любопытно, укрепила его доверие к ней. Он был теперь далек от того, чтобы ревновать к генералу, он смеялся над ним.

– Алина хорошо его обрабатывает, – сказал он вслух, занимаясь своим туалетом. – Ну что ж! Представляю, как он удивится, когда мы с ней вместе уедем отсюда.

После завтрака он вышел на улицу, пересек Уолдерин-Плейс и стал не спеша фланировать мимо магазинов на другой стороне. Было около полудня; по тротуарам прогуливались разодетые женщины, куда-то спешили мужчины.

Стеттон остановился перед ювелирным магазином и принялся рассматривать безделушки, выставленные в витрине. Его взгляд привлекло жемчужное ожерелье, уложенное на черном бархате коробки.

– Довольно хорошенькое, – пробормотал молодой человек, напуская на себя вид знатока, – вполне элегантное.

Он представил себе, как хорошо перлы будут выглядеть на белой шее Алины, он рисовал себе ее восхищение и удивленную благодарность за такой подарок; и еще он думал о чеке, спрятанном в его нагрудном кармане.

Он вошел в магазин и спросил о стоимости ожерелья.

Продавец сообщил ему, что оно стоит семьдесят пять тысяч франков.

– Смешно! – сказал Стеттон (это было придумано заранее). – У Лампарди, в Париже, я покупал точно такое же – только жемчужины, кажется, были немного крупнее – за сорок тысяч.

Продавец в ужасе воздел руки.

– Сорок тысяч! Невозможно! – воскликнул он. – Это ожерелье стоит по крайней мере втрое дороже против того. Но подождите, месье, я позову хозяина.

Когда появился хозяин, Стеттон снова выразил свое изумление и негодование, что за такую пустячную безделушку требуют такую нелепую цену.

Хозяин, вертясь и подпрыгивая от волнения, уговаривал себя сохранять спокойствие, что тоже было частью игры.

Они сошлись на шестидесяти тысячах франков. Стеттон распорядился доставить ожерелье к нему в отель во второй половине дня и покинул магазин, чувствуя себя утомленным.

«Тьфу, пропасть, нужно было спустить до пятидесяти тысяч, – сказал он про себя. – Этот человечек – продувная бестия».

Вечером после обеда он прогулялся по Аллее до дома номер 341, где нашел Алину и Виви одних – факт, добавивший ему хорошего настроения и умиротворивший его сердце. Виви задержалась только для того, чтобы поприветствовать гостя, а потом поднялась наверх.

Стеттон, оказавшись наедине с мадемуазель Солини, был немного смущен. Интересно, размышлял он, совсем ли она простила его за то, как он вел себя вчера вечером? Они сидели в библиотеке перед горевшим камином; Стеттон завладел тем креслом, в котором накануне обнаружил генерала Нирзанна.

– Мы сегодня не видели вас на прогулке, – сказала Алина.

– Да, я писал письма в отеле, – ответил Стеттон. И после короткой паузы продолжил: – Кроме того, у меня было небольшое дело к моему банкиру. В Маризи, должно быть, нехватка денег. Парень чуть не на шею мне бросился, когда я объявил о своем намерении внести на счет полмиллиона франков.

Алина пристально смотрела на него:

– Но это – большие деньги.

– Для кого-нибудь может быть, но не для меня, – напыщенно заявил молодой человек. – Я, скорее всего, спущу их за пару месяцев. Кстати, часть из них я уже спустил на маленький сюрприз для вас.

– Сюрприз для меня?

– Да, – Стеттон поднялся и взял со стола небольшой сверток, который сам положил туда, когда вошел, – маленькое подношение, – продолжал он, срывая упаковку, – не знаю, понравится ли вам.

Он нажал на пружинку, открыв взорам жемчужное ожерелье, и протянул коробочку Алине.

Она испустила короткий вздох с восклицанием удивленного восторга и, взяв ожерелье с бархатной подушечки, приложила его к шее.

– Ох! – восхищенно вскричала она, не в силах сказать что-нибудь еще. Потом обвила руками шею Стеттона и прижалась губами к его губам. – Вот! – прошептала она прямо ему в ухо. – Я так много задолжала вам, что должна начать возмещать долги немедленно.

Никогда она не была так мила с ним, как в этот вечер.

Она позволила держать ее в объятиях столько, сколько он того хотел, он даже получил поцелуй, но ему все же пришлось попросить об этом. Она выразила надежду, что они могли бы скоро пожениться и покинуть Маризи… очень скоро.

От этой новой нежности Стеттон совсем ошалел и с большим трудом оторвался от нее, а когда выходил на улицу, то не сошел, а спрыгнул со ступенек крыльца.

Несколько дней спустя Алина проинформировала его, что ее не интересуют больше никакие драгоценности. Она сказала, что опасается держать их в своем доме, иными словами, подобные подарки были ей без надобности.

Однако, тут же добавила Алина, ей так полюбилось ожерелье, что она ничего не может с собой поделать, – оно вдвойне дорого ей по той причине, что Стеттон вручил его собственноручно. Однако, зная королевскую щедрость Стеттона, хотела предупредить еще один подобный подарок.

– Тьфу, пропасть, вы не можете отказаться принимать мои подарки! – возмутился Стеттон, чей слух резанула эта фраза. – Королевская щедрость…

Дискуссия кончилась тем, что тремя днями позже ей пришлось принять подарок в виде ста тысяч франков.

Бедный парень был действительно доведен до того, что принес их наличными и сунул ей в руки.

Когда он, покинув ее дом, вышел на улицу, его охватило чувство, что он свалял дурака, но воспоминания об ее нежности и доказательствах ее любви вернули его в неисследованные глубины собственного мозга – в данном случае в область весьма значительную.

Он достиг Уоддерин-Плейс, направился к восточной ее стороне и вошел в двери дома номер 18. Это была одна из старинных, резиденций, оставленных ее обитателями, переехавшими на Аллею. Сейчас особняк был разделен на апартаменты, сдававшиеся холостякам.

Стеттон легко взлетел по лестнице и постучал в дверь в конце длинного узкого холла. Голос ответил:

– Войдите.

Он вошел. Комната тонула в табачном дыму, крепко пахло пивом. Фредерик Науманн поднялся со своего места в большом мягком кресле у окна и простер руки к гостю. Стеттон неодобрительно фыркнул.

– Ну и ну! Запах тут у тебя стоит такой, будто это пивная, а не аристократические апартаменты молодого перспективного дипломата. Бога ради, открой окно.

– Ничем не могу помочь, – бодро сказал Науманн. – Это – подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.

Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это – «Милый друг».

– Очень содержательное чтение, – весьма саркастически заметил он. – Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти – твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?

– Я занят, – заявил Науманн, – очень занят.

– Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!

В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.

Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?

– Ты умрешь от сухой гнили, – пообещал Стеттон с оттенком осуждения. – Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.

– Ага! Цель! – вскричал Науманн.

– Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. – Науманн слегка нахмурился. – Виви, конечно, присутствовала… как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?

– Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, – сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.

– Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.

– Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.

В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.

– А я в который раз спрашиваю почему. – Стеттон почти сердился.

– Это мое личное дело.

– Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.

– Это не приведет ни к чему хорошему.

– Тем не менее я хотел бы услышать.

Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:

– Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она – отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.

– Какого лешего…

– Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина – Алина Солини.

Стеттон в изумлении уставился на него:

– Откуда ты это знаешь?

– Мой друг показал мне фотографию своей жены.

Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.

– Но почему ты не написал твоему другу – ее мужу?

– Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.

– Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?

– А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.

Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:

– Я в это не верю.

И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:

«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.

– Но это же абсурд! – раздраженно вскричал Науманн. – Конечно, она – та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, – опасайся ее!

– Я не верю, – тупо повторил Стеттон. – Она меня любит.

– Она тебя обманывает.

– Я не верю в это.

Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.

Но не только. Его беспокоила Виви.

– Хотя почему – не знаю, – бормотал он себе под нос, меряя шагами – взад-вперед – свою комнату. – Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.

Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.

Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.

На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.

В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.

– А почему вы не пошли? – спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. – Вас утомили прогулки?

– Напротив. Я люблю их больше всего, – сказала Виви, – но мне не нравится месье Шаво.

– Это ревность? – засмеялся Науманн над ее откровенностью. – Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.

Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.

– Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.

Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.

– Нет, смеетесь, – настаивала Виви, – это очевидно. И я очень обижена.

– Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, – горячо оправдывался Науманн. – У меня и в мыслях такого не было. Я бы не… – Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. – Теперь вы смеетесь надо мной! – воскликнул он.

Улыбка Виви готова была смениться смехом.

– Ну что ж, – вскричала она, – значит, теперь мы квиты, месье.

«Вот чертенок! – подумал Науманн. – Она не так проста, как я думал».

Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.

Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.

Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:

– Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?

Виви посмотрела на него:

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини – плохая женщина, бессердечная и преступная… неверная жена и убийца?

Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:

– Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.

Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:

– Но это правда.

А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:

– Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. – И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.

Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:

– Я не верю в это.

Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:

– Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она – самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, – невозможно.

– Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.

Виви покачала головой:

– Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. – Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: – Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас… я должна попрощаться.

– Простите меня… у меня были добрые намерения, – неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.

Девушка откликнулась:

– Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:

Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:

– Тогда… раз вы этого хотите… прощайте, мадемуазель.

Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.

– Не уходите.

Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.

– Вы что-то сказали, мадемуазель?

Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:

– Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.

– Но вы мне сказали… вы сказали, что я вас обидел.

– Разве я не могу простить вас?

Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:

– Это привилегия каждой женщины.

Виви улыбнулась… очень серьезной улыбкой:

– Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.

Науманн нахмурился:

– Мне трудно это обещать.

– Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.

Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?

Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:

– Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова… во всяком случае, сейчас.

– Очень мило с вашей стороны, – спокойно ответила Виви. – Теперь мы просто можем говорить друг с другом.

Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.

Один раз, однако, – возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, – она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.

К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.

Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.

Виви вопросительно посмотрела на Науманна.

– Тартинки? – предложил он.

Виви кивнула.

Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами – просто деликатес.

– Конечно, – с важностью заявила Виви, – ведь я делаю их сама.

– Да?! Правда? Дайте мне еще одну.

Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.

– Вы заболеете… правда заболеете, – объявила она, погрозив ему пальцем. – Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.

– Вы правы, – сказал Науманн, – это доказательство любви… – и, помолчав, добавил: – К тартинкам.

Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.

– Господи боже! – воскликнул вдруг Науманн. – Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!

Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.

– Итак, мы – друзья? – спросила она в дверях. – Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?

– Я вам больше друг, чем вы думаете, – откликнулся он. – И я докажу это. Au revoir.[3]3
  До свидания (фр.)


[Закрыть]

Она наблюдала сквозь стеклянную дверь, как он быстро сбегает по ступеням и удаляется по дороге.

Медленно возвращаясь в библиотеку, она услышала, как у их дома остановился экипаж, и поспешила в свое кресло перед камином. Вскоре входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.

– Нет, не благодарите меня, месье. Я сама получила большое удовольствие.

Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:

– Ах, вы дали мне надежду на счастье.

Виви глубже забилась в кресло, глядя на огонь, улыбаясь и бормоча себе под нос:

– Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.