Текст книги "Святой дьявол: Распутин и женщины"

После развода с лейтенантом Вырубовым Анна продолжала жить в Царском Селе, недалеко от дворца в маленьком скромном домике, который она сняла будучи еще невестой. Не проходило дня, чтобы она не появилась во дворце или не принимала царскую семью в своем доме. «Домик Вырубовой» постепенно стал самым излюбленным местом пребывания царской четы, так как там, вдалеке от скучных обязанностей, им абсолютно никто не мешал, и там они могли наслаждаться свободой и не думать об этикете. Позднее этот дом приобрел немалое политическое значение, в его комнатах государь встречался с теми, кого не мог принять официально во дворце. «Домик» на углу Средней и Церковной улиц был отдален от императорского дворца не более чем на двести шагов, таким образом, царь и царица могли ходить туда пешком, не привлекая лишнего внимания.

Сама Анна Вырубова описывает свой дом как достаточно простое малоуютное жилье. Он не имел фундамента и поэтому был очень холодным, особенно зимой, так как от пола постоянно тянуло холодом.

«К свадьбе императрица подарила мне шесть стульев с собственноручно вышитыми чехлами, кроме того, чайный столик и несколько акварелей. Когда Их Величества приходили ко мне вечером к чаю, царица часто приносила фрукты и конфеты, а царь иногда бутылку „шерри-бренди“. Тогда мы сидели у стола, поджав ноги, чтобы не касаться холодного пола. Их Величества с юмором относились к моему простому образу жизни. Сидя у камина, мы пили чай и ели маленькие поджаренные крендельки, принесенные моим слугой Бергиным, бывшим камердинером моего умершего деда Толстого. Вспоминаю, как однажды государь, смеясь, заметил, что после такого вечера его могла бы согреть только горячая ванна».

Эта скромность в образе жизни Вырубовой придавала ее личности особую значимость в глазах царской четы. Александра и Николай понимали, что впервые встретили действительно бескорыстного человека, и сумели оценить это редкое качество. Анна все больше становилась единственным вхожим в царскую семью человеком, так как число дежурной дворцовой прислуги постоянно сокращалось из-за недоверия государя.

* * * *

Какую печальную картину представлял теперь двор Николая и Александры в сравнении с блестящими временами прежних правителей! Когда-то царский двор затмевал своей роскошью, а также активной политической жизнью многие европейские государства; прежние русские монархи были постоянно окружены известными государственными деятелями, искуснейшими дипломатами, ловкими интриганами своего времени; вокруг императора плелись тончайшие интриги, происходили словесные дуэли и планировались смелые государственные перевороты. Красочное изобилие деятельных фигур оживляло когда-то петербургскую резиденцию: великие князья и княгини, многочисленные княжеские дядья, тетки, двоюродные братья и кузины государя, те, кто по степени приближенности оказывал на царя большее или меньшее влияние; гордые носители древних дворянских фамилий с различными честолюбивыми интересами; призываемые на аудиенцию министры в расшитых золотом мундирах; награжденные многочисленными орденами полководцы, духовенство с золотыми крестами на груди, курьеры и адъютанты, приносившие и отсылавшие важнейшие сообщения; вереница придворных дам, княгинь и графинь, юных и старых, красивых и уродливых женщин в роскошных туалетах и драгоценных украшениях.

Все они во время больших приемов, торжественных обедов и шумных дворцовых балов составляли как бы великолепный аксессуар, и их фигуры придавали царскому двору ту пеструю оживленность, тот особенный блестящий колорит, в которых соединялись тончайшая культура и волнующая деловитость европейского двора с тяжелой и вычурной роскошью азиатского деспотизма. В то время царская резиденция действительно была центром всех государственных и политических интересов, всех общественных устремлений, интриг и тщеславия.

Но уже во время правления Александра Третьего в царском дворце стало спокойнее, краски поблекли, сияние потухло. Александр проводил последние годы своего правления чаще всего в Гатчинском дворце, за пределами Петербурга, или в Крыму, и, таким образом, Зимний дворец, бывший до сих пор центром придворного блеска, опустел.

А с того момента, как на престол вступил Николай Второй, почти полностью исчезли и последние формы представительности. Царь избегал приглашать к себе советников и министров и предпочитал требовать от них письменных докладов. Все реже во дворце можно было увидеть выдающихся и значительных личностей, и никто не знал, умерли ли все они или сидят дома, потому что ни новый монарх, ни его супруга не требовали их присутствия. Не хватало также молодых одаренных государственных деятелей и дипломатов, так как государь не обладал способностью удерживать подле себя юные живые силы и не чувствовал в этом потребности. Великолепные состязания мастеров интриги, за которыми раньше, не дыша, следила вся Россия, становились все реже, так как правление этого царя не давало настоящего повода для волнующей борьбы между истинно честолюбивыми политиками. Они уходили на задний план и передавали поле битвы мелким карьеристам.

Родственники царской четы, многочисленные великокняжеские дяди, тети, двоюродные братья и сестры один за другим также отдалялись от двора; на столы, накрытые для торжественных семейных обедов, во время официальных встреч с каждым годом ставилось все меньше и меньше приборов, пока, наконец, государь не остался за столом только с женой и детьми. С остальными членами семьи он встречался больше во время молебнов, когда умирал или оказывался жертвой заговора кто-нибудь из великих князей.

Носители гордых дворянских фамилий все реже были гостями в Царском Селе; отчасти они сами удалялись, отчасти они мягко, но недвусмысленно отстранялись, так как государь ненавидел свою родню, не доверял ей и боялся ее.

Министры, полководцы и духовенство со своими вечными докладами и просьбами, документами на подпись наводили на царя отчаянную скуку. Николай был счастлив, если ему удавалось поскорее отпустить этих надоедливых посетителей, и он ограничивал общение с ними до самого минимума.

Курьеры и адъютанты часами томились в приемной. Все, что происходило вовне, не было для государя ни важным, ни неотложным. Экзотично одетая прислуга в белых тюрбанах скучала без дела и, зевая, стояла перед двустворчатыми дверьми, открывавшимися теперь так редко перед посетителями. Императрица ненавидела и боялась придворных дам, княгинь и графинь, старых и молодых, уродливых и красивых женщин в богатых туалетах и сверкающих украшениях. В ее глазах все они были «злыми, лживыми кошками», готовыми в любой момент предать ее, вести против нее интриги и распространять сплетни.

Колоритные фигуры, делавшие раньше русский царский двор пестрым и оживленным, теперь отсутствовали; большие залы почти никогда больше не открывались для торжественных приемов, и дорогие серебряные и золотые столовые приборы хранились в шкатулках. Двери в императорские покои были теперь закрыты для представителей двора и света; только немногие допускались, и еще меньше было число тех, к чьим словам прислушивались.

Николай и Александра боялись и не доверяли никому, так как государь отчетливо ощущал, что все эти придворные, склонившиеся перед ним в робком подобострастии, в любой момент готовы предать его ради собственных интересов.

Эта вечная недоверчивость государя наложила на двор с течением времени особый отпечаток: тот, кто имел собственное мнение и волю, тотчас казался императору подозрительным или по меньшей мере утомительным и удалялся от двора; только совсем бесцветные люди были для него не опасны и допускались в окружение царской семьи. Вскоре все его окружение состояло из абсолютно неинтересных и незначительных людей. Те немногие, кого государь терпел около себя и кому доверял, оказывали на него все большее влияние, тогда как другие не играли никакой роли. Совсем узким был круг людей, кого можно было посвятить в личные семейные дела: это были в общей сложности два или три достойных доверия флигель-адъютанта, старые министры и дворцовые коменданты. Все остальные, вращавшиеся в дворцовых кругах, были врагами и шпионами, с которыми нужно было вести себя с крайней осторожностью.

Таким образом, число людей, имевших доступ во внутренние покои, сократилось до четырех-пяти придворных, которые из чувства такта и боязни вызвать подозрение воздерживались от высказывания своих мыслей. Они никогда ни на что не говорили «нет», и отсутствие у них собственного мнения позволяло им искренне соглашаться со всем, что бы ни делали царь и царица.

Такие «приближенные» приходили и уходили только на цыпочках и трусливо избегали приносить неприятные вести. Они были всегда одинаково веселы, охотно говорили о погоде и ежедневно с подобострастием расспрашивали о незначительных вещах, как будто все на земле шло самым прекрасным образом.

Но это не было льстивым притворством: эти люди сами по себе были слишком серы и безобидны, чтобы заметить несправедливость или зло. Обо всех неприятностях, происшедших в период их служения двору, они действительно ничего не знали, и их миновала необходимость передавать царской чете тревожные известия.

Их тихие шаги по коридорам царских апартаментов, постоянно приглушенные голоса и разговоры о пустяках – все это преследовало цель не помешать спокойному счастью, в котором уединились Николай и Александра. Никогда эти верные слуги не выводили царя или царицу из иллюзий, никогда не возвращали они этих испуганных людей к мрачной действительности, жестоко подстерегавшей их снаружи, перед этими дверями в покои.

И до того самого дня, когда революционные солдаты ворвались во дворец, грубо схватили «царственных мечтателей», чтобы арестовать их, а затем поставить к стенке, до этого трагического дня покой «царскосельской идиллии» охранялся верными слугами, которые бесшумно скользили по залам и заботились о том, чтобы Николай и Александра ничего не ведали, кроме своего тихого счастья.

Без маленького круга вечно бодро настроенных придворных «царскосельская идиллия» никогда не стала бы возможной, но без них, никогда не позволявших себе появиться с неприятным вопросом или вестью, едва ли эта идиллия привела бы царя и всю империю к такому трагическому концу. Эти Фредериксы, Воейковы, Саблины, Ниловы немало способствовали ужасному краху, потрясающему концу «царскосельской идиллии».

Самой интересной личностью среди них был, без сомнения, придворный министр Фредерикс, очень приятный пожилой господин, занимавший этот важный пост с незапамятных времен. Он был лучшим образцом тактичного царедворца, знатоком этикета и дворцовых правил. В его обязанности входила достаточно тяжелая задача, а именно урегулирование частных дел царской семьи, определение годового содержания великим князьям и их супругам, раздача даров, предотвращение скандальных историй и погашение долгов. Он распоряжался радостями и горестями всех членов императорского дома и поэтому постоянно был посвящен в самые личные тайны царской семьи. Правящая чета сердечно любила этого красивого и элегантного старика, они называли его «наш старик» и позволяли ему обращаться к ним «мои дети».

Однако вследствие почтенного возраста граф Фредерикс стал немного странноватым: память у него была уже не та, и о нем в дворцовых кругах рассказывали всяческие веселые анекдоты. Однажды ему докладывал князь Орлов, начальник походной канцелярии, вдруг граф Фредерикс перебивает его: «Как Вы полагаете, мой дорогой князь, я сегодня брился?» Орлов ответил, что он этого не знает, и продолжил свое сообщение. Через пять минут граф Фредерике положил ему на плечо руку и сказал: «Простите, пожалуйста, но мне кажется, что я сегодня еще не брился». Князь улыбнулся и заметил, что лучше было бы Фредериксу спросить об этом своего камердинера. Старый граф позвонил и, когда появился слуга, вновь спросил того, брился ли он сегодня. Камердинер ответил утвердительно. Едва только Орлов закончил свой доклад, как Фредерикс вскочил со своего места и вскричал: «Я все-таки сегодня не брился! Я еду к парикмахеру!» Но по дороге он заснул в карете, и кучер предпочел отвезти его небритым домой.

Подобные истории рассказывались с легкой усмешкой, что, впрочем, не вредило всеобщей популярности придворного министра. Только вечно злословящий граф Витте повсюду утверждал, что Фредерике «весьма слабо соображает» и его помощникам приходится вдалбливать доклады ему в голову, словно школьный урок.

К тем немногим, кому государь оказывал доверие, принадлежал также зять графа Фредерикса дворцовый комендант Воейков, в обязанности которого входила охрана Царского Села. Сначала царица недостаточно ему доверяла, но позднее она изменила свое мнение, и с того момента Воейков часто исполнял обязанность тайного ходатая императрицы.

Немного странной личностью при дворе был флигель-адъютант адмирал Нилов, брюзга, грубиян, любивший выпить; у него была привычка каждому, даже царю, высказывать в лицо свое мнение; но на самом деле его «правда» была настолько далека от истины, что никогда не вызывала серьезных подозрений.

Необычную роль играли другие многочисленные флигель-адъютанты, ревниво следящие друг за другом, из которых никто, за небольшим исключением, не имел никакого влияния. Если кто-нибудь обращался к такому офицеру с просьбой, он отвечал: «Я лишь открываю двери!» или: «Я только играю в шахматы».

Материальное положение любого флигель-адъютанта было очень незавидным, так как они получали жалованье, которого едва хватало на уплату необходимых чаевых, и потому так получалось, что они не раз попадали в лапы ростовщиков, играли на бирже и всячески старались использовать все материальные преимущества службы при дворе. Сильное влияние было только у одного из них, флигель-адъютанта Саблина, который смог добиться полного царского доверия. Плотной непроницаемой стеной бесцветные подобострастные слуги заслоняли правящую чету от внешнего мира, от всей Российской империи.

«Плачевно, – воскликнул однажды Сазонов, министр иностранных дел, – постепенно вокруг царской четы образовалось пустое пространство, никому больше не удается приблизиться к ним. Если исключить официальные приемы, в дом никогда не проникает никакой голос из внешнего мира».

* * * *

В то время из-за уединенности царской четы и глубокого покоя придворная жизнь постепенно замирала, в политических салонах все активнее развивалась деловитость; такого типа салоны существовали и раньше, еще со времен госпожи фон Крюденер, а теперь росли в Петербурге, как грибы после дождя.

Раньше, когда при дворе еще вращались министры, советники, политики и интриганы, когда дворцовая жизнь находилась в здоровом и живом контакте с внешним миром, центром всех политических событий был именно царский дворец; там выдвигались, обсуждались, оспаривались и принимались все предложения, проекты, планы, идеи. Но теперь при дворе стало тихо, каждый, допущенный в Царское Село, чувствовал себя обязанным служить на цыпочках, говорить шепотом, так как правящая чета желала покоя и нуждалась в бережном отношении; дворец в Царском Селе все больше походил на роскошную больничную палату.

Деятельная дворцовая жизнь была теперь вытеснена со своего прежнего места и чуть теплилась в политических салонах. Все те интриги, прожекты, мелкая ревность и планы, имевшие в блеске царского дворца определенный стиль и даже иногда ослеплявшие своим величием, перенеслись в маленькие салоны, чья лихорадочная деловитость должна была заменить истинную дворцовую жизнь. Все, что вокруг царя было «великой политикой», превратилось в мелкие отталкивающие действия, бесконечную возбужденную болтовню и нечистоплотную спекуляцию.

Так как люди, имевшие титул и звание, нечасто добивались допуска к государю, не имели на него почти никакого влияния и ничего не знали о его истинных намерениях, новые политические салоны Петербурга группировались не вокруг них, а около тех, чьи отношения со двором основывались на знакомстве с каким-нибудь придворным низшего ранга, который именно благодаря своему низшему положению мог постоянно находиться вблизи монарха. Это были лакеи, привратники и другие «вельможи», чьей дружбы искали теперь политические кружки.

Счастливчик, способный доказать связь с дворцовыми функционерами такого рода, вскоре превращался в почитаемого господина, и вокруг него образовывался политический салон. Политики, претендовавшие на пост министра, считали необходимым посещать его, так же как и священники, мечтавшие стать епископами, или предприниматели, банкиры и шпионы, заинтересованные в информации о ситуации вокруг царя. Все они надеялись на посредничество одного из таких лакеев или иных, на первый взгляд, незначительных дворцовых деятелей, потому что именно мелкие чиновники могли иметь доступ к государю, от них можно было получить действительно точные сведения о его планах и соответственно с их помощью повлиять на государя.

Самым деятельным из этих странных политических обществ был кружок князя Андронникова; ежегодно там появлялось много людей, способных путем отличной связи с Царским Селом способствовать осуществлению разнообразных планов. Князь Андронников часто имел возможность сообщать самые секретные решения государя за несколько часов до их официального оглашения, чем оказывал своим друзьям неоценимую услугу. Андронников мог также ходатайствовать о всяческих прошениях, добиваться назначения на должность и награждений. Поэтому некоторые высокопоставленные чиновники, офицеры, духовенство регулярно проводили послеобеденное время в салоне Андронникова, пока действительно не получали желаемого продвижения по службе или ордена.

Таким влиянием на решения государя Андронников был обязан многолетней дружбе с царским камердинером; позже он сблизился и с дворцовым комендантом, но тот не мог оказать столь ценной услуги, как слуга. С его помощью он постоянно узнавал, какие документы лежали на императорском столе, каким образом Николай Второй собирается решить то или иное дело. На этих сообщениях дельцы и шпионы, часто посещавшие салон Андронникова, основывали свои предприятия и секретные отчеты; сведения Андронникова всегда были надежны, и то незаметное влияние, которое князь оказывал на царя с помощью его слуги, почти всегда достигало результата.

Были времена, когда самые высокие государственные сановники, такие, как военные министры Сухомлинов и Белов, духовные лица, например епископ Варнава, бывшие сами на хорошем счету при дворе, получали самую точную информацию опять-таки из салона Андронникова, потому что сведения камердинера оказывались достовернее всего того, что они смогли получить при личном посещении Царского Села. Наряду с этими знатными гостями около князя постоянно толпились бедные запуганные евреи, надеявшиеся с помощью салона Андронникова на отмену направленного против них приказа о высылке из Петербурга и редко обманывавшиеся здесь в своих надеждах.

Но самым крупным покупателем сведений Андронникова было министерство внутренних дел; именно оно финансировало работу салона. Князь Андронников происходил из обедневшей семьи, не имел почти никакого состояния и при этом был известным в городе мотом; но того обстоятельства, что он был знаком с царским камердинером, было достаточно, чтобы полностью поправить его дела. Министерство внутренних дел сочло возможным передавать ему ежемесячно значительную сумму денег и таким образом обеспечить себе доступ к любой информации камердинера. Тем самым министерство сэкономило еще большие суммы, которые пришлось бы заплатить для осуществления слежки за государем. В министерстве отлично знали, что царь никогда не говорил с министрами откровенно, поэтому они не могли на него полагаться и всегда были готовы ко всякого рода неожиданностям. Благодаря салону Андронникова министр внутренних дел получал абсолютно достоверные сведения о настроении и намерениях царя; какое сообщение вызвало одобрение, а какое – неодобрение. Камердинер поставлял информацию, а умный и хитрый князь Андронников указывал на то, что казалось достойным изучения.

Одновременно с этим министр, благодаря союзу с Андронниковым, всегда был в курсе того, что замышляли высокочтимые епископы, генералы и политики. Планы, доверенные этими господами князю для дальнейшей передачи камердинеру, он передавал в министерство, и, таким образом, там имели возможность создать достаточно ясное и точное представление обо всех событиях во внутренней политике.

Во всех политических и общественных кругах князь Андронников давно считался интересной личностью. По внешнему виду он был олицетворением вечно занятого человека, постоянно бегавшего по городу с важными и секретными поручениями, знакомого со всеми, внезапно появлявшегося и тут же исчезавшего, авантюриста до мозга костей. Он всегда носил большой светло-желтый портфель, о содержании которого говорил таинственными намеками.

Этот портфель со временем приобрел такую известность, что даже полиция заинтересовалась его содержимым; министр Плеве однажды решился на акт насилия, велел напасть на Андронникова и отнять портфель. Насилие удалось, и торжествующий охранник положил перед министром желтый портфель; когда тот его открыл, то обнаружил там только старые газеты.

Но Андронников был не просто безобидным хвастуном: он был страстным интриганом и испытывал просто демоническую радость, натравливая друг на друга министров и епископов, распространяя очерняющие сплетни и разбивая старую дружбу. Делал он это не из материальных соображений, а, скорее, как полагает Витте, «из страстной любви к искусству».

Его противники и противники его друзей побаивались его злых шуток и умения видеть чужие слабости. Он умел писать не только элегантные и лестные юбилейные поздравления министрам, благоволившим к нему, но и остроумные сатирические памфлеты против своих врагов и знал, как сделать, чтобы эти памфлеты оказались на письменных столах нужных влиятельных лиц.

Позднее в его распоряжении для литературной деятельности был даже собственный журнал. Теперь, как только кто-либо из неугодных ему делал попытки поднять голову, сразу же в журнале появлялась передовица о прошлом этого человека и его «истинном лице», и этих строк чаще всего было достаточно, чтобы разбить несчастного, высмеять его.

Однажды, чтобы отвести душу на почивших врагах, Андронников написал на французском языке «Записки современника» и, пользуясь возможностью, с уничтожающей иронией прошелся по деятельности и способностям умерших министров. Благодаря этой публикации несколько недель он держал все петербургское общество в величайшем напряжении. Сами члены императорского дома, царица-мать и великие князья вдоволь насладились, читая эти записки; камердинер позаботился о том, чтобы один экземпляр оказался и на царском письменном столе.

Если такая литературная одаренность сделала князя опасным противником, то его знакомство с камердинером, напротив, придавало привлекательность его влиятельному покровительству. Его авторитет поднимался все выше, и его политические и общественные связи заметно прибывали в весе и значении. Так как Андронникова охотно принимали у великих князей, господин Шерванидзе, придворный министр императрицы-матери, вскоре добился его благосклонности, и это привело к тому, что им заинтересовалась аристократия. Каждому министру при его вступлении в должность сообщалось в канцелярии, что его предшественник поддерживал хорошие отношения с Андронниковым; таким образом, сановник перенимал эту традиционную дружбу, чтобы в конечном итоге оставить ее последующему министру. Директора департаментов и другие высокие чиновники уже знали, что их начальник находился в связи с Андронниковым и поэтому стремились добиться его расположения; более мелкие служащие привыкли во всем подражать своим начальникам, поэтому всячески подчеркивали свою преданность князю. Стоило Андронникову появиться в каком-нибудь министерстве, как чиновники подобострастно вскакивали с мест, помогали снять шубу и стаскивали сапоги.

И только два человека осмелились отказать князю в проявлении уважения: военный министр Сухомлинов, занимавшийся прежде вместе с Андронниковым спекуляцией земель в Бухаре и Хиве и после того поссорившийся с ним, и министр внутренних дел Маклаков; этот был достаточно смел, чтобы не ответить на приветственную телеграмму Андронникова с подобающей вежливостью и даже лишил его бесплатного проезда по железной дороге. Оба министра позднее испытали на себе власть Андронникова, безжалостный князь сумел вскоре столкнуть их друг с другом, а несчастного Сухомлинова даже заточил в Петропавловскую крепость.

После этого никто уже больше не пытался выступать против князя Андронникова, и начальник полиции Велецкий с полным правом утверждал, что в российской политике последнего десятилетия перед революцией не было принято ни одного значительного решения, к которому бы не приложил руку Андронников. Князь был властной и сильной личностью, хотя всякий знал, что его желтый портфель набит всего лишь старыми газетами.

Салон Андронникова не был единственным, серьезным конкурентом для него был кружок вокруг придворного шталмейстера Бурдукова. Бурдуков точно так же был прикреплен к министерству внутренних дел, и его титул «придворный шталмейстер» не имел ничего общего с его настоящей деятельностью. Источником политической силы этого человека была дружба с двумя любимыми царскими адъютантами, генералом Саблиным и адмиралом Ниловым. Благодаря содействию этих людей в распоряжении Бурдукова и посетителей его салона были всегда свежие и достоверные сообщения из Царского Села.

Он постоянно обменивался со своими высокими друзьями письмами и телеграммами, на его званых обедах и попойках нередко появлялся «старый морской волк» адмирал Нилов собственной персоной, чтобы освежиться парой бутылочек доброго вина. Сторонники Бурдукова, круг политических и общественных авантюристов, собравшихся около «придворного шталмейстера», утверждали, что влияние их покровителя при дворе сильнее и значительнее, чем Андронникова. Между салонами велась ожесточенная борьба с помощью интриг, клеветы и доносов.

И какие бы ни существовали мнения об этих конкурировавших кружках, никто не сомневался, что угощение в салоне Бурдукова было лучше, чем у Андронникова. Это объясняется тем, что расходами салона Андронникова заведовало ограниченное в средствах Министерство внутренних дел, фонды которого хотя и подпитывались дотациями, но все же не были безграничными, тогда как за салоном Бурдукова стоял поистине щедрый и дальновидный финансист – Игнатий Порфирьевич Манус.

Господин Манус не был мелочным, и тем самым существенно отличался от бездушных бюрократов в Министерстве внутренних дел. Манус прекрасно знал, что деньги, помещенные в салон Бурдукова, были удачно вложены и их сумма могла увеличиться в десять и даже в сто раз. С помощью Бурдукова ему удалось далеко обойти своего злейшего и сильнейшего конкурента, банкира Дмитрия Рубинштейна, это была победа, увенчавшая его блестящую финансовую карьеру.

Манус, еврей, вышедший из бедных слоев, умел искусно пользоваться политической ситуацией в России для собственных деловых целей. После того как ему удались некоторые крупные денежные операции, он провел свою первую, по-настоящему большую сделку, объединившись с князем Мещерским, страстным поборником православного панславизма, предоставив в его распоряжение свой капитал. С помощью еврейских денег банкира Мещерскому, крупному реакционеру и бывшему другу Достоевского, удалось развернуть в «Гражданине» активную антисемитскую пропаганду, и сам Манус опубликовал в этом журнале под псевдонимом «Зеленый» несколько ультранационалистических статей. Таким образом Манус добился наилучших отношений с влиятельными реакционерами и дворянскими кругами и вскоре прослыл самым богатым и уважаемым финансистом в Петербурге.

Как и все ловкие банкиры, Манус предпочитал оставаться в тени; для него важны были только крупные дела, а не удовлетворение мелкого тщеславия. Он одобрял выдвижение своего сторонника Бурдукова, и тот с помощью денег банкира создал салон, проводил званые обеды и вел дружбу с адъютантами Сабли-ным и Ниловым. Хотя Бурдуков принимал посетителей, просителей, чиновников, министров и офицеров, на заднем плане стоял Игнатий Порфирьевич Манус, «желтый человек», как его обычно называли в Петербурге. Манус оплачивал вино, которым Бурдуков спаивал адъютантов. Манус оплачивал элегантную квартиру Бурдукова, большие и малые займы, предоставление которых помогало поддерживать дружбу с Саблиным. Кроме того, все, что обычно случалось в доме придворного шталмейстера, происходило в интересах «желтого человека» и служило его целям. Таким образом, этому умелому денежному магнату удавалось оказывать поистине значительное влияние вплоть до высших сфер общества, оставаясь постоянно в тени.

Однако сменяющие одна другую денежные операции банкира иногда ставили исполнителей в некоторое затруднение; так, однажды флигель-адъютант Саблин в полном отчаянии написал своему заказчику:

«В последний раз они мне приказали, чтобы я не ругал министра финансов Барка, а третьего дня они даже дали мне строжайшее указание Барка похвалить; сегодня мне вдруг сказали, что я снова должен поносить его. Я хочу настоятельно обратить Ваше внимание на то, что мне некоторым образом трудно, после того как вчера я превозносил этого министра, сегодня снова отрицательно о нем высказываться».

Поручения банкира Мануса редко носили чисто политический характер, они, скорее, касались деловых отношений. То, чего финансист хотел достичь с помощью салона Бурдукова, касалось новых концессий, ассигнования средств на строительство фабрик, поставок продуктов для армии.

Во время мировой войны неоднократно возникали утверждения, будто Манус состоит на службе у немецкой разведки, подозрения, которые особенно поддерживал министр Хвостов. И хотя против банкира было представлено достаточно уличающих материалов, он совершенно невозмутимо работал дальше и почти не реагировал на все выдвинутые против него обвинения; салон Бурдукова с его связями с Саблиным и Ниловым был для него такой сильной гарантией, что Манус вплоть до начала революции не имел серьезных неприятностей. Благодаря тому политическому кружку, который он финансировал и который ему служил, «желтый человек» далеко превосходил своих врагов и был абсолютно недосягаем.

Среди всех этих авантюристов, полуделовых-полуполитических кружков, создававшихся в результате недостаточной в Петербурге здоровой дворцовой жизни, достойным особого внимания был салон баронессы Розен. В то время как князь Андронников с гордостью афишировал повсюду свои отношения с царским камердинером, Бурдуков не скрывал свою дружбу с Саблиным и Ниловым, в салоне баронессы Розен никогда не называлось имя лица, имевшего связь с Царским Селом. Никто не знал, откуда баронесса получала секретные сведения, но не вызывало сомнения, что такая информация существовала и почти всегда соответствовала действительности. Тайные гости хозяйки уже давно свыклись с мыслью, что здесь они имели дело с тщательно скрываемыми вещами, и были довольны, когда «секретный источник» доставлял им сведения и передавал их запросы в Царское Село. Баронесса Розен сама по себе тоже не имела средств, что, впрочем, не мешало ей одеваться элегантно, с большим вкусом и устраивать роскошные торжества; ее пиршества по пышности превосходили даже пиры «желтого человека» в салоне Бурдукова. В непонятных отношениях с хозяйкой была прекрасная княгиня Долгорукая, по происхождению испанка, брак с русским аристократом обеспечил ей высокое независимое положение.