Текст книги "Апокриф. Давид из Назарета"

16

Лошадь под Савлом уже выбилась из сил, но он не мог остановиться. Речь шла о его спасении. При каждом движении лошади, при каждом толчке рана на плече причиняла ему невыносимую боль. Стрела вонзилась в плечо настолько глубоко, причем в такое труднодоступное место, что он даже не мог помыслить о том, чтобы ее вытащить. Он попытался потянуть за древко, но боль, возникшая от одного только прикосновения к нему, была нестерпимой. Раненый стонал при малейшем толчке.

Он попытался отвлечься от своей раны, размышляя о мешке Марии, который у него хватило духу прихватить с собой. Что он рассчитывал в нем найти? Указание мест, где собираются назаряне? Или указание места, где хранили тело так называемого воскресшего? На самом деле то, что главный стражник в конце концов обнаружил в ее вещах, превзошло все его ожидания. И именно это помогало ему держаться. Каифа должен был узнать об этом, чего бы это ни стоило. Но как тогда оправдать цель своей поездки в пустыню, не сообщая об их тайном договоре с Пилатом? Как ему сказать о своем ранении?

В это время лошадь, перескакивая через овраг, так его тряхнула, что, громко вскрикнув, он снова вспомнил о ране.

Стрелу нужно было вытащить. Откладывать это было нельзя, так как не столько сама рана, сколько присутствие в ней металлического острия усиливало его страдания.

Был лишь один способ избавиться от стрелы, но варварский.

Не теряя больше времени, Савл завел руку за спину так, что его скрутило от судороги. Взявшись за оперение, он глубоко вдохнул и резко провернул древко, прежде чем дернуть за него. И после этого, готовый разодрать мышцу и хрящ, всадник вытащил стрелу. Вопль, вырвавшийся у него из глотки, заставил дернуться лошадь под ним. Он вытащил острие, но теперь оно не препятствовало кровотечению.

Когда он наконец-то увидел башни Иерусалима, потеря крови окончательно лишила его сил. Прильнув к шее своего скакуна, он боялся даже шевельнуться. От лихорадки его начало трясти, и несчастный едва видел, куда едет, и не понимал, перед ним часовой, поспешивший ему на помощь, или очередной мираж, который создавал воспаленный мозг, чтобы усыпить бдительность раненого.

Когда он снова открыл глаза, то понял, что лежит на животе в уютной комнате римского особняка. Возле него какой-то старикашка разогревал в миске вино, доводя при этом ее до белого каления. Савл хотел было подняться, но был вынужден отказаться от этой затеи. Боль, не позволившая ему встать, все еще не отпускала его.

– Я бы на твоем месте лежал спокойно, – сказал лекарь, разрывая на нем тунику, чтобы добраться до раны. – Ты потерял много крови, да и плечо твое в ужасном состоянии.

– Я не могу ждать, – вздохнул он, еле сдерживая стенания. – Мне необходимо… мне необходимо увидеть Пилата.

– Он перед тобой, – прогрохотал голос прокуратора, искоса глядящего на него. – Чем занимаются твои стражники, Савл, скажи мне на милость? Сегодня утром в Храме эти проклятые зелоты совершили нападение. Я лишился восьми лучших солдат. Итак, где люди, которых я тебе доверил?

Савл обдумывал ответ на этот вопрос всю дорогу до Иерусалима. Его изворотливый ум поспешно сочинял объяснения. И теперь уже он точно знал, что можно рассказать, а о чем умолчать. Он с трудом проглотил слюну и начал свой рассказ:

– Мы попали в засаду, прокуратор.

– В засаду… И кто же ее устроил?

Стражник не мог признаться в том, что его отряд был истреблен всего лишь двумя воинами, один из которых был римлянином. Внезапно он подпрыгнул от резкой боли. Склонившийся над ним старый знахарь начал промывать ему рану кипящим вином и удалять с ее краев сукровицу и нагноение.

– Так кто же на вас напал? – настойчиво повторил свой вопрос Пилат, которому были безразличны страдания стражника.

– Десятка три зелотов. При всем моем к тебе уважении, прокуратор, было бы неплохо позвать Каифу. То, что я имею вам сообщить, касается вас обоих.

17

Зал мог бы вместить еще много людей помимо тех, кто там находился. Они сидели в кругу, освещаемые дрожащим пламенем свечей. Ученики говорили, перебивая друг друга. Давид недоверчиво смотрел то на одного, то на другого, пытаясь уловить хоть что-то похожее на правду в их обрывочных фразах. Само собой разумеется, его первые вопросы касались отца.

– Как это «явился»? – скептически спросил он.

– В высоком доме, семь лет тому назад, – с тоской начал вспоминать Петр. – На третий день после смерти.

– Мы ожидали облаву охранников из Храма, которая могла начаться в любой момент, – продолжил его брат Андрей.

– Мы все дрожали от страха! – вставил Матфей.

– И вот внезапно он появился здесь, среди нас, и заговорил с нами, – закончил за него Иоанн.

– Вы что, хотите заставить меня поверить, что он прошел сквозь стены, да?

– Нет, Давид, – возразил Лука. – Он не был призраком! Точно так же, как им не был и Лазарь. Он был здесь во плоти, обнимал нас. Потом проголодался и ел вместе с нами!

После этих слов повисло неловкое молчание. При виде недоверчивого выражения лица юноши апостолы понимающе посмотрели друг на друга. Все ожидали реакцию Петра.

– А что конкретно сказала тебе мать? – мягко спросил тот.

– Ничего, кроме того, что рассказываете вы. Что мой отец победил смерть, что он воскрес, вознесся на небо в окружении ангелов, чтобы сесть одесную своего «истинного» отца.

Он проговорил эти слова с таким сарказмом, что поверг всех в уныние. Тогда заговорил Иоанн:

– Я понимаю тебя, Давид. Фома тоже поначалу не верил. Если бы он собственными глазами не увидел шрамы от гвоздей, которыми были прибиты его запястья, если бы…

– Я был на Голгофе в тот день! – не выдержав, перебил его Давид. – Я видел, как он умирал на кресте! Никто из вас не был там тогда! И даже ты, Иоанн, несмотря на все слухи! Я могу понять моих мать и бабушку, когда они отказываются признать его смерть. Но то, что вы, его апостолы, используете это, чтобы вводить в заблуждение сбитых с толку бедняков, это возмутительно!

– Именно твоя мать сообщила нам об этом в то утро, – послышался за спиной юноши чей-то участливый голос.

Он обернулся и увидел стоящего перед ним Иакова с распростертыми руками. Он стоял против света, и его силуэт в точности напоминал фигуру его брата Иешуа.

– И ни один из нас в это, разумеется, не поверил, – продолжил он. – Но она рассказывала об этом настолько уверенно, что мы с Петром отправились туда, чтобы проверить ее слова. Гроб был пуст. Камень, закрывающий его, был отодвинут в сторону.

– Кто-то утащил тело моего отца, дядя Иаков, чтобы заставить вас поверить в его воскресение.

– Кому бы это было нужно? – взорвался Ловец человеков.

– Тому, кто заинтересован в обмане. Взять хотя бы противников Каифы в самом синедрионе. Зачем тогда столь влиятельные его члены, такие как Иосиф Аримафейский и Никодим, взяли на себя риск попросить выдать им тело преступника, осужденного Римом, если не затем, чтобы создать хаос после того, как они сделали так, чтобы оно исчезло?

– Думай, что говоришь, Давид! – оборвал его Иаков.

– У меня нет доказательств того, о чем я говорю, как и у вас нет их в подтверждение ваших слов. Если бы каким-то чудом мой отец ожил, неужели ты и в самом деле считаешь, что он бы не стремился встретиться со своим сыном? Единственное, что могло ему в этом помешать, – это смерть. Где он похоронен?

– Нигде, – ответил Петр. – Он оставался с нами сорок дней, а потом исчез.

В этот самый момент Давид услышал два свистка Фарах и замер, насторожившись. Апостолы поднялись все как один, и тут из полумрака появилась впечатляющая фигура воина, измазанного в крови и пыли, которую едва освещали свечи.

– Лонгин! – воскликнул обеспокоенный его видом Петр, подходя к нему. – Что с тобой произошло?

На лбу у него была рана, и его все еще трясло после жестокого сражения. Но больше всего ему досаждала рана на ноге. Слишком запыхавшийся, чтобы ответить, он с горестным выражением лица обнял Ловца человеков и лишь после этого встретился взглядом с Давидом, явно сильно встревожившимся.

– Как ты можешь столь благожелательно принимать палача моего отца, Петр? – возмутился юноша.

– Лонгин теперь наш брат, – пояснил Иаков.

– Но моим он никогда не будет, – заявил Давид, чей взгляд горел ненавистью. – Да и твоим он тоже не должен быть, дядя! Он распял твоего брата!

– Петр крестил его, – продолжал Иаков. – Он получил прощение Всемогущего. И мое тоже. Разве ты не можешь поступить так же?

– А он может вернуть мне отца? – не унимался юноша.

– Прощением не торгуют, Давид, – настаивал Петр, вводя Лонгина в центр круга. – Его дают, не надеясь получить что-то взамен. Этому нас учил твой отец. Крещение делает всех тех, кто верит в него, новыми людьми.

– Никто не может измениться до такой степени, – со вздохом ответил юноша и собрался уже уходить.

– Постой, прошу тебя! – остановил его Лонгин. – Ты должен это знать.

Более не в силах держаться на ногах, центурион рухнул на перегородку. Он пристально посмотрел на каждого и остановил взгляд на Давиде, потом перевел его на Иакова.

– Братья, я должен вам рассказать нечто ужасное.

18

Атмосфера накалилась до предела, стало нечем дышать. Непонятно было, кто после признаний Савла больше взбешен – Пилат или Каифа.

Но не по одной и той же причине.

– Я позволю себе выразить горячий протест против подобного нарушения наших договоренностей, прокуратор, – возмущался первосвященник. – Савл Тарсийский является начальником стражи Храма. Поэтому ты не имел никакого права…

– Никакого права? – побагровел от гнева Пилат. – Ты, вероятно, забыл, с кем разговариваешь? Я – наместник императора в этой провинции. Я представляю Рим, и у меня есть все права.

Тарсиец, с левой рукой на перевязи, держался в стороне от спорящих и считал очки в свою пользу. Благодаря тому, что он вынудил прокуратора пригласить сюда Каифу, ему удалось раскрыть то, что он утаивал от первосвященника, обеспечивая себе поддержку своего нового хозяина.

– Ты убеждал меня, что угроза исчезнет, если я отправлю на крест твоего «царя иудеев», – не унимался Пилат. – А сегодня я узнаю, что у него есть наследник.

– Прокуратор, я первый, кто…

– Так ты скрывал от меня его существование? Да или нет? – орал наместник, грозя указательным пальцем.

Его охватила настоящая паранойя, безудержная паника. Каифа обернулся к Савлу и долго пристально смотрел на него, словно стараясь разгадать, к каким наговорам тот еще мог прибегнуть. Потом он откашлялся и решил говорить откровенно:

– Я ничего не знал о существовании этого ребенка, прокуратор, Господь тому свидетель.

– Ты годами преследуешь членов этой секты, а сейчас ты хочешь меня убедить, что никогда о нем не слышал.

– Никогда! Не сомневайся в этом, потому что… он ничего из себя не представляет в глазах назарян! И он ничего не унаследовал. Вымышленное царство Иешуа из Назарета не от мира сего. Он сам тебе об этом сказал! Следовательно, его сын не может ни на что претендовать!

– Так зачем же тогда его мать скрывала его в пустыне? – вмешался Савл.

Первосвященник ледяным взглядом окинул начальника охраны и, нисколько не смущаясь, продолжил:

– Следует обшарить эту ферму. Возможно, мы найдем там подсказку, где его искать.

– Обшарь, – распорядился Пилат сухим и высокомерным тоном. – Найди мне этого выродка и убей его.

– Постой… Этого нельзя делать! – воскликнул Каифа. – Я надеюсь, ты не собираешься убивать ребенка?

– Достаточно одного маленького камушка в мочевом пузыре великого монарха, и монарх, будь он даже самым великим, умрет из-за того, что не сможет опорожнить его. Я хочу увидеть голову этого щенка, нанизанную на копье. Тебе все ясно?

Первосвященник повернулся к Савлу, но не нашел в его глазах никакой поддержки. Лишь ему одному, главе синедриона, предстояло противиться этому решению.

– Неужели великий Понтий Пилат испугался ребенка? – осмелился вымолвить Каифа, осознавая дерзость сказанного.

– Подбирай выражения, первосвященник, если не хочешь очутиться на вертеле вместе с этим отпрыском!

Тогда Каифа решил заговорить по-другому:

– Прости мою вольность, прокуратор, но если Рим приобщает к цивилизованности весь мир, разве это делается не для того, чтобы положить конец подобному варварству?

– Нет! – рявкнул Пилат. – Это делается для того, чтобы положить конец хаосу, причиной которого являются эти назаряне.

Савл воспользовался замешательством Каифы, чтобы вклиниться в разговор:

– Мне понятна твоя щепетильность, первосвященник, – начал он, хитро улыбаясь. – На самом деле я долго колебался, прежде чем сообщил вам о содержимом этого мешка, но не сомневаюсь, что только такое решение прокуратора, каким бы ужасным оно ни было, может обеспечить мир. Будучи защитниками нашего народа, разве мы не должны радеть о безопасности большинства? Лично я не имею ничего против этого юноши, но если он станет претендовать на так называемый трон его отца и привлечет на свою сторону всех пустых мечтателей нашей провинции, сколько тогда будет жертв? Не считаете ли вы более разумным и в то же время гуманным, чтобы погиб один, но при этом уцелели тысячи?

– Более гуманным? – повторил Каифа с омерзением.

Это было уже слишком. Не обращая внимания на Савла, помрачнев, он пошел прямо на Пилата, а подойдя к нему и глядя прямо в глаза, заявил:

– Я умываю руки кровью этого праведника. Тебе ничего не напоминают эти слова, прокуратор?

Услышав слова, произнесенные им семь лет тому назад во время суда над галилеянином, теперь уже Пилат пришел в замешательство.

Это была отповедь всего лишь его подчиненного, вздумавшего ему перечить. Он не привык, чтобы ему возражали. Теперь он приблизился к Каифе настолько, что между их лицами осталось лишь несколько сантиметров, пренебрежительно посмотрел на него и, испытывая от этого удовольствие, выпалил:

– Этот малец умрет на кресте, как и его отец!

– Мне очень жаль, прокуратор, но я не стану твоим помощником в этом безумии, как и начальник охраны Храма.

– А вот это мы еще посмотрим! – заявил прокуратор.

Теперь настал черед Каифы проверить преданность своего подчиненного.

– Савл, я полагаю, нам пора уходить, – сказал он, прежде чем поклониться Пилату, и добавил: – Я благодарен тебе, прокуратор, за то, что ты позаботился о нем.

Тарсиец замялся, не зная, чью сторону принять. Следует ли ему уйти со своим хозяином или же предать его ради нового, более могущественного? Прокуратор заметил его нерешительность. Чтобы помочь ему сделать правильный выбор, он схватил Каифу за горло и угрожающе произнес:

– Ты – всего лишь мой подчиненный. И в этой провинции у тебя не больше власти, чем в твоем вонючем синедрионе. Как и все продажные шкуры в Храме, ты мечтаешь лишь о том, чтобы сохранить свои маленькие привилегии. Поэтому не пытайся давать мне уроки человечности, используя свою велеречивость. Ты будешь делать то, что я приказываю, или же я найду другого первосвященника, более покладистого.

Он сжимал горло Каифы с такой силой, что постепенно его лицо стало бледным, как у мертвеца. Несчастный был уже на грани обморока, когда Пилат разжал пальцы.

Закашлявшись, первосвященник зашатался, отчаянно пытаясь восстановить дыхание. Как только ему это удалось, он взглянул на застывшего на месте Савла. Впечатленный этим проявлением насилия, тот наконец определился, чью сторону принять. Тем временем, не произнося ни слова, Каифа направился к выходу под довольным взглядом прокуратора, который заговорил с Савлом, не дожидаясь, пока первосвященник выйдет:

– Как думаешь, когда ты станешь на ноги, Савл?

– Я уже на ногах, прокуратор, – уверенно ответил стражник. – Нужно обыскать ферму немедленно, пока назаряне не унесли то, что сможет нам помочь в поисках этого мальца.

Пораженный готовностью своего нового помощника вернуться к исполнению своих обязанностей, не дожидаясь, пока заживет его левая рука, Пилат ненадолго задумался. Затем он подошел к столу, на котором лежал портрет Давида, обмакнул перо в чернила и стал писать на пергаменте, говоря:

– Ты станешь во главе моей охраны. Этот пропуск позволит тебе въезжать на территории провинций, которые не находятся под непосредственной юрисдикцией Рима, например в Галилею, Самарию или Сирию. Таким образом, ты сможешь преследовать назарян, где бы они ни укрывались.

Пилат посыпал песком пергамент, чтобы высохли чернила, сложил его вчетверо, расплавил над свечой воск и поставил сверху свою печать, затем протянул пропуск Савлу со словами:

– Мы искореним эту секту раз и навсегда.

– Это мое самое большое желание, прокуратор.

– Как ты собираешься разыскивать этого выродка?

Своей здоровой рукой Савл взял со стола портрет Давида, внимательно посмотрел на него и ответил:

– Я прикажу десяти художникам перерисовать его, тогда его можно будет раздать нашим дозорным. Теперь, когда его мать мертва, он будет искать помощи у назарян. Значит, он в Иерусалиме.

Прокуратор рассматривал портрет со все нарастающим беспокойством.

– А глаза у него такие же, как у отца.

19

По щекам Иакова потекли слезы. Он оплакивал своего брата и невестку. Стоявшие вокруг него апостолы тоже были убиты горем, но они не сводили глаз с Давида, на лице которого не было заметно ни скорби, ни гнева, ни даже озлобленности, словно он не понял того, что ему только что сообщили.

Стиснув челюсти, он пристально смотрел на Лонгина, пытаясь ухватить логическую нить в его рассказе. Этот человек был его врагом, римлянином, казнившим его отца. Почему он должен был ему верить?

Непонятно, откуда он взялся. Совсем недавно Шимон предложил ему переночевать у них, и уже на следующее утро, по невероятному стечению обстоятельств, отряд римлян напал на них недалеко от фермы, о существовании которой они даже не догадывались на протяжении семи лет.

Трудно не узреть в этом связь причины и следствия.

А с другой стороны, зачем ему было лгать?

Но разве можно было поверить центуриону, утверждавшему, что он сражался со своими на стороне Шимона? Разве он не собирался отправиться в Дамаск? Почему он поехал в противоположном направлении?

– Из-за песчаной бури, – пояснил Лонгин, а Лука тем временем туго перевязывал ему ногу. – Моя лошадка не могла больше продвигаться вперед, поэтому мы укрылись в одной из пещер Кумрана. И уже на рассвете, когда мы снова отправились в путь, я попал в засаду.

– Ты уверен, что это был Савл? – задал ему вопрос Петр. – Он ведь не имеет права командовать отрядом римлян.

– Это был он. Одна из моих стрел догнала его, когда он удирал, как трус.

Центурион повернулся к Давиду и добавил:

– Видел бы ты, как сражался твой дядя Шимон! Когда я пришел ему на помощь, он один уже расправился с половиной солдат. Тот, кто лишил его жизни, напал на него сзади.

Лонгин заметил, как разволновался юноша при упоминании о сражении, в котором он не принял участия. Видимое безразличие Давида на самом деле скрывало его чувство вины, не дававшее воли слезам и отгонявшее печаль. Его мать погибла по его вине. Он был убежден в этом. Если бы он не убежал той ночью, он смог бы ее защитить и, возможно, она была бы сейчас жива.

– А моя мать? – спросил он, с трудом выговаривая слова. – Она участвовала в этом бою?

– Она тоже могла бы лишить жизни кое-кого из них, но предпочла этого не делать.

Напрасно Давид прокручивал в голове все эти события – ответственность лежала только на нем одном. Может быть, по этой причине он все еще сомневался?

– Что может подтвердить, что ты говоришь правду? – спросил он с горечью.

– Мое слово. Я поклялся твоей матери, что отдам свою жизнь, если потребуется защитить твою.

– Я сам себя могу защитить, – запротестовал Давид. – Шимон научил меня сражаться. А тебе зачем это делать?

– Чтобы получить прощение Марии из Магдалы. Умирая, она поставила свое последнее условие. И я останусь верен этой клятве независимо от того, дашь ты на это свое согласие или нет.

Слишком взволнованный, чтобы продолжать спор, Давид закрыл глаза. Рим отобрал у него отца семь лет назад, а сегодня он лишил его матери и дяди. Чем он заслужил такую кару Всемогущего? В конце концов слезы, жгучие, как кислота, оросили щеки юноши. Он отвернулся, пытаясь скрыть их, и утер лицо тыльной стороной кисти.

– Савл знал, где искать Марию, Петр, – добавил Лонгин. – И раз его сопровождали римские солдаты, значит, он теперь служит Пилату. Вам нельзя больше оставаться в Иерусалиме. Вам следует на некоторое время укрыться в Дамаске, у эллинистов.

Все апостолы повернулись к Ловцу человеков, который нехотя согласился с Лонгином.

– Где ты их похоронил? – задал вопрос Лонгину Давид голосом, полным печали.

– У вас в Кумране.