Текст книги "Апокриф. Давид из Назарета"

14

Средиземное море

Он убежал от смерти, находясь буквально у самих ворот ада. Но причина этой неожиданной милости Божьей мучила его все эти семь лет после случившегося. Когда сталкиваешься с каким-либо несчастьем, невольно становишься его заложником. Даже если помиловать приговоренного к смертной казни, он уже никогда не будет жить полноценной жизнью. Он ведь уже видел свою погибель, и после этого его жизнь превращается в медленную агонию, отделяющую его от неслучившегося. Тот, кто видел смерть вблизи, напоминает страдающего от жажды путника, жертву миражей. Спасительный оазис удаляется от него по мере того, как он продвигается вперед, но он продолжает свой путь, движимый инстинктом самосохранения, свойственным каждому живому существу. И вот, когда он уже идет, пошатываясь, изнывая от жары, а частое дыхание постепенно заглушает шум соленого ветра, он снова и снова задается одним и тем же вопросом.

Почему они решили пощадить именно меня?

Напрасно Варавва повторял себе, что из двух осужденных одного должны были помиловать и что выбор оставался за Пилатом. Все это не приносило ему успокоения. Почему помиловали виновного, а невиновного осудили на смертную казнь? Ведь галилеянин был невиновен, это было очевидно. Варавва понял это, когда встретился с ним взглядом в зале суда прокураторского дворца. Он не встречал ни одно человеческое существо с таким кротким взглядом. Способного так сострадать. От этого тщедушного пророка исходило нечто непостижимое. Бесконечная любовь, делавшая его осуждение невыносимым. Тот, кого считали Мессией, был распят вместо зелота, к тому же разбойника. Как мог Варавва пережить это?

Удар хлыста привел его в чувство. Несколько мгновений весло не двигалось в его руках. Он вздрогнул и снова принялся грести, входя в ритм прочих гребцов. Здесь была представлена большая часть народов, населявших Римскую империю: скифы, парфяне, галлы, ливийцы, тевтоны, эфиопы… Прикованные цепью друг к другу, сидящие каждый на своей банке, гребцы должны были полностью отдаваться своей работе, которая считалась выполняемой неудовлетворительно, если не делалась автоматически. Всякие раздумья в это время были запрещены, они считались помехой общей гармонии. Предпочтение отдавалось инстинкту, которым было проще управлять. Монотонность движений превратила этих людей в послушных существ, для которых ритм гребли стал заклинанием. Начальник гребцов неутомимо выстукивал его на литавре, при этом не спуская глаз с клепсидры[22]22
  Клепсидра – водные часы.


[Закрыть], которая отсчитывала смены. Две команды по сто пятьдесят рабов сменяли друг друга на банках каждые два часа. Весла никогда не останавливались.

Варавва смирился со своим пребыванием в этом чистилище, считая это справедливым наказанием небес за ту отсрочку, которая была ему дана.

Что же он сделал за свою вторую жизнь?

По правде говоря, немногое. Он вернулся в сколоченную им банду грабителей, но те больше не считали его своим предводителем. Всегда такой предприимчивый, такой бесстрашный, разрабатывавший до мельчайших деталей планы операций, теперь он, похоже, потерял ко всему этому интерес. Он участвовал в налетах на караванных путях, но не проявлял при этом никакого рвения. Но если в караване имели несчастье оказаться римские солдаты, он набрасывался на них с необычайной яростью, которая не утихала, пока они не становились трупами. И когда после такой резни он окрашивал кровью угнетателей воды Мертвого моря, его собратья смотрели на него, как на чудака, каким раньше его не считали.

Очередной толчок снова оторвал зелота от раздумий. Волнение усиливалось, особо высокая волна вздыбила корму галеры и подбросила одного из гребцов над банкой. Он ударился головой об обшитый свинцом конец весла, его рука застряла между крепившимися к потолку ремнями, которые облегчали управление веслами.

Не обращая внимания на его крики боли, сто пятьдесят весел послушно продолжали двигаться, как хорошо отлаженный механизм. Лишь один Варавва осмелился подняться со своими цепями, чтобы помочь пострадавшему. Он вставил руки между ремнями, также рискуя быть раздавленным. Во время этой операции спасения он в свои шестьдесят лет должен был выдержать резкие движения весел, которые продолжали подниматься и опускаться с тем же автоматизмом, что и ноги марширующих солдат. В отчаянии разбойник схватил несчастного за цепи и потянул на себя. Ни окрики начальника гребцов, ни последовавшие за ними удары его хлыста не помешали ему вытащить несчастного из этой человеческой мясорубки.

Этот храбрый поступок привлек внимание командира корабля, наблюдавшего за командой из своей кабины, расположенной в центре галеры и возвышавшейся над палубой гребцов. Он также видел, что нарушитель вернулся на свое место номер двадцать семь и снова взялся грести, не обращая внимания на исполосованную хлыстом спину. Как и все прочие гребцы на галерах, Варавва сменил свое имя на номер. Какой смысл сохранять имя, если твое рабочее место является и твоей могилой? Никому не было дано выжить на галерах. Прикованные на всю жизнь к веслу, рабы делили друг с другом лишь оковы. Им было запрещено разговаривать. Они едва ли знали в лицо соседей по банкам. Что касается часов отдыха, то они были посвящены быстрому проглатыванию скудного пайка, чтобы после этого как можно скорее погрузиться в сон – единственное время их свободы.

Сны Вараввы были всегда кошмарными. Ему снился распятый, которого снимают с креста и заворачивают в саван. Внимание, которое уделяли этому умершему, можно было сравнить разве что с уходом за тяжелораненым. Сны бывают порой такими несуразными. Разве казненный только что не умер, приняв худшую из смертей? Разве его тело теперь не было свободно от страданий? Зачем тогда столько предосторожностей? Кошмары всегда заканчивались одинаково. Пока близкие оплакивали покойника, чьи останки лежали на Голгофе, самая старшая из женщин заметила Варавву. И искаженное горем лицо этой матери, ее застывший взгляд, полный отчаяния и упреков, надолго запечатлевался в памяти после резкого пробуждения.

– Номер двадцать семь, откуда он? – поинтересовался капитан у своего помощника.

– Из Палестины.

– И что же он совершил, раз заслужил галеры?

– Грабежи, участие в мятеже и нападения на римские конвои. Это старый разбойник, бунтовщик. Но, несмотря на возраст, он – мой лучший гребец.

В это время гулкий шум прервал их разговор. Всполошившись, они одновременно осмотрелись. Еще через несколько мгновений сильный толчок чуть было не свалил их на пол. Толчки продолжались то с одного борта, то с другого. Стараясь не потерять равновесие, капитан и его помощник бросились по лестнице вниз, на палубу.

Порывы ветра были настолько сильными, что они были вынуждены хвататься за перила.

День выдался страшным.

Буря усиливалась, и море клокотало вокруг корабля. Носовая часть вздымалась так высоко, что казалось: галера вот-вот перевернется. Наблюдатель чуть было не слетел с верхушки мачты. Ему пришлось привязать себя к рее, поскольку о спуске нечего было и думать. Волны с силой обрушивались на палубу, разбрасывая по ней матросов.

Понимая, что теперь не может рассчитывать на весла, трибун приказал поднять большой парус. Но буруны затрудняли работу матросов. Солдаты бросились им на помощь. Пока экипаж тянул канаты, галера оказалась на гребне волны, где она зависла, словно все вокруг замерло… Но внезапно вода ушла из-под нее. Под корпусом галеры образовалась настоящая пропасть, в которую она полетела с головокружительной быстротой. Большинство весел вырвало из уключин, а гребцов сбросило с банок.

Потоки морской воды устремились на поврежденное судно, и поднялась паника. Рабы побросали весла и отчаянно пытались срывать с себя оковы. Лишь начальник гребцов невозмутимо продолжал бить в цимбал, словно напоминая всем, чего от них ждет Рим. Но перед лицом неминуемой смерти о дисциплине не могло быть и речи. Тогда он попытался положить конец этому хаосу с помощью хлыста.

Но стало только хуже.

Первые трое, на кого он обрушил удары, набросились на него и задушили своими цепями. Они стали обыскивать его в поисках ключей от оков, но у несчастного их при себе не оказалось.

Зелот наблюдал за этими исступленными действиями своих товарищей с обескураживающей невозмутимостью.

Смерть ужасает лишь тех, кто с ней никогда не встречался, – подумал он.

Каторжник быстро оценил обстановку. Подняв глаза к решетчатому потолку над палубой, пропускавшему к ним одновременно и воздух и свет, он увидел, что мощным потоком вода устремилась к ним. Через несколько минут они все окажутся под водой. Варавва усмотрел в этом добрый знак: наконец-то он вырвется из этого чистилища, где пребывал вот уже семь лет.

Но какой ценой!

Неужели небесам нужно было погубить весь экипаж ради уничтожения его одного? Он должен взять на себя ответственность еще и за смерть скольких невинных?

Пока эти мысли роились в его голове, он вспомнил библейского пророка Иону, перед которым тоже предстала ужасная дилемма, когда его корабль попал в бурю. Однако Иона счел, что заслужил эту божественную кару. И при этом он не захотел, чтобы его товарищи были наказаны из-за него. Он упросил их вышвырнуть его за борт, убежденный в том, что буря тут же уляжется. Скрипя сердце его спутники послушались Иону, и как только тот коснулся поверхности моря, буря утихла.

Но, в отличие от Ионы, зелот был прикован цепями к кораблю, поэтому принести такую спасительную жертву было невозможно.

Паника уже достигла мостика. Люди метались, как безумные. Крики отчаяния смешивались с приказами, которых никто не слышал. Волны раскачивали галеру, которая уже не шла на веслах. Капитан привязал себя к мачте. Не сводя глаз с паруса, он вел корабль по ветру, прокладывая путь между громадными волнами, которые вздымались перед ним словно водные щиты.

Вода на нижней палубе доходила гребцам уже до подбородка. Варавва смиренно ожидал смерти и призывал своих товарищей молиться. Задыхаясь, они уже не пытались разбить оковы, но отдавали последние силы поискам слабого звена в цепях, надеясь продлить свою жизнь на несколько минут.

Как будто всего этого было мало, молния попала в мачту корабля, которая тут же загорелась вместе с дозорным. Буквально через минуту она рухнула на матросов, находящихся внизу. Пробив верхнюю палубу, мачта упала на нижнюю и разнесла в щепки банку номер двадцать семь, разбив цепи, которыми были прикованы сидевшие на ней гребцы.

Ими оказались эфиоп и Варавва.

Палуба тоже разлетелась в щепки у них под ногами. Через киль им стало видно море. Когда этих двоих гребцов стало выталкивать на поверхность моря, они в последний раз взглянули на своих собратьев, которые неминуемо должны были утонуть. И пока галера погружалась все больше в пучину, двое гребцов, освобожденные от цепей, оказались заблокированными под деревянной решеткой пола верхней палубы.

Их палуба уже полностью ушла под воду.

Воздуха не осталось.

Паника, охватившая эфиопа, могла погубить и зелота. Они по-прежнему были скованы цепью. Им нужно было скоординировать свои действия, если они хотели выжить.

В это время Варавва заметил брешь в палубе, пробитую мачтой, и сразу же устремился туда, таща за собой эфиопа.

В конце концов они, задыхаясь, выплыли на поверхность, но времени отдышаться у них не было. Они находились возле горящей галеры, и им нужно было во что бы то ни стало отплыть от нее подальше. Но оставаться на поверхности бурлящего моря, будучи скованными тяжелой цепью, было совсем непросто.

Зелот осмотрелся в поисках пути к спасению. Масло для лампад, предназначенное для борьбы с пиратами, загорелось, и языки пламени приближались к немногим барахтавшимся на поверхности. Люди пытались ухватиться за обломки корабля, чтобы хоть как-то противостоять бушующей стихии. Один из таких обломков, проплывавших мимо, и заметил Варавва. Он повернулся к своему товарищу сказать, чтобы тот плыл за ним. И только тогда разбойник увидел, что эфиоп мертв.

Небо полыхало, отчего это место походило на преисподнюю. По иронии судьбы спасительным обломком оказалось весло, за которое Варавва ухватился, таща за собой на цепи труп товарища. Буря отдалила их от горящего корабля, но всякий раз, когда бешеная волна высотой до девяти метров поднимала его вверх, ему была видна пылающая галера, поглощаемая морем вместе с людским грузом. Дым от нее вонял обуглившейся человеческой плотью.

В очередной раз судьба пощадила Варавву.

И он ощутил себя одиноким, как никогда ранее.

И снова чувствовал себя виновным.

Виновным за то, что выжил.

15

Иерусалим, Иудея

Храм теперь уже остался далеко позади, и они наконец-то смогли отдышаться. Фарах упала на стенку и издала победный крик. Она ликовала, ее лицо сияло. Что касается Давида, то он все еще не мог поверить, что выбрался невредимым из этого людского водоворота. Согнувшись пополам, упираясь руками в бедра, он пытался восстановить дыхание.

– Ну как? – спросила Фарах.

– Здесь всегда так? – поинтересовался юноша, поглядывая назад.

Он боялся, что за ними гонится целое войско.

– С каждым днем все хуже и хуже, но… мы уже смирились.

Предпочитая не обращать внимания на разыгравшуюся драму, весь квартал продолжал усиленно готовиться к празднованию Пасхи. В лавках толпились покупатели, торговцы зазывали паломников, дети дрались из-за тяжеленных ведер, которыми они набирали в колодцах воду.

– Не расстраивайся! – воскликнула Фарах. – Сегодня самый лучший день в моей жизни! Мой хозяин убит, и теперь я свободна!

– С твоими прекрасными татуировками не думаю, что это надолго, – заметил Давид.

– Раз боги смогли меня освободить, то смогут и защитить, – заявила она с наивной уверенностью набожного человека.

Давид, улыбаясь, окинул ее взглядом. От этой маленькой строптивой девушки будто исходило какое-то сияние.

– Ты уже определился, где остановишься на ночь? – поинтересовалась она.

– Разумеется. Я должен отправиться к моему…

Внезапно Давид замолчал. Он знал, куда должен был отправиться, но не имел ни малейшего представления о том, где скрываются назаряне. Он смутно помнил комнату с высоким потолком, в которой семь лет назад собирались ученики, но он недостаточно хорошо знал Святой город, чтобы туда добраться самому. Может быть, Фарах помогла бы ему? Но разве можно довериться этой дикарке, готовой отдаться тому, кто больше заплатит? И потом, если римляне и стражники Савла не смогли обнаружить назарян, откуда же знать этой молодой проститутке, где они находятся?

В любом случае у него не было особого выбора. В Иерусалиме он никого не знал, поэтому ему придется довериться Всемогущему. Так что он собрался с духом и признался Фарах:

– Я ищу того, кто зовется Ловцом человеков. Это один из назарян, которого разыскивают римляне и стражники Храма. Ты не знаешь, где его можно найти?

При этих словах шаловливая улыбка сразу слетела с губ молодой египтянки.

– А зачем он тебе нужен? – насторожилась она.

– Он друг моего дяди Иакова, тоже назарянина. Ты знаешь, где они могут находиться?

– Возможно. А если знаю, что я с этого буду иметь?

Давид вздохнул, расстроенный ее продажностью, и с подозрением посмотрел на нее:

– А как ты мне докажешь, что знаешь?

– Я не переборчива. Мои клиенты приезжают из разных уголков земли.

Юноша поднял взгляд к небу, потом порылся в кармане своего плаща и достал оттуда четверть таланта медяками – столько он зарабатывал за полдня на сборе винограда.

– Вот все, что я могу тебе предложить.

Фарах скривилась и презрительно присвистнула:

– Не много же ты предлагаешь за то, что хочешь получить. Рассказывают, что те, кто помогает назарянам, в результате, как и они, оказываются на кресте.

– Мой дядя Иаков даст тебе десять сестерциев. Возможно, это будет твой самый большой заработок за день!

– Что ты знаешь о моих заработках? Я пользуюсь успехом, понятно тебе?

– Я в этом не сомневаюсь.

И он протянул девушке свою медь. Она колебалась. Тогда он добавил:

– Там ты сможешь и поужинать вечером. А может быть, даже переночуешь, пока будешь искать применение своему новому статусу «свободной рабыни».

Она спрятала мелочь в карман с плутоватой улыбкой, осмотрелась и чуть слышно велела:

– Иди за мной.

Они свернули на маленькую улочку, заполненную прохожими, прошли несколько кварталов – ткачей, сапожников, корзинщиков. Фарах сворачивала то вправо, то влево. Она шла по этому лабиринту, как по собственному дому. Давид подумал, что, если бы ему пришлось возвращаться без нее, он бы никогда не нашел дорогу.

– Ты из их секты? – спросила Фарах, незаметно взглянув на него.

– Не совсем так. Мой отец был одним из них.

– Почему «был»? Его что, арестовали?

– Да. И… он сбежал, некоторым образом.

Сама того не подозревая, Фарах задела Давида за живое. Юноша хотел было остановиться, но это означало бы не удовлетворить любопытство молодой рабыни.

– А где же он сейчас?

– Мне об этом ничего не известно, – нахмурился Давид.

– И твоя мать, полагаю, тоже не знает, где он. Ищите женщину. Мужчины все одинаковы.

– Нет. Мой отец… не такой, как все.

Фарах уловила взволнованность в голосе Давида и решила не расспрашивать его больше. Они вошли в темный длинный туннель, усеянный отбросами, с тошнотворным запахом, выйдя из которого оказались на перекрестке натоптанных дорог, вдоль которых стояли полуразрушенные халупы.

– Я тебе назвала свое имя и жду, что ты назовешь свое.

– Давид. Из Назарета.

– Хм… Галилеянин! – воскликнула она. – Из всех жителей Палестины лучше всех целуются именно галилеяне, ты об этом знал?

– Нет, – рассмеялся он.

– Ты чего, что я смешного сказала?

– Ничего… Ты ничего такого не сказала, – улыбнулся он. – Далеко еще?

– А что, если далеко, ты не пойдешь?

– Нет, я не это имел в виду…

– Тогда чего ты об этом спрашиваешь?

Ему явно не удавались ответы на ее вопросы. Давид не привык разговаривать с горожанами. После семилетнего затворничества в пустыне он не знал, как себя вести. Фарах заметила его смущение и нашла это трогательным.

– Что тебе здесь надо? – спросила она.

– Я никогда еще не был на Пасху в Иерусалиме. Мне хотелось посмотреть, как здесь празднуют, хотя бы раз!

– Почему только раз?

– Ну… Это непросто объяснить, – вздохнул он, пожимая плечами.

– М-да… вид у тебя тоже непростой, ты ведешь себя как мальчик.

И тут они оба рассмеялись.

Давид обогнул лужи с застоявшейся водой, из которых пили бродячие собаки, похожие на гиен. Фарах предупредила его:

– Не смотри на них, они очень злобные.

Чем больше Давид и Фарах углублялись в сердце этих восточных трущоб, тем ужаснее была нищета, окружавшая их. По улицам шатались оборванные, босые, сопливые дети. Они были такими же костлявыми и грязными, как и те, кто, вероятно, были их родителями.

Неужели же назаряне решили обосноваться в забытом Богом Иерусалиме?

– Видишь кусты тамариска там, на углу улицы? – пробормотала Фарах. – Прямо за ними есть полуразрушенная лестница, ведущая к старой дубильне. Там они и собираются.

– Ты не пойдешь со мной? – задал вопрос юноша.

– Я здесь покараулю, на случай, если кто-нибудь нас выслеживал. Когда я увижу что-нибудь подозрительное, я подам тебе сигнал.

Она сунула большой и указательный пальцы в рот и два раза свистнула. Давид кивнул. Он уже направился было к кустам тамариска, но она его окликнула:

– Эй! Назарянин! – Он повернулся к ней. – Не забудь о моих десяти сестерциях, хорошо?

Он улыбнулся, кивнул и пошел дальше. Идти ему пришлось по улочке вдоль кривых стен, по которым бегали ящерицы. Потом он замедлил шаг, незаметно осмотрелся и исчез за сплетшимися ветками кустов.

За ними он обнаружил лестницу, о которой говорила Фарах, и стал подниматься по щербатым ступенькам. Поднявшись на второй этаж, юноша вошел в сводчатое помещение с несколькими окошками. Через них проникали внутрь лучи солнца, в которых танцевали пылинки, и такое освещение придавало этому месту вид святилища. Это резко контрастировало с едким запахом кожи и кислоты, который впитался в стены старой дубильни. Вероятно, когда-то здесь дубили шкуры животных, принесенных в жертву в Храме.

Давид медленно пошел вперед между давно не используемыми чанами и бадьями, всматриваясь в полумрак. Вскоре послышались голоса молящихся, которые становились все громче по мере того, как он продвигался вперед. От дрожащего света свечей на потолок падали тени собравшихся здесь людей.

Внезапно голоса смолкли и наступила тишина.

Не прошло и минуты, как какой-то верзила с комплекцией Геракла схватил юношу и, припечатав его к стене, поднес нож к его подбородку.

Давид от ужаса не смел даже пошевелиться.

Тонкая струйка крови медленно потекла у него по шее.

– Кто тебя подослал? – спросил великан низким гортанным голосом.

– Никто. Моя мать не знает, что я здесь, да и дядя Шимон тоже.

– Давид?

Детская улыбка засияла на лице Ловца человеков. Мальчуган, которого он так часто утешал, когда тот расстраивался из-за поломанной игрушки или сбитого колена, стал взрослым. Он так сильно сжимал Давида в объятиях, что юноша некоторое время не мог дышать.

– Кто-нибудь поверит, что я носил тебя на плечах? Ты разве меня не узнаешь?

– Это было так давно, Петр! – произнес серьезным тоном Давид. – Годы римского владычества изменили нас всех.

– Это верно, – согласился апостол, отметивший, что мальчик вырос. – Что привело тебя сюда?

– Я хочу знать, где похоронен мой отец.