Текст книги "Последний поезд в Москву"

Рене Нюберг
Последний поезд в Москву

Посвящаю эту книгу моей мужественной матери, ее изобретательной кузине и отцу, любившему мою мать.

RENÉ NYBERG

VIIMEINEM JUNA MOSKOVAAN

Перевод с финского Евгении Тиновицкой

Книга издана при финансовой поддержке FILI – Finnish Literature Exchange

В оформлении обложки использована свадебная фотография Маши Тукациер (в замужестве Юнгман). 1938 год

В книге публикуются фотографии из семейного архива Рене Нюберга и Лены Шацкой

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

© René Nyberg, 2015

© Е. Тиновицкая, перевод на русский язык, 2017

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2017

© ООО “Издательство ACT”, 2017

Издательство CORPUS ®

Как создавалась эта книга

Я вряд ли взялся бы за написание этой книги, если бы не встретился со своей троюродной сестрой Леной Шацкой[1]1
  К сожалению, Лена Шацкая умерла в апреле 2017 года, когда книга уже готовилась к печати.


[Закрыть], дочерью моей рижской тетки по материнской линии, Маши.

В августе 2002-го я, тогда посол Финляндии в России, был в отпуске в Хельсинки. Мне позвонил кузен Гилель Токациер и сказал, что Лена, живущая в Израиле, сейчас тоже в Хельсинки. Мы знали о существовании друг друга, но никогда не встречались.

Я с удивлением осознал, что общий язык у нас – русский.

Мы стали поддерживать связь. Разумеется, много говорили о разных событиях в жизни наших семей.

Лена оказалась кладезем информации, поскольку у нее сохранились документы и воспоминания, которых у хельсинкских родственников не было и не могло быть. Благодаря Лене я познакомился также с нашим общим троюродным братом – живущим в Санкт-Петербурге Александром Кушнером, известным поэтом. С ним я впоследствии часто встречался и до сих пор переписываюсь.

Понемногу во мне зрела мысль – рассказать о трагедии моей матери и о том, как родители Лены – тетя Маша и дядя Йозеф – во время Второй мировой войны выжили на “кровавых землях”[2]2
  Timothy Snyder. The Bloodlands, 2014.


[Закрыть].

Я понимал, что невозможно ограничиться описанием событий 1940-х годов. Чрезвычайно важными оказались и факты биографий отцов моей матери и тети Маши – двух братьев, живших в Гельсингфорсе (Хельсинки) и Риге, городах, которые тогда входили в состав Российской империи. Их фамилии различались: брат, живший в Гельсингфорсе, – Токациер; а брат, живший в Риге, – Тукациер.

Я не ожидал многого от архивов Риги, Санкт-Петербурга или Москвы. Однако, к моему удивлению, в Риге нашлись сведения о жизни Машиной семьи. Важнейшим источником, касающимся событий в жизни моей матери и начала их с отцом истории любви, стали протоколы судебного дела, дошедшего до Верховного суда.

Все случившееся с нашей семьей и семьями наших родственников не было бы вполне понятно без проникновения в исторический контекст, без ответа на вопрос: что заставило молодых людей из еврейской семьи покинуть Оршу – маленький белорусский городок в черте оседлости – и отправиться в большой мир. То же касается и исторической ситуации, в которой жили моя мать и ее двоюродная сестра.

Я углубился в историю еврейства в России и в Латвии, а также в Финляндии. Более широкое представление о ней сформировалось благодаря трем весьма не похожим друг на друга книгам. Это, во-первых, двухтомный труд Александра Солженицына “Двести лет вместе (1795–1995)”, разносторонний, я бы даже сказал, единственный в своем роде источник, описывающий положение российских евреев. Во-вторых, это книга родившегося в России американского историка Юрия Слезкина “The Jewish century ” (в русском издании: “Эра Меркурия. Евреи в современном мире”), талантливо вписывающая судьбу российских евреев в европейский контекст.

Из литературы о Холокосте упомяну книгу Тимоти Снайдера “Кровавые земли”, резюмирующую преступления против человечества по обе стороны линии Молотова-Риббентропа, их мотивы и итоги. Из литературы о финских евреях – диссертацию Лауры Катарины Экхольм “Boundaries of an Urban Minority, the Helsinki Jewish Community from the End of Imperial Russia until the lyyos” (“Границы городского меньшинства. Еврейская община Хельсинки в период с конца Российской империи до 1970-х годов”). Исследование рассматривает, как за военные годы финские евреи превратились в финнов еврейского происхождения.

Из источников, посвященных судьбе латышских евреев, меня особенно впечатлили воспоминания Валентины Фреймане “Прощай, Атлантида”. Писательница, которой сейчас за 90 лет, рассказывает, как она выжила, скрываясь от немцев в Риге и в сельской местности.

За время работы над книгой я значительно расширил свои знания о мире, из которого происходила моя мать – мире еврейства.

Я часто слышал от еврейских друзей, что ребенок еврейской матери – еврей, на что отвечал: “Это по вашим законам”.

Солженицын основательно обдумывает этот вопрос. Он остановился в итоге на позиции израильского писателя Амоса Оза: еврей – это человек, который считает себя евреем. По мнению Солженицына, ключевыми в вопросе принадлежности к национальности являются дух и знание[3]3
  Солженицын, II, с. 8–11.


[Закрыть]. Я полушутя обозначил себя в соответствии с Нюрнбергским законом 1935 года “полукровкой первой степени”. Такое определение метко в своей брутальности, хотя и неполиткорректно.

Одну из глав книги я назвал “Круги пересекаются и замыкаются”. Это о кругах судьбы. А значит – и о кругах истории. О событиях, удивительным, но и закономерным образом соединяющих частную жизнь с бесконечным временем. И в этом смысле – последнего поезда не существует…

Тайна нашей семьи

Старшеклассником, а может, чуть раньше, я нашел в родительском книжном шкафу “Майн кампф” в шведском переводе. Принялся листать и изумился. На титульном листе мама желала отцу интересного чтения – причем надпись была датирована 1941 годом. Я побежал с книгой к матери. Она явно смутилась. О чем думала моя далекая от политики мать, когда писала эти слова в начале Советско-финской войны 1941–1944 годов? Какие мысли промелькнули в ее голове, когда сын напомнил ей о них? Найдя эту книгу много лет спустя, я обнаружил, что лист с посвящением исчез. Сам я не читал ее ни тогда, ни после…

Еврейское происхождение моей матери было семейной тайной и не обсуждалось с посторонними. Я узнал о нем от родителей в подростковом возрасте. Прошло немало времени, пока я осознал этот факт и всю историю моей матери. Брак с отцом означал для нее полный разрыв с родными.

Когда я рассказал своей будущей жене Кайсе, коренной северянке, с начальной школы жившей в столичном регионе, о мамином еврействе, она лишь подтвердила, что раньше не встречала евреев.

В доме моего детства говорили на двух языках. С отцом мы с сестрой говорили по-фински, с мамой – с годами все больше по-шведски. Мама хотела, чтобы мы во что бы то ни стало выучили финский, но ее ошибки в языке раздражали меня, и подростком я окончательно перешел на шведский.

Между собой родители говорили по-шведски. Отец был обычным для Хельсинки двуязычным мальчишкой: с матерью, уроженкой Хейнола, он говорил по-фински, а с отцом, родившимся в Карие (по-фински Карьяа), по-шведски. Он окончил шведскоязычную школу.

Принося мне приключенческие книги из библиотеки, мать следила, чтобы половина их была на шведском. Мне это не доставляло сложностей, наоборот, выбор становился шире.

В маминой семье преобладал шведский, поскольку ее мать, моя бабушка, выросла в Вааса[4]4
  В 1855 г. в связи со смертью императора Николая I, носившего одновременно титул великого князя Финляндского, город получил официальное название Николайстадт ('Nikolaistad по-шведски и Nikolainkaupunki по-фински), несмотря на это старое название, происходящее от рода шведских королей Ваза, все время оставалось в употреблении. Начиная с 1918 г. официально стал именоваться Ваза (Vasa) (по-шведски) и Вааса (Vaasa) (по-фински).


[Закрыть]. Мама вместе с сестрой училась в шведскоязычной частной школе для девочек, в которую ее записали под именем Фанни – это имя естественным образом стало сначала ее вторым именем, а потом и единственным. Братья же ходили в еврейскую школу, общую для мальчиков и девочек. Дома говорили по-шведски, вторым языком был идиш[5]5
  Идиш – исторический язык ашкеназских евреев в Центральной и Восточной Европе на основе средневерхненемецкого, испытавший влияние семитских и славянских языков. Использует древнееврейское квадратное письмо. Ашкеназы – субэтническая группа евреев, сформировавшаяся в Центральной Европе.


[Закрыть], довольно распространенный среди хельсинкских евреев накануне войны.

Мамин идиш, если когда и существовал, остался в родной семье, его в конце концов поглотил немецкий. Шведский был языком культуры, финский – языком ассимиляции евреев вплоть до начала войны: с войной его позиция упрочилась. Даже в еврейской школе, где учились мамины братья, языком преподавания стал финский. Школьное руководство объявило, что больше не собирается поддерживать “меньшинство из меньшинств”.

Пользоваться финским на практике мама стала лишь в военные годы, когда добровольцем пошла служить в госпиталь. Солдаты смеялись над ее ошибками – она могла сказать, например, “падоснег” вместо “снегопад”, а бедная мама, в свою очередь, не понимала их диалекта.

Важность финского выкристаллизовалась для мамы во время войны. Он стал для нее опытом, объединяющим ее поколение, и важной составляющей ее интеграции в финское общество.

Выйдя на пенсию, мама стала активной участницей шведскоязычного Женского общества[6]6
  “Marthaförening – классический женский клуб, ратовал за развитие домашнего образования.


[Закрыть]. Однако при этом она не ощущала себя финской шведкой в полном смысле этого слова. Это различие было едва заметным в хельсинкской среде. Здесь проявлялось, хотя и подсознательно, мамино еврейское происхождение. Отрыв от старого окружения означал новую ассимиляцию, на этот раз с миром мужа. Поэтому финским необходимо было овладеть, на нем надо было говорить, и дети должны были знать финский как следует. Этим можно объяснить, почему шведский не стал для нас с сестрой “родным языком”, хотя все наше окружение было двуязычным. Технически решение пришло, когда я был в третьем классе немецкой школы – детей разделили на две группы: фин-скоязычную и шведскоязычную. Я попал в финскую, хотя стремился в шведскую, чтобы не расставаться с лучшим другом Гердом Векстрёмом.

Бабушка, которую мы называли бобе (“бабушка” на идиш), приходила к нам тайно от мужа, звала нас “майн голделе” (“мои золотки”) и выговаривала сестре за крестик на шее. Самое раннее мое воспоминание о ней относится к хельсинкской Олимпиаде 1952 года, на открытие которой мама взяла бобе. Отец входил в оргкомитет Олимпиады, так что нам достались билеты на все мероприятия.

Мы, конечно, понимали, что бобе ходит к нам не слишком тайно. В более поздние годы ее младший сын, мой дядя Якоб, провожал и встречал ее, но в дом к нам, конечно, не поднимался. Как-то раз, подростком, я из любопытства пошел проводить уже слабеющую бабушку до дяди. Тот отнесся ко мне холодно.

Не то чтобы он меня испугался, скорее просто удивился.

А сестру матери, не говоря уж о ее отце, я ни разу не видел. С двоюродными братьями и сестрами мы встречались уже взрослыми, после смерти их родителей. В школьные годы мы избегали встреч, хотя и признавали друг друга в хельсинкской толчее.

Разрыв отношений, вызванный браком моих родителей, был трагическим и бесповоротным и ничуть не сгладился за десятилетия.

Разумеется, и мой дед (зэйде – на идиш) в конце концов узнал, что его жена бывает у нас. Зэйде никак не мог понять, почему моя мать перешла в христианство. Публичное отречение от еврейства, или апостасия, видимо, и спустя годы казалось пожилому человеку величайшим оскорблением, какое только дочь может нанести отцу.

Зэйде умер в 1966-м в 86 лет. В последний день того же года умер и мой отец, которому было всего 59. Бобе в очередной раз пришла в гости и бестактно брякнула маме, что вот, мол, ей довелось-таки пережить этот брак. Мы были обижены, поскольку отец всегда относился к теще с вниманием.

Визиты бобе были маме важны, однако и утомительны. Я улавливал напряжение, витавшее в воздухе. Запомнилось беспокойство бобе, как бы дочь не накормила ее бутербродами с ветчиной. Кстати, исключать такую возможность было нельзя – ветчину мы любили, а свиная вырезка считалась у нас праздничным блюдом.

Впервые отведав приготовленных моей женой Кайсой кровяных блинчиков, я осознал, что блюда из крови были, пожалуй, единственным, чего мать – не то чтобы следуя традиции, а скорее повинуясь инстинкту – никогда не готовила. В приготовлении пищи она следовала еврейским или даже русским традициям. Это я заметил позже, побывав в России, где, например, хрен при подаче на стол всегда подкрашивали свеклой – точно так делала моя мать.

Бездрожжевой хлеб – маца – был одним из немногих еврейских кушаний, по которому скучала моя мать. Уже будучи очень пожилой, она как-то сердито заметила, что вот раньше-то у нее на Пасху всегда была маца. Впрочем, это пожелание несложно было исполнить.

Изучая протоколы Совета еврейской общины Хельсинки, относящиеся к периоду после Зимней войны[7]7
  Зимняя война началась 30 ноября 1939 г., закончилась 13 марта 1940 г.
  См. также http://vitruvianus-y.livejournal.com/145285.html


[Закрыть], я наткнулся на упоминание о том, что в Финляндии невозможно было достать мацу. В итоге общине пришлось заказать мацу в Риге – хотя в Латвии уже располагались советские базы, в начале 1940 года она еще не была оккупирована. Оплачивался заказ шведскими кронами.

Маца – традиционная еврейская пища, употребляемая на Песах, и оттого имеет особое символическое значение. Александр Солженицын в исследовании “Двести лет вместе”, посвященном русско-еврейским отношениям в России, сообщает, что большевики в 1929 году разрешили импорт мацы из Кенигсберга (Восточная Пруссия). Маца была доступна до 1956 года. Однако во время антирелигиозной кампании Хрущева, который уничтожил больше церквей, чем Сталин, с ней начались перебои. В 1961-м продажа мацы была запрещена[8]8
  Александр Солженицын. Двести лет вместе 1795–1995 (I том – 2001, II том – 2010, с. 265, 418. Впечатляющий труд Солженицына был подвергнут критике, в том числе за то, что в нем использованы только русскоязычные источники. Книга не отличается историческим подходом, тем не менее это сокровищница фактов. Ср. напр.: Richard Pipes: Alone together, Solzhenitsyn and the Jews, revisited, the New Republican 25.11.2002.


[Закрыть]. В Риге мацу перестали выпекать в 1963-м[9]9
  Российская Еврейская энциклопедия, 2007, с. 353.


[Закрыть].

К слову, в 2013 году российская пресса сообщила, что группа олигархов во главе с Михаилом Фридманом отправилась странствовать по пустыне Негев во время Песаха в память об исходе евреев из египетского плена. Облачившись в белые одежды, странники ночевали со своими верблюдами под открытым небом и собственноручно готовили мацу на костре.

Полукровка первой степени

Я часто размышляю о судьбе матери и о том, что значил для нее разрыв с собственной верой, семьей, друзьями. Мама прожила в родительском доме 27 лет. С отцом они прожили 29 и целых 40 она вдовствовала. В 1956 году моя мать давала анонимное интервью для шведскоязычной радиопрограммы о еврействе в Финляндии: темой были смешанные браки. Брал интервью известный спортивный журналист Энцио Севон, друг отца. Этот эпизод я помнил с детства, а впоследствии нашел запись в архиве Финской вещательной компании YLE и снова услышал юный, явно взволнованный голос матери. Она рассказывала о разрыве связей с семьей и о том, что ей пришлось претерпеть давление еврейской общины. Старые друзья, по ее словам, не были настоящими, поскольку прекратили с ней всякие отношения[10]10
  Judarna i Finland. 17.04.1956.


[Закрыть].

С отсутствием родственников и друзей она смирилась. Вспоминала порой октябрь 1944-го – тогда она потеряла во время родов первенца, здорового младенца-мальчика. Отец в то время еще служил командиром роты штаба 30-й авиационной дивизии на аэродроме возле Хювинкяа (хельсинкский аэродром Малми был передан в пользование Союзной контрольной комиссии)[11]11
  Союзная контрольная комиссия – название органов контроля над странами – членами Оси в переходный период после их выхода из состояния войны со странами-членами антигитлеровской коалиции в результате подписания договора о перемирии или капитуляции. В состав союзных контрольных комиссий в Финляндии входили представители СССР и Великобритании.


[Закрыть]. Младший лейтенант Нюберг был демобилизован лишь в середине ноября. Мать вспоминала, что только одна из тетушек по материнской линии позвонила ей после родов справиться о самочувствии.

Уже в глубоко пожилом возрасте мама снова затронула эту тему, вспоминая, каким славным ребенком я был, и добавила: “Мне пришлось родить тебя дважды”. Я спросил, знают ли они, что означает имя Рене, которым они меня нарекли. Мама то ли не знала, то ли с возрастом запамятовала, что по-французски это значит “Вновь Рожденный” (re-né).

Не знаю, говорила ли мама с друзьями о своем происхождении, но подозреваю, что едва ли. Я заметил, что круг ее друзей после смерти отца сузился и переменился. Друзья были друзьями отца, и теперь встречи стали реже. Она свыклась с новым статусом, продолжала работать, превратилась в классическую тещу и заботливую бабушку. Ежедневно читала газеты “Хуфвудстадбладет” на шведском и “Хельсингин Саномат” на финском (с годами отдавая предпочтение первой). Но семейное табу – ее еврейское происхождение – не отпускало ее.

Помню, как кузен моей жены, пастор Тимо Хольма, за свадебным столом спросил у моей матери о ее корнях, и она ответила, что род ее происходит из Венгрии. По одной из версий, предки матери, перебравшиеся в Финляндию из Орши (ныне Витебская область), действительно имели венгерские корни. Но это не было прямым ответом на вопрос. (Я побывал в Орше в октябре 2014-го.)

Когда в 90 лет мама отправилась к врачу, невролог первым делом уточнил, действительно ли она родилась в 1910-м. Следующим вопросом было, ударялась ли она когда-либо головой и переносила ли сотрясение мозга. Мама недолго думая ответила: “Разве что в детстве, когда попала под автомобиль на Хенриксгатан, которую сейчас переименовали в проспект Маннергейма, и русские солдаты отвезли меня в хирургию”. Когда мы вышли от врача, мама заметила: “Я же не могла сказать доктору, что возвращалась с урока иврита”.

Мама, предположительно вместе с сестрой, которая была годом младше, занимались ивритом частным образом. Меламед (то есть учитель), уроки которого после несчастного случая прекратились, жил в южной части Хейкинкату – в начале века это был еврейский швейный квартал вместе с площадью Наринка (финский язык освоил так слова “на рынке”). Наринка– последнее, что оставалось от “еврейского базара” – квартала, снесенного в 1931-м. Начало квартала Хейкинкату было скромным хельсинкским аналогом Гармент-дистрикт на Манхэттене или же Хаусфогтайплац[12]12
  Гармент-дистрикт (Garment district) и Хаусфогтайплац (Hausvogteiplatz) – центры модной, текстильной и скорняжной индустрии.


[Закрыть] в довоенном Берлине.

Частное дело, начавшееся с магазина подержанной одежды, развивалось и видоизменялось. Это была, как писала Лаура Катарина Экхольм, финская версия быстрого обогащения, перехода из маргинального слоя в средний класс[13]13
  Laura Katarina Ekholm: Boundaries of an Urban Minority, the Helsinki Jewish community from the End of Imperial Russia until the 1970s, 2013. c. 13.


[Закрыть]. Лавка отца моей матери, Мейера Токациера, располагалась в его собственном доме на площади Хаканиеми. Из окна этого дома мама видела труп белой лошади весной 1918-го. После гражданской войны Мейер, как и остальные хельсинкские буржуа, обзавелся маннергеймкой – белой ушанкой а-ля Маннергейм.

С годами история матери становилась для меня понятнее благодаря в том числе встречам с американскими евреями и позже, с развалом Советского Союза, знакомству с евреями из России. Особенно запомнился заместитель министра обороны США Дов Закхайм, состоявший в то время в браке с нееврейкой. Он подтвердил, что знаком со многими рожденными в смешанном браке полукровками, и добавил: важно понимать, что мы все are eligible for Auschwitz – то есть евреи в степени, достаточной для того, чтобы попасть в лагерь смерти.

Я упоминал уже, что привык шутя называть себя полукровкой первой степени – в соответствии с Нюрнбергским расовым законом 1935 года: двое из родителей моих родителей были евреями. Однажды шутка пришлась не к месту. Я встречался в Тель-Авиве с немецким послом, одним из ведущих специалистов Германии по Израилю. Я рассказал ему, что не воспитывался в еврейской культуре и не ощущаю себя евреем, но при этом являюсь типичным полукровкой первой степени. Посол изменился в лице. Я понял, что выражение было слишком резким и даже могло быть воспринято как оскорбительное и критическое по отношению к Германии. Как важно чувствовать тонкости!

Мой одноклассник Кристиан Бьорклунд, в свою очередь, вспоминает выражение, однажды сорвавшееся с языка пастора немецкой общины, преподавателя религии в старших классах Герта Зентске[14]14
  Герт Зентске во время войны был пастором немецкой общины в Турку и в связи с этим организовывал визиты представителей Немецкой церкви в Финляндию. Markku Jokisipilä, Janne Könönen: Kolmannen valtakunnan vieraat.


[Закрыть]: “Тут вам не еврейская школа!” Преподаватель был возмущен шумом и беспорядком в классе. Кстати, под “еврейской школой” изначально имелась в виду синагога, называвшаяся на идиш “шуль”, дословно – “школа”, где дети громко повторяли за меламедом строки из Торы[15]15
  Heinz Küpper: Wörterbuc der deutschen Umgangssprache.


[Закрыть]. Родившийся в Бреслау Зентске был типичным протестантским пастором, не терпевшим беспорядка.

Кристиан впоследствии употребил это выражение в Германии – беседа тут же оборвалась. Современные немцы цепенеют, когда кто-то отклоняется от проторенной политически корректной тропы. Корректность – их отличительная черта. Особенно это касается евреев и всего, что связано с еврейством.

Немецкая школа

Мы с сестрой ходили в немецкую школу – без преувеличения лучшую языковую школу Хельсинки и превосходное образовательное учреждение. Помимо финского аттестата выпускники получали немецкий аттестат.

Школьником я мало об этом задумывался, но впоследствии заинтересовался причинами, которыми был продиктован родительский выбор. Родители объясняли его компромиссом между финской и шведской школами. Уже гораздо позже, когда мама была сильно в годах, я спросил, не из мести ли своему отцу она определила меня в немецкую школу. Мама, конечно, отрицала это. Однако ей самой посещение немецкой школы, по ее собственным словам, было неприятно. А мамин младший брат, по воспоминаниям моего кузена Гилеля Токациера, и в 1950-х годах не покупал даже немецких карандашей[16]16
  Yle Fem 05.01.2015: Ett annat himlaliv.


[Закрыть].

Лучшим моим школьным другом был Герд Векстрём, сын бывшего эсэсовца. Бывшим эсэсовцем был и наш сосед – для послевоенного Хельсинки это не редкость.

Со школьных времен врезался в память эпизод, когда Герд показал мне небольшой вымпел со свастикой, хранившийся в комоде. Не то чтобы меня это ужаснуло, просто запомнилось.

С Гердом мы были неразлучны, и когда в школьные годы влипали в истории, родителей наших вместе вызывали к директору. Как-то весной мы прогуляли пару дней – подрабатывали в порту, после чего нас поймали с поличным. Классная руководительница попеняла матери за мое отвратительное поведение, и это стало большой ошибкой. По словам отца Герда, моя мать ощерилась, точно львица, и спросила ледяным тоном: “Фрау Кюн, а у вас много детей?” Она прекрасно знала, что наша классная не замужем – таков был удел многих немок после войны.

Отец Герда – из тех редких финских эсэсовцев, которые осенью 1944-го перешли на сторону Германии. Он вернулся после войны в Хельсинки с женой-австрийкой и родившимся в Граце Гердом, был осужден за дезертирство и разжалован. Тор-Бьорн Векстрём был также одним из тех редких финских эсэсовцев, чье имя упоминается в связи с особой жестокостью немецкой армии на Восточном фронте[17]17
  Simo Muir, Hanna Worthen: Finland`s Holocaust: Silences of History, 2013, с. 233–234, сноска 58, КА Valpo II, допросы 2223 № 662/47. ТорБьорн Векстрём признался на допросе в 1947 г., что, выполняя приказ, участвовал в убийстве мирного еврейского населения. “Допрашиваемый просил добавить, что, стреляя в беженцев, он нарочно промахивался по причине того, что задание было ему неприятно. Допрашиваемый подтверждает, что никогда не любил евреев, однако, несмотря на всю свою нелюбовь, действий, подобных расстрелу беженцев, одобрять не мог”.


[Закрыть].

У отца тоже имелся знакомый эсэсовец – Унто Парвилахти. Он как-то провел вечер, затянувшийся за полночь, у нас дома на улице Линнанкоскенкату. Это был 1956 год, Парвилахти только что освободился из советского лагеря, в который попал осенью 1945-го. Финский министр внутренних дел Юрьо Лейно по требованию советской контрольной комиссии выдал СССР Парвилахти в группе из 25 человек. Там были и русские эмигранты, и люди без гражданства. Их называли “группа узников Лейно”.

Я хорошо запомнил этот визит. Хотя меня и прогнали спать, я подслушивал под дверью. А вот мама, напротив, совершенно забыла о нем (позднее я у нее спрашивал).

Парвилахти, в прошлом носивший фамилию Боман, ровесник отца. Во время Зимней войны они вместе служили в 36-й летной эскадрилье, базировавшейся на аэродроме Хельсинки-Малми. Парвилахти был одним из наиболее известных эсэсовцев и возглавлял отдел связи финского добровольческого батальона СС в Берлине. Его книга “Сады Берии” произвела фурор – это был один из первых рассказов очевидцев о сталинском ГУЛАГе.

Я перечитал “Сады Берии” в 2002-м. Тогда я, будучи послом в Москве, отправился в командировку в Норильск – затерянный в арктической тундре город шахтеров и металлообработчиков. А летел я туда на самолете, принадлежавшем Александру Хлопонину – губернатору Таймыра, а позднее – Красноярского края. Из-за “черной пурги” мы не смогли добраться до точки назначения и приземлились в Игарке. Хлопонин с подчиненными полетел в Норильск на вертолете, меня же из-за неопределенности с транспортом оставили в Игарке, заключенных которой Парвилахти описывает в своей книге.

И вот, вернувшись из Игарки в Москву, я нашел на своем столе решение Комиссии российского правительства по реабилитации жертв политических репрессий. В нем предъявленные Парвилахти обвинения были признаны беспочвенными.

Я сразу пригласил на ужин председателя комиссии, отца перестройки и ближайшего коллегу Михаила Горбачева – Александра Яковлева. Поднимаясь по лестнице финляндской резиденции, он, прихрамывая, заметил насмешливо о своей хромоте: “Ленинградский фронт”. Я тут же спросил, с финнами или с немцами он воевал. Он с улыбкой заверил, что с немцами.

В немецкой школе мамины еврейские корни никого не интересовали. Школа была многонациональной, большинство учеников – финны, хотя попадались и выходцы из Петербурга (эмигрировавшие после революции) и стран Балтии. В моем классе учились две русские девочки из эмигрантской семьи, для которых с еще одним нашим одноклассником проводили отдельный урок по православию. А Герд, в свою очередь, посещал уроки религии с католиками. Помню, что в начальной школе у нас был учащийся-еврей. В 1920-1930-х евреев в немецкой школе по понятным причинам уже не было[18]18
  Muir; с. 195.


[Закрыть].

Школьный историк упоминал о драках в 1930-х годах между нашими учениками и учениками расположенной по соседству еврейской школы – разнимали их директора[19]19
  Begegnungen, Kohtaamisia koulutiellä, Deutsche Schule Helsinki 125 Jahre auf dem Weg, 2006, c. 118.


[Закрыть].

Школьное здание, построенное на Малминкату, 14 в 1933 году, поначалу называлось Гинденбург-Хаус, следы этого имени, если присмотреться, можно и сейчас разглядеть на фасаде. Вне всяких сомнений, немецкая школа тогда заметно выделялась своей немецкостью, хотя и не была полностью нацистской. Об этом заботился директор Филипп Крамер, который всегда придавал особое значение христианским ценностям[20]20
  Deutsche Schule, c. 113–121.


[Закрыть].

Школа наша была воистину трехъязычной, поэтому для изучения родного (финского/шведского) и второго государственного языка классы были поделены на две группы. Остальное преподавание – от математики до рисования и музыки – велось на немецком. Примерно треть моего класса была шведскоязычной. Поскольку школа придавала особое значение финскому аттестату, финский язык в шведскоязычной группе преподавала Хенке Перльман – решительная дама, которая крепкой рукой изгоняла грамматические ошибки из учеников.

Хенке Перльман была еврейкой, в Зимнюю войну моя мать провела несколько месяцев в эвакуации вместе с ее старшей сестрой, Шевой Перльман. Мир тесен, а Хельсинки был еще теснее. Количество евреев в Финляндии по самым оптимистичным расчетам не превышало 2 тысяч. В 1930-м в Хельсинки жило 219 еврейских семей (1132 человека)[21]21
  Ekholm, с. 14, 28, 35.


[Закрыть].

Немецкие учителя, вернувшиеся с войны совсем молодыми, вспоминали о пережитом и рассказывали о Stunde Null[22]22
  Stunde Null (нем.) – в военной лексике – час “Ч”; в переносном смысле – начало какого-либо периода, состояния, “новой эры”.


[Закрыть] – переломном моменте, наступившем после полного поражения Германии. О Холокосте[23]23
  Холокост (др. – гр.) – всесожжение; преследование и массовое уничтожение евреев, живших в Германии, на территории ее союзников и на оккупированных ими территориях во время Второй мировой войны.


[Закрыть] в начале 1960-х заговорили. А политика преодоления прошлого началась в Германии, в Австрии же такой попытки и вовсе не произошло[24]24
  Австрийская Вторая республика после 1945 г. ссылалась на лозунг, провозглашенный на Московской конференции в ноябре 1943-го, в соответствии с которым Австрия являлась “первой жертвой нацизма”.


[Закрыть]. Основательное копание в себе началось только после длившегося пять лет – с 1958-го по 1963-й – Франкфуртского процесса[25]25
  Франкфуртский процесс – судебный процесс над старшими офицерами СС, служившими в лагере смерти Аушвиц. Проходил во Франкфурте-на-Майне. Также известен как “Аушвицкий процесс”. Самый продолжительный из всех германских судов.


[Закрыть]. Благодаря ему слово “Освенцим” стало символом уничтожения еврейского народа. Ранее же название этого концентрационного лагеря едва ли было известно в Германии[26]26
  Немецкий фильм 2014 г. “Labyrinth des Schweigens” посвящен начавшемуся в 1958 г. процессу, который лишь спустя несколько лет привел к так называемым судам по Освенциму.


[Закрыть]. Студенческие волнения 1968-го в Германии и последующее возникновение террористических организаций были в каком-то смысле отцеубийством. Немецкая молодежь взбунтовалась против старшего поколения, отказавшегося расплачиваться за свое прошлое.

Слово “Холокост” стало символом гибели евреев после одноименного американского фильма, вышедшего в 1978 году. В 1979-м слово было признано в Германии словом года[27]27
  http://de.wikipedia.org/wiki/Wort_des_Jahres_ (Deutschland)


[Закрыть].

Профессор Йельского университета Тимоти Снайдер подчеркивает в своей основополагающей монографии “Кровавые земли”[28]28
  Bloodlands, 2014.


[Закрыть], что в умах европейцев Холокост связан преимущественно с Освенцимом и гибелью западноевропейских евреев. На самом же деле основная тяжесть пришлась на территории восточнее границы Молотова-Риббентропа, откуда немцы не утруждались вывозить евреев в концентрационные лагеря: их уничтожали прямо на месте или же изнуряли непосильным трудом.

История в моей немецкой школе преподавалась на высшем уровне. Только позднее я понял, что благодаря в особенности нашему преподавателю истории и немецкого Вольфгангу Ванкелю я на всю жизнь получил прививку от какой бы то ни было идеологии.

Запомнилось написанное им на доске “уравнение”. Ванкель перечислил сначала заслуги Гитлера – от автобанов до искоренения безработицы. Потом взял перечисленное в скобки и написал перед ними, отделив знаком минус, слово “война”, которое сводило на нет все плюсы. Родившийся в Нюрнберге Ванкель во время войны находился в Норвегии, однако брат его погиб на Восточном фронте.

У преподавателей финского и шведского была важная роль. В их задачу входило вложить в нас знания о финском обществе и особенно о современной истории. С этим они блестяще справились. Хорошо запомнилась преподаватель финского, магистр Ауне Сёдер-ман, в девичестве Туомела. Во время войны она была на фронте, а после войны училась вокалу в Цюрихе.

Преподаватель шведского, Фолке Вагнер, был чудесным человеком, впоследствии он перешел работать в промышленность. Его отец прибыл в Финляндию в 1918-м в составе дивизии генерала Рюдигера фон дер Гольца[29]29
  Рюдигер фон дер Гольц (1865–1946) – немецкий генерал, граф. В годы Первой мировой войны дослужился до должности командира Остзейской дивизии, действовавшей в Финляндии и Прибалтике. Во главе германского экспедиционного корпуса участвовал в гражданской войне в Финляндии на стороне законного правительства, оказывал помощь в организации финской армии. В начале 1919 г. вернулся в Прибалтику, где участвовал в создании ландесвера (вооруженных сил), воевал не только с большевиками, но и с латвийскими и эстонскими войсками.


[Закрыть] и осел в стране. С Фолке Вагнером мы читали “Рассказы прапорщика Столя” Рунеберга[30]30
  Йохан Людвиг Рунеберг (1804–1877) – национальный поэт Финляндии, его перу принадлежит финский гимн Маатте (“Наш край”). Произведения Рунеберга переведены со шведского (именно на этом языке написаны все его произведения) на многие языки, в том числе на русский.


[Закрыть] по-шведски! Самого Фолке печалило только одно обстоятельство: он не мог позволить себе ничего шикарнее “Шкоды”, а коллеги-немцы гордо разъезжали на “Фольксваген-жуках”.

Ученик хельсинкской немецкой школы изучал немецкий и должен был глубоко погружаться в немецкую культуру и историю. Но в 1950-1960-х мы не отождествляли себя с Германией. Напротив, дух времени подчеркивал нашу финскую идентичность. Сам я не был знаком с Германией и впервые побывал там только студентом.