Текст книги "Ночь огня"

Глава VI

В то время в уголке моего сердца, как и в сердце мадемуазель Варвары, трепетала давняя любовь. Возможно, именно поэтому мы с ней так хорошо ладили.

Моя любимая жила по соседству в нашем квартале. Ее звали Мелек, и теперь она училась на стамбульских педагогических курсах для женщин.

Когда мы стали соседями, она была кудрявой, белокурой толстенькой девочкой лет одиннадцати-двенадцати, розовощекой и голубоглазой, с длинными ресницами и мелкими чертами лица. Мы были ровесниками.

Ее кукольная красота, розовая шапочка и юбка с оборками создавали впечатление, что она вышла из витрины магазина. В то время я не мог представить, что существуют девочки прекраснее Мелек. Я сразу же влюбился и решил непременно жениться на ней, когда вырасту.

Я стал причесываться как взрослый, носить галстук и длинные брюки, пытаясь таким образом привлечь ее к себе.

Вероятно, Мелек тоже была ко мне неравнодушна. Об этом свидетельствовало ее смущение – верный признак любви в этом возрасте. Дома мы оба озорничали и даже порой вели себя бессовестно, но при встрече принимали серьезный вид и не смели говорить друг с другом. Еще мы иногда посылали друг другу платок или бутылочку с лавандой.

Но когда Мелек исполнилось тринадцать, она внезапно выросла и начала носить чаршаф.

Я же еще был ребенком. Мне хотелось как можно скорее отрастить усы, чтобы поспеть за ней, и я постоянно сурьмил верхнюю губу.

Под началом моего отца служил старый белобородый солдат Камбер. Всю молодость он скрывался, не желая идти в армию, но к пятидесяти годам его поймали. Впрочем, человек он был хороший, хотя и слегка не в себе.

Я страдал от одиночества и поверял ему свои горести. Но однажды он жестоко высмеял меня, отняв последнюю надежду. «Ну что за усы, как лук-порей, да еще нарисованный!» – сказал он, ехидно прищурившись.

Разве можно было сомневаться, что Мелек отныне пренебрегает мной? Порой я видел ее на улице в черном чаршафе и вуали, рядом с матерью, которую она уже переросла, и тогда мне хотелось поскорее спрятаться в какую-нибудь дыру.

Наш квартал тоже изменился, и больше я с Мелек не сталкивался. Так закончился первый акт нашей любовной истории.

Второй акт начался через несколько лет: местом действия стала оживленная автобусная остановка в Шехзадебаши[23]23
  Район Стамбула.


[Закрыть], временем действия – вечер Рамазана[24]24
  У мусульман – месяц поста.


[Закрыть].

Мелек ничуть не изменилась. Не знаю, насколько иначе выглядело мое лицо, но рост уже позволял взять реванш. Роскошная форма студента инженерного училища тех времен сегодня позволила бы заткнуть за пояс любого генерала, да и к тому же хорошо скрывала все недостатки моего худого тела. В вечернем полумраке наши глаза на миг встретились, и я заметил, как Мелек слегка покраснела под черной вуалью, а взгляд ее дрогнул. Переглянувшись, мы оба смущенно улыбнулись и отвернулись друг от друга.

Круг вновь замкнулся. Отныне каждую субботу я выпрыгивал из кровати, не дожидаясь, пока отец придет брызгать мне в лицо водой, и бежал навстречу Мелек, которая в сопровождении старой тетушки направлялась на педагогические курсы.

Случайная встреча всегда происходила на одной и той же улице. И каждый раз она несколько секунд смотрела на меня, ее ресницы трепетали, а губы непременно складывались в страдальческую улыбку. Вот она, великая любовь тех лет, впечатлений которой нам хватало на целую неделю.

Мое сердце разрывалось на части, когда я думал о том, как Мелек понапрасну ждет меня каждую субботу, как она замедляет шаг, полагая, что я опаздываю.

Пару раз я даже хотел рассказать об этом мадемуазель Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и обычно начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить мою Мелек с Кегамом, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.

Впрочем, со стыдом признаюсь, что в моих чувствах к Мелек не было и тысячной доли постоянства, которым отличалась любовь мадемуазель к Кегаму.

Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал девушку и началась череда странных, невероятных авантюр.

Это довольно долгая история.

* * *

Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Обрамленная ими площадь зимой утопала в грязи, а летом – в солнечном свете и пыли.

В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.

Днем мужчины и девушки уходили на работу, дети были в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.

Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. В сумрачных, прохладных дворах старухи в домотканых шароварах и черных платках сидели за ткацкими станками или качали детей на качелях. Иногда там же босоногие, неряшливо одетые женщины, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.

Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.

Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом и гамом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.

Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверьми появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи в шароварах, которые днем ткали, теперь брались за прялки, молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму[25]25
  Блюдо из риса с травами и специями, завернутого в виноградные листья.


[Закрыть]. Все население церковного квартала, от младенцев до стариков, было в этот час на улице.

Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно приносили из дома специально для него, и пил кофе или ликер.

Церковный квартал состоял не только из домов, окружавших площадь. Здесь жили в основном аристократы. Народ победнее ютился в лачугах на задворках. Там было многолюдно, и по вечерам вся эта толпа, словно веселое карнавальное шествие, стремилась на площадь по переулкам.

В эти часы каждый был одет во все лучшее. Молодые женщины и девушки в новых платьях покрывали голову, руки и грудь платками и лентами, расшитыми кружевом, монистами и бусинами, надевали оловянные подвески и украшения из воскового жемчуга. Над всей этой красотой приходилось месяцами корпеть с иголкой, напрягая глаза.

Что касается мужских костюмов, тут уж нищету не удавалось скрыть под слоем бусин, лент и оловянных безделушек. Хотя мужчины тщательно причесывались и надевали поверх минтанов[26]26
  Мужская рубашка без воротника.


[Закрыть] расшитые жилеты, их пиджаки были протерты на локтях, а бесформенные брюки вытянуты на коленях. На ногах у них красовались стоптанные туфли без задника. Рядом с женами и невестами они казались презренными бедняками, одетыми в лохмотья.

Впрочем, все давно привыкли к этому неравенству мужских и женских нарядов, и оно никого не расстраивало.

Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов, и тем благороднее и краше смотрелись любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей молодые жены. С волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, они казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими мужьями в кушаках и заплатанных рубахах.

Гуляния продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, обнявшись за талию, прохаживались по двое или трое, тихонько пересмеивались и напевали песни.

Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину – население квартала.

Чтобы сократить расходы, ее включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[27]27
  Разновидность турецкого хоровода.


[Закрыть].

Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.

Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и расчетливой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями – так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.

Мадемуазель Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать сыр и сливочное масло по самой низкой цене, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек, и тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, якобы чтобы вкуснее были, а на самом деле, чтобы показать их всем прохожим.

Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше мадемуазель Варвары, но проявлялось это иначе. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я сторонился девушек и заводил дружбу со стариками и детьми.

Оказалось, я вел искусную политику, даже не подозревая об этом. В городке не считалось зазорным заигрывать с молодыми гречанками при встрече, но я держался от них подальше, и по этой причине в церковном квартале прослыл честным и порядочным юношей. С другой стороны, мое поведение притягивало барышень и толкало их на сближение.

Когда я однажды пришел домой в неурочный час, то застал одну из них гладящей мое белье вместе с мадемуазель Варварой. Ее звали Стематула, и ее знали все. Девочка-сирота, которая выросла в доме своего дяди, бедного больного старика, прикованного к постели… Народ помогал ей.

Стематула была самой раскованной и крикливой девушкой квартала. Она открыто флиртовала с мужчинами во время вечерних прогулок, и поэтому многие относились к ней недружелюбно. Тем не менее, увидев меня, она смутилась, как будто ее поймали на месте преступления, и попыталась уйти.

Я лишь кивнул ей и начал беседовать с тетушкой, загородив дверной проем, так что она не могла пройти мимо меня.

Стематула с ее черными как смоль вьющимися волосами, блестящими глазами, немного вздернутым изящным носиком могла считаться очень приятной и красивой. Сейчас я это понимаю, но тогда она не совпадала с образом красавицы, который я себе придумал, и поэтому не понравилась мне.

Стематула стала моей первой подругой среди девушек квартала. Следом за ней, подобно птичкам, которых приучают есть корм с руки, пришли и другие.

Очень скоро их было не меньше полудюжины. Я все еще помню их имена, в том порядке, в котором они меня интересовали: Марьянти, Еленица, Деспина, Рина, Миерис, Пенелопица (все звали ее Пица). Сказать по правде, девушек во мне привлекали не только длинные красивые волосы и вычурные галстуки. Без сомнения, особую роль сыграло несравненное богатство нашего дома.

Любовь к достатку и хвастовству подточила моральные устои мадемуазель Варвары. До моего приезда старая дева жила на три меджидие[28]28
  Меджидие – серебряная монета достоинством в 20 курушей. В одной золотой османской лире 5 меджидие.


[Закрыть] в месяц и еле-еле сводила концы с концами, экономя на всем. Теперь она привыкала к мотовству, порой собирая девушек в саду позади дома и угощая вареньем, сыром и пирожками. Разумеется, они не оставались в долгу и помогали ей управляться с домашними делами.

Но когда я был дома, девушкам запрещалось переступать его порог. Судя по их поведению, тетушка давала десятки наставлений и предостережений, напоминая, что я – молодой холостяк. Вроде бы мои беседы с барышнями никак не могли насторожить население квартала. Мимолетный разговор всегда происходил на улице, в толпе, у всех на виду. Никто никогда не видел, чтобы я оставался с какой-то из подруг подолгу наедине.

Но должен сказать, что на людях девушки тоже вели себя невероятно тонко и хитро.

Стоило мне выйти на церковную площадь, как я чуть ли не сталкивался нос к носу с одной или двумя. Они какое-то время шли рядом со мной, потом, пройдя шагов пятьдесят, уходили в сторону, уступая меня другой группе, которая тоже будто бы случайно появлялась на моем пути. Иногда я сам бросал их на середине дороги, чтобы завязать дружескую беседу с детьми или стариками квартала.

Однако такого рода общение не могло долго продолжаться. Постепенно мои подруги начали соперничать между собой, ревновать и распускать сплетни. Самой ловкой и хитрой в этом деле оказалась Рина.

Как-то вечером я столкнулся с ней вдалеке от церковной площади, на одной из окраинных улиц городка. Она возвращалась с рынка с небольшой корзинкой в руках. Хотя у меня были дела на рынке, я пошел с ней. Мы разговаривали всю дорогу и вместе подошли к церковному кварталу. Я даже предложил понести ее корзинку, но она наотрез отказалась.

Рина была красива, но тоже не соответствовала придуманному мной идеалу. Когда мы оставались наедине, я не мог оторвать глаз от ее высокого чистого лба, чудесных губ и прекрасного носа, но все же придерживался мнения, что такая девушка не должна нравиться, ведь на ее щеках проступали веснушки, а подбородок был слегка кривым. Однако почему-то в тот вечер, когда мы вместе шли домой, я почувствовал, что больше всего меня завораживают именно ее веснушки и подбородок.

На следующий день я вновь случайно встретил Рину на том же месте, с той же самой корзинкой…

Когда же она через день в третий раз попалась мне на глаза, я наконец все понял. Должно быть, сегодня она ждала меня дольше обычного, устала стоять и поэтому присела на крыльцо одной из развалюх и погрузилась в плетение кружева.

Увидев меня в двух шагах, Рина совершенно растерялась и покраснела.

– Чего ты ждешь, Рина? – спросил я со смехом.

Рина недолго колебалась.

– Отец должен прийти с рынка… – солгала она.

Я сделал вид, что поверил:

– Хорошо, тогда жди…

Я начал удаляться, но Рина не села обратно на крыльцо. Через пять-десять шагов я обернулся и увидел, что она медленно идет следом за мной.

– Что, решила не ждать отца?

Я смотрел на Рину и улыбался, взглядом показывая, что все понимаю.

Она засмеялась в ответ и пожала плечами, давая понять, что не боится быть уличенной в хитрости:

– Я пойду, не буду ждать.

В этот час улица была безлюдна, а точнее, совершенно пуста. Обычно мы болтали без умолку, но сегодня у нас словно языки отнялись. Мы шли бок о бок, я поглядывал на Рину, а она мгновенно перехватывала мой взгляд, вздрагивала и с улыбкой смотрела на меня.

Я почувствовал необходимость что-то сказать:

– Рина, давай я немного понесу твою корзинку.

Девушка задрожала от страха:

– Вы понесете? Нельзя.

– Можно… Ты устала…

– Это стыдно, что скажут люди, если увидят?

По мнению Рины, показаться вместе, практически рука об руку, не считалось зазорным. Но если бы я нес ее корзинку и нас увидели, разразился бы страшный скандал.

В тот вечер все кипело у меня внутри: хотелось схватить девушку за неровный подбородок, дотронуться до веснушчатой щеки, укусить за губы, словом, играть с ней и тормошить, как котенка. Такой возможности не было, поэтому я схватил корзинку и гневно сказал:

– Дай ее сюда… Я так хочу.

Рина крепко держала корзинку. Она даже сжала ее коленями, зная, что силы рук не хватит. Наши пальцы и волосы соприкоснулись, ведь это неизбежно в борьбе, и мы оба вдруг остановились, с трудом переводя дыхание.

Она вновь повесила корзинку на руку, и мы продолжили путь.

– Ты очень упрямая, Рина…

– Я очень упрямая. Но если увидят, будет очень стыдно… Вы несете мою корзинку – как стыдно!

– Почему же стыдно, разве мы не друзья?

– Вы другой человек…

Наивные слова этой бедной девочки и почтение в ее глазах лучше, чем что бы то ни было, передали то восхищение, с которым люди квартала относились ко мне.

Я почувствовал уверенность и нахально заявил:

– Я собираюсь на прогулку в Турунчлук. Пойдешь со мной?

Она сразу отвергла мое предложение.

– Это невозможно. А если увидят, будут говорить, это очень стыдно… И еще мама… Вы знаете, моя мама…

Подмигнув, она озорно засмеялась и показала жестом, что ее выпорют.

– Ну если так, ладно… пойду один.

Мы дошли до угла улицы, не говоря друг другу ни слова.

– Здесь мы расстанемся… Я ухожу.

Рина замерла в нерешительности, как будто обдумывая что-то. Она привстала на носках, но молчала.

– Ты что-то хочешь сказать?

Понизив голос, как будто вокруг нас толпились люди, она сказала:

– Вы сейчас пойдете. Я, может быть, потом приду другой дорогой. Никто не увидит.

Невероятно! Рина принимала приглашение. А значит, скоро мы останемся наедине в одном из уголков Турунчлука, будем сидеть рука об руку и, может быть, даже…

Но на этот раз испугался я. Если нас все же случайно поймают, Рина, скорее всего, отделается парой пощечин, которыми наградит ее мама, и день-другой проведет дома взаперти. Мне же останется лишь собрать пожитки и бежать из церковного квартала.

Была и другая опасность: если наши с Риной отношения будут иметь продолжение, об этом непременно узнает Марьянти, и тогда мы с ней поссоримся. Между тем на тот момент она привлекала меня больше, чем другие шесть барышень.

Красавица Марьянти походила на мою стамбульскую возлюбленную Мелек ростом, фигурой и цветом волос. Ее толстые косы того цвета, который ныне зовется платиновым, отливали на солнце золотистым блеском и при ходьбе касались бедер. Сейчас я понимаю, что Марьянти была глуповата. Но благодаря вышеупомянутым ее чертам я был уверен, что это самая глубокая и чувствительная натура среди моих подруг. Ее значимость в моих глазах возрастала.

Мы виним молодость в том, что она склонна терять голову. Однако старость менее уважительно относится к заведенному порядку и установленным правилам. Если бы я мог вновь вернуться в церковный квартал и прожить ту жизнь еще раз, но уже с нынешним характером, я бы, как вандал, отринул Марьянти с ее точеным телом и густыми волосами, и выбрал бы Пицу, – из семи девушек самую невзрачную, с резко очерченным алым ртом, пушком над верхней губой и подвижным носом, тонкие крылья которого трепетали, словно жабры рыбки.

Поистине, тогда меня спасло чудо: оно велело мне отказаться от прогулки с Риной в Турунчлук. Ведь ее невинная хитрость не укрылась от взгляда беса-Стематулы, которая знала, что Рина уже три дня встречает меня на полпути.

В тот вечер и на следующий день Стематула беспрестанно ходила за мной по пятам и все время поносила Рину. Она утверждала, что зря люди квартала называют ее саму нахалкой, ведь Рина – самая бессовестная девушка, ленивая лгунья, невоспитанная плутовка. Дескать, она флиртует не только с молодыми людьми, которые попадаются ей на пути, но и с женатыми, семейными мужчинами. Поэтому, если она станет приставать ко мне, не следует проявлять благосклонность.

Позже Стематула говорила так обо всех подругах, которые пытались сблизиться со мной.

Бедная девушка понимала, что ее положение в квартале ничтожно, и не питала иллюзий относительно собственной персоны. Но в то же время она чувствовала какое-то родство душ, некую связь между нами, и тянулась ко мне, кусая губы от отчаяния. Стематула не оставляла меня в покое, пока не убеждалась, что ей удалось меня одурачить.

Вместе с тем вскоре после этой бессмысленной сцены ревности у нее появилась помощница: моя квартирная хозяйка тетушка Варвара…

Стоило мне немного сдружиться с девушками, старая мадемуазель немедленно это почувствовала и, не осмеливаясь напрямую наброситься на меня с упреками, начала, как и Стематула, обвинять девушек. Она осуждала их всех, говорила, что они забываются и, подобно попрошайкам и падшим женщинам, бегают за мной по пятам. Девушки чуть не плакали, на их лицах, как и на лице Стематулы, попеременно отражалась то совершенно детская обида, то раздражение.

Когда я был дома, тетушка Варвара принципиально не впускала никого из девушек, кроме Стематулы. Но хитрая Стематула постепенно сломила сопротивление старой девы и добилась того, чтобы и другие девушки получили такую привилегию.

Как-то в пятницу вечером тетушка Варвара при помощи Стематулы на специально выделенные мной деньги устроила званый обед. Официально был приглашен только каймакам, главный священник отец Хрисантос и квартальный староста Лефтер-эфенди. Доктор Селимбей тоже должен был прийти, но заболел.

Тетушка Варвара очень обрадовалась новой возможности похвастаться перед всем кварталом. Таким образом она одним выстрелом убила бы не двух и даже не четырех, а пятерых зайцев, причем стреляя из чужого ружья.

Прежде всего, в ее дом должен был прийти каймакам города Миласа. Это было сравнимо с той честью, которую оказало ей Османское государство, когда приняло под свое покровительство.

Мадемуазель Варвара почему-то не любила каймакама и с удовольствием злословила о нем, когда бывала возможность. Но как только речь зашла о визите, ее слова сразу изменились. Стоя на крыльце и ощипывая двух индеек, зарезанных для соседей, она гордо говорила:

– Вы знаете, что значит «каймакам»? Это заместитель нашего великого падишаха. Зачем же смотреть на его рост? В Миласе выше каймакама только Аллах.

У мадемуазель Варвары имелась и вторая цель: угодить главному священнику. Старая дева ходила в церковь каждое воскресенье и ставила свечи перед иконами святых. Однажды она разъяснила, почему так делает:

– Меньше, чем православных греков, я люблю только свои грехи. Но, к несчастью, в Миласе нет других армян, кроме меня, поэтому и армянской церкви нет… Вот идут все верующие в свои мечети, синагоги, церкви, а я что, дома буду сидеть, точно безбожник какой? Вы ведь знаете, даже мусульмане имеют право совершать намаз в церкви, если нет рядом мечети. И потом, я уже одной ногой в могиле стою. Придет день, и Создатель воссоединит нас с Кегамом… Так что же, пусть меня хоронят на улице, как собаку? Я не влюблена в черные глаза отца Хрисантоса, но что делать! Когда я умру, он позаботится обо мне и отпустит мои грехи…

Несчастная старая дева с нетерпением ожидала священника потому, что боялась остаться одна перед смертью и быть похороненной не по обряду. Учитывая все это, наш прием имел особую политическую цель, как обед между дипломатами двух соседних стран.

Визит квартального старосты тоже был прочно связан со стратегией, которой следовала тетушка Варвара. Лефтер-эфенди, старый османский чиновник, в силу своего авторитета имел влияние в других органах правления и в судах.

Со своей жидкой бородкой и смиренным видом он выглядел как Христос в старости. Хотя Лефтер-эфенди производил впечатление человека даже более благочестивого, чем главный священник, на самом деле он был «зубаст», палец в рот не клади.

Тетушка Варвара говорила о нем так:

– Да вы знаете, он дьявол в ангельском обличии. Кто его не боится, тот и Аллаха не боится. Если вдруг взбрыкнет, может на весь квартал несчастье наслать.

Подготовка к обеду началась за три дня. Столько хлопот обычно бывает только перед свадьбой.

В помощники нам подрядился весь церковный квартал. Дом от крыльца до чердака сиял чистотой, в саду все было прибрано, даже железные ножки кроватей в спальнях были начищены, словно гости собирались там обедать. Во время подготовки выяснилось, что за фрукт эта Стематула. Чертовка не только стала правой рукой тетушки Варвары во всем, что касается приготовления пищи, но и ухитрилась провести в дом по одной всех своих подруг, чтобы они могли выполнить небольшие поручения.

На кухне квартирная хозяйка вместе с Деспиной раскатывала тесто и фаршировала перец, в саду Марьянти натирала столовые приборы, а Пица на крыльце чистила овощи. Еленица и Рина гладили скатерти и салфетки на большом столе в прихожей. Поскольку инженер уехал инспектировать участок, я, пользуясь возможностью, отлынивал от работы. Я делал вид, что проверяю, как идет подготовка к приему, но на самом деле слонялся по дому вверх-вниз, словно горе-работник. Поболтав немного на кухне с тетушкой Варварой, я выходил на крыльцо и, засунув руки в карманы, наблюдал за Пицей, перебирающей зелень. Как сильно меняются некоторые лица в зависимости от точки наблюдения! Бог мой! Глядя сверху вниз, я видел растрепанные волосы, ниспадающие с двух сторон на выпуклый лоб, густые черные брови, длинные ресницы и острый подбородок девушки, так непохожей на Пицу в профиль или анфас. Иногда она поднимала глаза и смотрела на меня, и тогда ее губы, оттененные пушком, казались ярче и влажнее. От этого взгляда у меня легонько сводило скулы. Я садился на гору овощной кожуры и, не думая о том, что будет с моими брюками, помогал ей чистить овощи, пока до меня не доносился звук шагов или скрип дверей.

Тогда я, посвистывая, возвращался в сад, к Марьянти.

Марьянти была дочерью старого ювелира, который отошел от дел, потому что перестал видеть. Раньше он делал золотые браслеты на своем станке и, скорее всего, был не слишком солидным, внимательным и серьезным отцом. Молодая девушка чистила приборы речным песком, который нам с утра за плату притащили дети квартала. Она разглядывала их на солнце и, заметив пятнышко, принималась за дело вновь. Я уже отчаивался с ней сблизиться.

Мне хотелось непременно понравиться Марьянти, увидеть искорку смеха или одобрения в ее глазах, и я придумывал самые интересные темы для разговора. Но рядом с ней они иссякали за пару минут.

Нельзя сказать, что она плохо владела турецким языком. Торгуясь с уличными продавцами, она изъяснялась лучше, чем все ее подруги вместе взятые.

Может быть, она считала меня ребенком, а мои слова – бессмысленными? Тоже нет. Ведь когда она сама все же произносила несколько слов, они казались простыми и пресными по сравнению с тем, что говорил я.

Правда лежала на поверхности, но я не мог предположить, что в этой прекрасной головке, играющей всеми красками и обрамленной золотыми волосами (теперь бы сказали, в стиле Греты Гарбо), нет и намека на неземные тайны.

Марьянти сидела на корточках, подобрав подол юбки. Заметив меня, она на секунду поднимала голову, улыбалась, а затем вновь погружалась в работу.

В один из таких моментов она потеряла равновесие и упала назад, так что ноги задрались кверху. Я сразу же схватил ее за руки, чтобы поднять, и постарался казаться взволнованным.

Приключись такое с другой девушкой, Марьянти еще неделю потешалась бы над этим. Но теперь она только сказала: «Все в порядке, мне не больно» – и, стряхнув пыль с юбки, продолжила свое занятие.

Солнце освещало голову Марьянти, каждый волосок переливался, лицо играло яркими красками, а кожа, под которой проступали тонкие нити сосудов, казалась прозрачной. Луч скользил по прохладной ткани блузки, мягко облегающей выпуклости тела, стекая по спине и груди; невидимый пушок на коже вспыхивал огоньками, придавая коже муаровый блеск.

Вероятно, даже будущему мужу Марьянти не удастся увидеть ее так красиво освещенной и в таких деталях. Но как долго можно глядеть на человека, который иссушает твои самые восторженные слова, подобно ветру пустыни, и сам при этом молчит? По этой причине я оставался рядом с ней ровно столько времени, сколько требуется, чтобы проверить, как начищены вилки и ложки, а затем был вынужден развернуться и уйти. Но должен сказать, что это было не такой большой потерей для меня, как я тогда воображал.

Да, Марьянти была красива. Истинные знатоки красоты подняли бы на смех того, кто не согласился бы с этим. Но, увы, хотя я искренне верил, что такая девушка должна нравиться и даже покорять сердца, мысли о ней не заставляли кровь играть, не будоражили нервы. Что касается растрепанной, остроносой Рины, которая сейчас наверху распевала песни и иногда подходила к окну с утюгом в руке, тут все было по-другому. Возможно, именно поэтому группу гладильщиц, в которую вошли она и Еленица, я оставил напоследок. Я поднимался по лестнице не быстрее и не медленнее, чем шел до этого, но теперь я ступал иначе, и даже тембр моего свиста изменился. Рина, в противоположность бесчувственной Марьянти, была все время начеку и постоянно кокетничала. Поняв, что я иду, она быстрым движением руки пригладила волосы, привела в порядок лицо и платье. Однажды я увидел, как она расстегивает пуговицу на груди. Но она сразу догадалась, что жест не остался незамеченным, и застегнула пуговицу назад.

Наблюдать за работой Рины и Еленицы было приятно. Но, как назло, не прошло и двух минут, как появилась Стематула. Она запыхалась, взбегая по лестнице, и сразу же встала над нами, как надсмотрщик. Не умолкая ни на минуту, она, словно злая мачеха, обрушилась с бранью на девушек, испортив нам настроение.

Мы с Риной странным образом поняли друг друга. Когда Стематула отворачивалась, Рина делала мне многозначительные знаки, высовывала язык и насмехалась над подругой. К тому же попытка Стематулы вмешаться в чужие дела не увенчалась успехом: через несколько минут снизу раздался голос тетушки Варвары:

– Стематула… Куда ты опять пропала, Стематула?..

Стематула раздраженно повела плечами и не отозвалась.

– Я из сил выбилась, тружусь на кухне, уже от усталости падаю… Я что, никогда не отдохну?

Через некоторое время тетушка пришла в ярость:

– Негодница Стематула… Ты что, под землю провалилась? Сковорода горит!

Девушка начала умолять меня:

– Кемаль-бей, прошу вас, скажите: «Я послал Стематулу к бакалейщику».

Но тут Рина, сделав вид, что не слышит, совершила подлость и, опережая меня, закричала:

– Мадемуазель, Стематула здесь!.. Вы хотите ее видеть? Сейчас придет.

У Стематулы побелело лицо, глаза полезли на лоб. Если бы не мое присутствие, она, несомненно, накинулась бы на Рину, словно бешеный петух, и разорвала бы ее на части.

Она несколько раз сглотнула, собираясь сказать колкость, а потом, опустив голову, начала спускаться вниз, ни на кого не глядя.

На этом инцидент был бы исчерпан, но на середине лестницы Стематула быстро обернулась и увидела, как Рина копирует ее движения.

Тут я испугался. Стематула могла проявить характер во всей красе и поднять страшный крик. Но она не стала этого делать. Поднявшись на несколько ступеней, она подбоченилась и медленно, выговаривая каждое слово, сказала Рине что-то по-гречески. Затем, словно уняв свое раздражение, она с радостным и довольным выражением лица вприпрыжку спустилась по лестнице.