Текст книги "Ночь огня"

Глава VIII

Через неделю был Праздник огня[32]32
  Православные греки в Турции в канун Рождества Иоанна Предтечи жгут костры и устраивают гулянья. На турецком этот праздник называется «Ateş yortusu gecesi» – «Ночь огня».


[Закрыть]. Мусульмане и евреи из разных уголков городка тоже пришли посмотреть, поэтому в церковном квартале людей собралось больше, чем обычно.

С наступлением темноты на площади и в переулках вспыхнули вязанки терновых ветвей. Не только дети и молодежь, но даже старики прыгали через костер, порой сталкиваясь и падая. Отовсюду доносились крики, смех и песни.

Большая церковная дверь, обычно закрытая, была широко распахнута. Колокол звонил не умолкая, а старейшины квартала в праздничных одеждах группами входили внутрь.

Стематула поймала меня у двери дома:

– Кемаль-бей, вы не пойдете? В церкви очень многолюдно, будет весело… – сказала она.

Никаких других дел у меня не было, поэтому я надел пиджак и пошел следом за Стематулой.

Рина не показывалась уже несколько дней. Судя по тем слухам, которые до меня доносились, мать снова выпорола ее и посадила под домашний арест. Вполне вероятно, этой ночью ее бы простили в честь праздника и отпустили в церковь. Я был бы счастлив возможности уединиться с Риной где-нибудь в уголке церковного двора, порадоваться ее освобождению и увидеть тень смущения в ее глазах.

У входа продавались свечи. Я купил две самых дорогих, одну протянул Стематуле и направился к церкви.

Но она удержала меня, схватив за руку:

– Еще не началось, – сказала она, – не хотите ли немного прогуляться по саду?

Небольшой садик, меньше монастырского двора по соседству, утопал в листве деревьев. Его окружали высокие стены, поэтому раньше я и не подозревал, что он существует.

Девушек десять увлеченно прыгали через огонь, многие из них были мне незнакомы. Я боялся сделать что-то не так, рассердить священников, поэтому остановился и уже было собрался повернуть назад. Но тут девушки насильно потащили меня за собой и вынудили пару раз перепрыгнуть через огонь.

Одна из них, как и я, казалась здесь чужой и выглядела слегка смущенной. Она стояла поодаль, опершись на ствол большого дерева, словно любыми силами хотела остаться лишь зрителем на этом празднике. Ее лицо было скрыто в тени ветвей.

Но, как назло, остальные девушки все время докучали ей. Они подходили с таким видом, как будто хотели пригласить ее на танец, брали за руку и звали прыгать через огонь, соревнуясь друг с другом за это право.

Она каждый раз колебалась, но никому не отказывала, а затем, приостановившись перед костром, прыгала испуганно и неумело.

Удивительно, но девушки не подшучивали над ее неопытностью, не было слышно бесстыдного смеха, который сопровождал неудачу любой другой барышни. Они смеялись, как младший смеется в присутствии старшего, как слуга смеется перед лицом господина, в их голосах и манерах присутствовала вежливость льстецов.

Скорее всего, она была дочерью какого-нибудь богатого горожанина, греческого купца.

Я хотел узнать что-нибудь о Рине и, когда появилась возможность, подозвал к себе Еленицу. На мой вопрос, кто эта девушка, она ответила, широко раскрыв глаза:

– Приехала из Греции, ее отец очень большой человек… понимаете?

– Понимаю… Значит, она здесь гостья…

– Да… Так…

Я привык, что в церковном квартале ко мне обращаются с такой обходительностью, словно я наследник престола. Присутствие дочери «очень большого человека» на празднике оттеснило меня на второй план и слегка задело мое самолюбие.

Странно, что девушки не знакомили нас, двух важных представителей высшего общества. Видя их бездействие, я решил проявить инициативу сам.

Сейчас я не могу вспомнить, с какими словами обратился к ней. О своем статусе я тогда не подумал. Она ответила по-гречески, нерешительно, что так несвойственно высокомерным барышням.

Почему-то я не предполагал, что девушка может не знать турецкого языка. Положение было незавидным: я не мог уйти, потупив взор, так и не поговорив с ней – это было бы оскорбительно для меня. К счастью, на помощь подоспела Стематула, которая выступила в роли переводчика.

Но беседа наша не заладилась, и после нескольких избитых фраз я был вынужден откланяться.

Второй раз я увидел эту аристократку в церкви. Она бросила всех своих подруг и стояла в уголке одна, наблюдая за богослужением с тем же отстраненным видом, с каким ранее смотрела на игры возле огня.

С трудом пробираясь сквозь толпу, я медленно обошел всю церковь. Рины не было. Будь она здесь, ее остроносое личико мелькнуло бы где-то. Более того, я не сомневался, что она стала бы искать меня и наверняка нашла бы. По всей вероятности, она сильно провинилась, раз мать не выпустила ее из заточения даже в честь праздника. А вдруг ее поймали, когда она гуляла с незнакомым мужчиной в Турунчлуке или где-то еще? Если верить Стематуле, от этой девушки можно было ожидать чего угодно.

Я наступил на ногу какой-то пожилой даме, а когда просил прощения, невольно глянул в толпу и увидел, что незнакомка смотрит на меня из дальнего угла церкви.

К чему это внимание, ведь раньше, в саду, она была так холодна со мной? Но стоило мне перехватить взгляд, она внезапно отвела глаза и как будто попыталась спрятаться за колонной. Все это было неспроста.

Служба подошла к кульминации. Главный священник в роскошной, расшитой золотом ризе громко говорил какие-то слова, вероятно, преисполненные значимости, а соседские дети в вышитых шелковых жилетках, надетых поверх рваных рубах, хором вторили ему.

В толпе коленопреклоненных прихожан я различил лица некоторых своих подруг.

Вот Марьянти стоит впереди других, и на ее великолепные волосы ложится отблеск пламени свечей, вот Еленица – она то и дело подносит платок к глазам, Стематула с нарядной свечой, которую я ей купил. Она держит ее чуть выше головы, словно бросая вызов всей церкви… Бедная Стематула, этой ночью дорогая свеча позволила ей единственный раз в жизни оказаться впереди всего квартала. Вторая свеча покачивалась у меня в руке, словно посох. Опасаясь сплетен, я не осмелился зажечь ее. Столкнись я с Риной, я, может быть, отдал бы свечу ей, но теперь уж было ясно, что Рина не придет. Несомненно, в этом деле был замешан мужчина. Может, какой-то похотливый уличный торговец из тех, что бренчат мелочью в кармане шаровар, или задиристый молодой грек, оборванец из соседнего дома…

От запаха ладана и пота у меня запершило в горле, глаза начали слезиться. Пробираясь к двери, я вновь глянул туда, где стояла незнакомка, и опять заметил, что она смотрит на меня, хотя вокруг было столько интересного.

Мои планы изменились. Дойдя до двери, я повернул назад и медленно, шаг за шагом, стал приближаться к тому месту, где стояла она.

Девушка смотрела в другую сторону, и я знал, что она ни за что не обернется. Я был уверен, что ей известно о моем медленном приближении и о тех усилиях, которые я прилагал, чтобы пробраться сквозь толпу.

Когда между нами осталось не более десяти шагов, я остановился и взглянул на нее не скрываясь. Смущаться было нечего – прихожан интересовало только красочное огненное действо, сопровождаемое песнопениями. Она знала, что я не отрываю от нее глаз, но, разумеется, не смотрела на меня.

Ее лицо в профиль напоминало лик Богородицы с Младенцем на руках на противоположной стене: это было лицо маленькой девочки и молодой женщины одновременно. Хотя было очень жарко, голова ее была туго повязана черным кружевным платком. На ней был серый плащ с поднятым воротником, из-под которого виднелся подол темно-синей плиссированной юбки и замшевые черные туфли на высоких каблуках.

Выходя из церкви, я вновь столкнулся с ней. На этот раз она открыто, без стеснения кивнула мне и исчезла в толпе вместе с подругами, которые вновь окружили ее.

* * *

На следующее утро я подозвал к себе Стематулу, чтобы задать вопрос:

– Ты все знаешь, Стематула… Я хочу спросить у тебя кое-что. Но если ты не ответишь честно, ссоры не избежать.

Девушка подняла на меня изумленные глаза и усмехнулась:

– Зачем же мне вам лгать, Кемаль-бей?

– Даешь слово?

– Даю…

– Ты знаешь, что я хочу спросить?

– Знаю… Вы спросите, где Рина.

Мной овладела растерянность. Стематула так быстро разгадала мой секрет и имела наглость так открыто говорить об этом, что я не мог скрыть досады. Строгим голосом я произнес:

– Что ты хочешь сказать, Стематула?.. Какое мне дело до Рины? С чего я должен спрашивать о ней у тебя?

Стематула прекрасно поняла, что я говорю так от неожиданности, поэтому ответила, глядя мне прямо в глаза:

– Кемаль-бей, вы что думаете, я не знаю?

– Что ты знаешь?

– Хотите, чтобы я сказала?

Положение становилось опасным. Нужно было спасти девушку во что бы то ни стало.

Я прикрикнул на нее, как на служанку:

– Молчи! И слышать не хочу ничего такого! Я собирался спросить совсем о другом. А ты плетешь неизвестно что про Рину, это совершенно неуместно. И зачем я с вами разговариваю!

Быстро, не оборачиваясь, я пошел прочь. Стематула замерла на мгновенье, а затем последовала за мной:

– Извините, Кемаль-бей… Вы сердитесь на меня? Что я такого сделала?..

Было понятно, что опасность миновала, и я остановился:

– Как тебе не стыдно, Стематула. Рина, ты, Пица, Марьянти, Еленица – все вы подруги… Мы все время смеемся, шутим… Разве можно говорить такое?

– Разве я что-то сказала?

Стематула перекрестилась, придав своим широко раскрытым глазам наивное выражение.

– Нет, но я знаю, что ты за человек…

– Простите, Кемаль-бей…

– Хорошо, Стематула… Так-то лучше… Когда я вижу Рину, я беседую с ней так же, как с тобой, Пицей, Марьянти… Но с какой стати я должен думать о ней, когда не вижу ее?

Стематула тихо перевела дух и поспешила меня заверить:

– Вы правильно говорите, Кемаль-бей…

– Разумеется.

– А у меня спросить что хотели?

– Что же я хотел у тебя спросить? Да, я ведь собирался что-то у тебя спросить. Из-за тебя забыл… Что же это было?.. Вспомнил: кто эта барышня, которую мы встретили вчера вечером?

– ?..

– Ну та, что была в церковном саду. Такая красивая барышня… Чудесные глаза, зубы, волосы…

Глаза и зубы этой девушки мне довелось увидеть лишь мельком, и я сомневаюсь, что узнал бы ее, даже если бы она стояла передо мной. Но нужно было показать Стематуле, что я не собираюсь скрывать от нее свой интерес к какой-то барышне. Это помогло бы прекратить разговоры о Рине, поэтому я восхвалял девушку как мог. Я вовсе не был влюблен в незнакомку, которая прошла передо мной в ту Ночь огня. Но моим подругам не обязательно было об этом знать.

Не думаю, что Стематула, тертый калач, поверила в мою сказку. Но она сочла правильным не показывать этого.

Вот только она ничего толком не могла рассказать о незнакомке, мямлила и лишь повторяла слова Еленицы: «Ее отец – богач из Греции, очень большой человек».

– Когда она приехала?

– Да уж неделю назад… дней пятнадцать как… Я не знаю.

– Зачем она приехала?

– У нее здесь дядя… очень большой человек…

– В Миласе?

– Э…

– Чем он занимается?

– Не знаю… крупный торговец…

– Но ты знаешь, что он торговец…

– Я не знаю… так говорят…

– Хорошо, Стематула… Спасибо…

Попрощавшись со Стематулой, я собирался уйти, но она не отставала от меня, хотя мы уже вышли за границы квартала.

– Кемаль-бей, я хочу вам кое-что сказать…

– Что такое?

– Я вам скажу… только вы никому не рассказывайте.

– Хорошо, Стематула. Никому не расскажу, – пообещал я.

– Клянетесь? Если скажете, будет очень, очень плохо… Потому что мне велели никому не рассказывать…

– Понятно, Стематула, я никому не скажу.

– Вечером вам все девушки говорили неправду. Эта девушка вовсе не гречанка, она османка.

– То есть живет в Османской империи, как и вы?

– Не живет… Она мусульманка.

– Ты говоришь правду?

– А зачем мне врать?

– Ну хорошо, а почему она не знает турецкого?

– Знает, но притворилась, что нет, чтобы вы не поняли…

– А с вами она все время говорила по-гречески…

– Она очень хорошо знает греческий язык. Она родом с Крита. Она сестра доктора Селим-бея… Пришла к нам, чтобы посмотреть на Ночь огня.

– Все это очень странно, Стематула… Получается, она пришла тайком, потому что мусульманка?

– Ну… Османы не ходят в церковь… Может, и брат не знает… Никому не говорите, что я вам рассказала…

– Не беспокойся, Стематула…

– Большое спасибо, Кемаль-бей…

Как выяснилось, секрет Стематулы этим не ограничивался. Оказалось, что сестра Селим-бея захотела увидеть меня, не объясняя, кто она такая, и с этой целью попросила Стематулу позвать меня в церковь. Таким образом, я оказался в положении девушки на смотринах.

– Насколько мне известно, у Селим-бея только одна сестра, и она замужем за измирским купцом. Откуда взялась эта девушка?

– Это она и есть, та, что замужем за измирским купцом… Мы все говорим «мадемуазель», но на самом деле она мадам.

– Такая молодая! Она ведь совсем как вы.

– Когда увидите ее на базаре, в чаршафе и вуали, так не скажете… Она уже четыре года замужем…

Открыв мне свой секрет, Стематула надеялась стереть остатки обиды и была уверена в успехе. Прощаясь, я тоже доверил ей секрет:

– Я думал, что сестра Селим-бея – гречанка, и говорил неуместные вещи о ее бровях, глазах… Не смей об этом никому рассказывать.

Стематула вновь перекрестилась и поклялась. На этом мы расстались.

Глава IX

После Ночи огня одно за другим произошли два события, которые слегка испортили мне настроение. Во-первых, два молодых человека из Миласа сбежали в Европу.

По мнению священника и старосты, бегство было проявлением непростительной неблагодарности по отношению к высочайшему падишаху. Но почему-то, когда они рассказывали о происшествии, в их глазах таился смех. После приема наша дружба с Лефтером-эфенди окрепла, и однажды вечером он зашел ко мне в гости, чтобы сообщить неприятную новость.

В тот день в квартале появились два жандарма, которые допросили старосту, выясняя, что за люди ходят ко мне.

Надо ли говорить, что ночью я спал не слишком хорошо, а утром спозаранку помчался к каймакаму и рассказал о случившемся.

Он посмеялся над моими страхами, потрепал меня по щеке и поспешил успокоить:

– Не о чем тут волноваться… Это я их послал. Проделки этих неразумных юнцов привлекут к нам внимание центра, они буду вынуждены начать дознание. Могут спросить и о тебе. Я велел узнать, чем ты занимаешься, это создаст впечатление, что мы не дремлем. Ты не знаешь, как ведутся подобные дела. Всегда полезно иметь какой-нибудь документ, так, на всякий случай.

Каймакам не мог побороть любопытство и по-прежнему хотел знать, за что меня, в столь юном возрасте, отправили в ссылку. Порой, пытаясь развязать мне язык, он откровенничал со мной, но результат был только один: я узнавал о стране и порядках то, чего не знал раньше.

В то время ссыльные были подобны просветителям: они пробуждали от сна те края, куда их отправляли. Но в моем случае все происходило в точности до наоборот.

Каймакам интересовался литературой, часто читал стихи Намыка Кемаля, Зии Паши и других великих поэтов эпохи Танзимата[33]33
  В Османской империи период с 1839 до начала 1870-х гг., время реформ и расцвета литературы.


[Закрыть] и под предлогом толкования смысла открыто говорил мне, что страна катится в пропасть.

При этом прежде каймакам всегда был осторожен и выражал свои мысли иносказательно. Когда же он заходил слишком далеко, бедняга спохватывался, пускался в ненужные объяснения, пытаясь придать своим словам другой смысл, начинал молиться за безгрешного, добродушного падишаха, который и не ведает, что происходит в его стране.

– Моя должность обязывает меня делать вид, будто я гневаюсь на этих мальчиков, – говорил он. – Если, упаси бог, сегодня поймаю озорников, то закую в кандалы – только цепи зазвенят. Но на сердце будет тяжело. По правде говоря, оба – блестящие молодые люди, что твой бриллиант. Правильно сделали, что сбежали. Говорят, беглецы создали в Европе тайное общество, выпускают газету. Пытаются склонить в нашу сторону другие государства. Преуспеют или нет – не знаю, это уже другой разговор… Но по крайней мере, они делают все что могут. Во всяком случае, хотя бы не с девушками соседскими заигрывают, а занимаются чем-то более полезным…

Последнюю фразу каймакам произнес строго, явно намекая на меня. Но, увидев, как я покраснел и опустил голову, он не выдержал, рассмеялся.

– Хочешь начистоту? Не бери в голову. Это я для виду, как для виду сержусь на этих юношей. Молодому человеку непременно нужно что-то делать. По крайней мере, дружить с соседскими барышнями… А иначе будете, как я, – сидеть в углу и огрызаться.

Взор несчастного каймакама затуманился, он высоко поднял голову, словно ему было трудно дышать, и ослабил грязный отложной воротничок.

* * *

Что касается второго события, мои отец и мать составили план своего путешествия. Последние годы жизни старики должны были провести в точности так, как отец описывал офицеру в Министерстве полиции: мотаясь между мной и братьями.

Первым пунктом значился Траблус. В письмах они сообщали, что сначала поедут туда, к моему среднему брату, а затем, ближе к концу лета, очередь дойдет и до меня. Однако внезапная болезнь матери, не привыкшей к морю, заставила отца изменить планы, и высадиться на берег в Измире, и в первую очередь привезти ее в Милас. Я отправился встречать их к одному горному источнику, расположенному в трех-четырех часах пути от города.

Мать еще не вполне поправилась, и в тарантасе для нее оборудовали кушетку.

Бедняжка разрыдалась, увидев меня с обветренным лицом, в пыльном охотничьем костюме, специально пошитом для разъездов по делам дорожной инспекции.

Отец за эти несколько месяцев заметно постарел. Поначалу он насмехался над причитаниями жены, считая себя таким же стойким, как прежде. Но, коснувшись губами моей загрубевшей щеки, он, видимо, не смог сдержать слез, поэтому долго прижимал мою голову к своей груди, не позволяя посмотреть ему в лицо.

Почему-то я запомнил, как мы в тот вечер медленно спускались с гор. Лица отца и матери по-прежнему стоят у меня перед глазами.

Мать лежала, кутаясь в коричневый платок, прижав голову к отцовской груди.

Я следовал за ними, отставая на несколько шагов, но морда моей лошади находилась вровень с тарантасом, так близко, что мать пугалась и прятала голову в объятиях отца каждый раз, когда лошадь трясла гривой.

Не думаю, мать любила меня больше, чем братьев. Но они были взрослыми мужчинами, воинами, и привыкли к мысли, что однажды им придется отправиться в далекие края. Их приучили к этой мысли с момента поступления в военное училище Соукчекмедже. К тому же оба были женаты. По этой причине больше всего мать сокрушалась из-за меня, младшего сына, почти ребенка. Но к ее тоске примешивалась радость встречи с сыном, ведущим самостоятельную жизнь в чужих краях, поэтому бедняжка то плакала, то смеялась.

Что касается отца, он был рад не меньше. Я постарался описать свою жизнь в церковном квартале по возможности кратко, ограничиваясь официальными обязанностями, поэтому у него сложилось впечатление, что я все время тружусь, контролируя строительство дорог и мостов.

– Ты устаешь… Но ты должен знать, что подобная усталость полезна для физического и душевного здоровья, – говорил он.

Наверное, никогда еще мы втроем не были так близки. Стыдно признаться, но я не могу сказать, что ждал их с нетерпением. Я даже впал в некоторую растерянность, получив телеграмму отца.

Однако все изменилось, когда у горного родника я увидел их лица. Я почувствовал себя еще более одиноким, чем в те дни, когда я был далеко от них. Я удивлялся, как мог радоваться жизни, пока их не было рядом.

Повозка покачивалась, голова матери ударялась о грудь отца, а мне казалось, что она прижимается к моей груди. Наверное, если бы я в детстве хоть раз увидел их в момент такой идиллии, так было бы всегда. Что же это было: приступ любви или дурное предчувствие? Я думал о том, что счастье посетило нас в последний раз, что вскоре я их потеряю, и мое сознание туманилось, как будто на этой бескрайней равнине становилось нечем дышать.

Я уступил свою комнату отцу с матерью, а себе постелил на полу в маленькой комнатке напротив.

Тетушке Варваре пришлось вновь подоткнуть подол и навести порядок. Некоторые из моих подруг теперь имели возможность приходить в дом почти беспрепятственно. Но я уже не радовался им, понимая, что буду чувствовать себя очень одиноко, когда останусь один.

Тетушка Варвара и моя мать быстро нашли общий язык. Отец развлекался тем, что подрезал виноградную лозу в саду и чинил забор, а мадемуазель рассказывала матери историю Кегама, сидя у изголовья ее кровати.

Мать проявляла любопытство, поскольку речь шла о покойнике. Она так увлеклась, что теперь мне приходилось слушать повествование о Кегаме и от нее. Ей нравилось рассказывать его мне, поэтому я делал вид, что слышу все это в первый раз и мне крайне интересно.

Но бедняжка никак не могла встать с постели, несмотря на хорошее настроение и искреннее желание это сделать. Было ясно, что дело не только в морской болезни.

На третий день мы посовещались с отцом и приняли решение позвать врача. Естественно, первым, о ком я подумал, был Селим-бей.

Доктор не нашел у матери ничего, кроме небольшого застоя в легких, вызванного усталостью и простудой, и гораздо больше заинтересовался моим отцом.

Закончив осмотр, он спросил:

– Господин, вы бывали на Крите?

– Да, я прожил там около двух лет…

– А вы случайно не майор из Бурсы[34]34
  Город на северо-западе Турции.


[Закрыть]?

Отец замер в удивлении:

– Да, в Ханье[35]35
  Город на Крите.


[Закрыть] меня называли «майором из Бурсы».

– Ханья вновь вспоминает вас, майора из Бурсы, разрешите, я поцелую вашу руку.

Тщетно отец пытался освободиться, Селим-бей вновь и вновь целовал обе его руки[36]36
  В Турции младшие целуют руки старшим в знак почтения.


[Закрыть], дрожа от волнения, которое так контрастировало с его обычной холодной сдержанностью.

– Вы не узнали меня… ничего удивительного… Тогда я был ребенком. Я сын Ибрагим-бея Склаваки, брат покойного Джеляля Склаваки.

Имя Склаваки было известно даже мне. В детстве я много раз слышал его от отца.

Волнение Селим-бея передалось моему отцу:

– Я вспомнил, сынок… вот и я вас нашел, – говорил он, целуя доктора в обе щеки.

Через некоторое время Селим-бей рассказывал мне и матери:

– Госпожа… Все ханийцы считают себя детьми майора из Бурсы… Если бы на Крит прислали еще несколько таких, как он… Тогда Вассос[37]37
  Тимолеон Вассос – генерал-лейтенант греческой армии, получивший известность после военных и дипломатических событий на Крите в 1897 г.


[Закрыть] захватил горные районы, наступал на деревни, где жили мусульмане, хладнокровно убивал безоружных матерей и детей. Мы оказались заперты в Ханье. Двери крепости захлопнулись за нами, а из Стамбула пришел указ, запрещающий нам обороняться. Но майор из Бурсы не придал значения указу. Он тайно подговорил народ опустошить оружейные склады, которые были вверены ему для охраны. Это помогло создать отряды сопротивления за стенами города. Беженцы из деревень укрывались в крепости, а получив оружие, отправлялись на бой с бандами Вассоса и в результате прогнали его в горы. Отчаявшись побороть нас, Вассос решил сровнять с землей мусульманские деревни, расположенные на дальнем побережье. Тогда майор из Бурсы вновь пришел на помощь. Мой старший брат Джеляль Склаваки сказал: «Чего мы ждем? Капитан судна „Фуат“ – самоотверженный человек. Он не откажется отвезти вас туда. Если хотите, я тайно договорюсь с ним. Пусть несколько сотен самых смелых из вас отправятся туда с оружием и рассчитаются с бандитами».

Я никогда не забуду тот день, когда «Фуат» отчалил от пристани. Я был еще ребенком, поэтому брат не позволил мне присоединиться к остальным, и я перебегал с лодки на лодку, умоляя добровольцев, направлявшихся на паром, взять меня с собой.

«Фуат» отчалил нагруженным до самых бортов. Вскоре на его пути возник греческий броненосец. Хоть он и был на самом деле деревянным, силой и мощью намного превосходил наше судно. Часть храбрецов предложила пришвартоваться, встать бок о бок и обнажить топоры в битве… Другие же отказались. Под вечер бедняга «Фуат» вновь вернулся в порт. Но то, что сделал майор, невозможно забыть.

Отец слушал историю с удовольствием, к которому примешивалось смущение и печаль. Он задумчиво покручивал белоснежный ус (с усами он упрямо не желал расставаться) и покачивал головой.

Селим-бей настаивал на том, что мы – одна семья. Он оставил отца в покое, только взяв с него обещание, что мы все придем в гости, как только мать совсем поправится.

Отец не умел выражать свои чувства, а уж на комплименты был совсем не способен. Он рассказал нам о семье Селим-бея, когда тот ушел.

– Их предок вроде бы сам был родом из Текировы[38]38
  Местность в Анталии.


[Закрыть], попал в плен, когда сражался в приграничных землях. Бедняга двадцать лет провел в кандалах, работая на каменоломне. Потом каким-то образом сбежал на Крит, затерялся среди местных, на родину так и не вернулся. В плену его называли Склаваки, может быть, это значит «пленник». По какой-то причине несчастный не пожелал избавиться от горького напоминания и, даже обретя свободу, продолжал называться этим именем. Когда я попал на Крит, отец Селим-бея, Ибрагим-бей Склаваки, только что умер. Народ любил и почитал его, как самого Господа Бога, не сочтите за грех такое сравнение. Увы, он пал жертвой греческих бандитов, попал в засаду вскоре после событий, которые описал Селим-бей. Этот доктор был тогда молодым, твоего возраста, может быть, чуть постарше. У него и усы еще не росли. Но ты только на вид мужчина, а на самом деле – маменькин сынок. А он с оружием в руках преследовал бандитов, нападал на греческие поселения.

Да что же это такое! Несколько дней назад каймакам, рассказывая о молодых людях, которые сбежали в Европу, отзывался обо мне пренебрежительно, а сегодня точно так же поступает отец. Причем он, в отличие от каймакама, выражается резко, поскольку не умеет смягчать свои слова.

Вдруг я выпалил:

– Отец, ты хотел бы, чтобы я ввязался в подобное дело?

– ?..

– В стране дела идут наперекосяк. Мы катимся к пропасти… Не осталось ни справедливости, ни свободы… За примерами далеко ходить не надо… Взять хотя бы нас… Что мы с братьями натворили, за что нас сослали?.. А вас в таком возрасте обрекли на скитания по дорогам чужбины.

– ?..

– Если маменькины сынки, которые только на вид мужчины, не возьмутся за ум, плохи наши дела… А ты так не думаешь, отец?

Я всего лишь хотел дать отпор отцовскому пренебрежению, поэтому повторял то, что с грехом пополам понял из речей каймакама. Однако, должно быть, мои слова оказались выше понимания бедняги: его лицо сильно покраснело, усы обвисли, и он рукой закрыл мне рот.

– О чем ты болтаешь? Кто тебе такого наговорил?

– Разве это неправда?

– Неправда… или правда. Я не знаю. Но вот что несомненно: это не нашего ума дело. Меня очень печалит, что у тебя в голове засели такие мысли. Ты должен понимать, что подобные суждения противоречат воле светлейшего падишаха, который знает обо всем лучше, чем кто бы то ни было. Непокорность падишаху есть непокорность Аллаху.

Я понимал, что отец требует моего молчания, но не смог удержаться от еще одного вопроса вдогонку:

– Ну хорошо… Но, отец, на Крите вы тоже проявили неповиновение.

– Ничего подобного! Что за чепуха…

– Разве Селим-бей не сказал?

Отец осекся. Впрочем, человек, которому указали на противоречие, удивляется не так.

– Нет, сынок… Я никогда и не помышлял о том, чтобы оспаривать приказы падишаха. Даже ссылку троих сыновей я принял со смирением безропотного раба, ведь на то была его воля. Ты неверно понял. На Крите падишах запретил военным биться с греками. Как воин, я безоговорочно повиновался. Но насилие пришло извне, и я дал народу возможность защитить свою жизнь и честь. В конце концов, падишах тоже человек. Он мог ошибаться. Я уверен, что если бы он видел, что там происходило, то признал бы мою правоту. Положение мусульман на Крите было настолько плачевным, что я сам много раз порывался сбросить с себя военную форму и отправиться на поиски Вассоса в горы с ружьем или топором в руке, подобно моему другу Джеляль-бею Склаваки или любому другому человеку, покидавшему пределы крепости. Я не сделал этого, потому что боялся смерти. А еще потому, что боялся предать падишаха. Мне совершенно не нравятся такого рода мысли, не знаю, откуда они взялись в твоей голове, сынок.

Сказав все это, отец поднялся на ноги, взял с тумбочки инструменты для прививания деревьев и медленно направился вниз.

Каймакам хоть и не верил в успех, все же считал, что молодежи необходимо хоть как-то действовать. У моего бедного отца даже это не укладывалось в голове. По всей вероятности, вершить революцию предстояло не им.

* * *

Вечером следующего дня я шел с работы домой. На подходе к церковному кварталу навстречу мне показалась повозка, в которой ехали две закутанные в чаршаф женщины и мужчина. Я узнал в нем Селим-бея – по феске, постоянно сидевшей косо, и длинным светло-коричневым усам. Даже со спины можно было увидеть их кончики. Быстро отвернувшись, я прошел мимо.

Скорее всего, доктор привозил сестер познакомиться с моими родителями. Без сомнения, одна из женщин в повозке – та самая девушка, которая приходила в церковь в Ночь огня.

На перекрестке я встретил Стематулу. Она не дала мне даже рта раскрыть, спеша сообщить потрясающую новость.

– Вы знаете, мадемуазель, которую вы видели в церкви, после обеда приезжала к вам в гости!

Я не смог сдержать гнева и пробормотал: «Что за Божье наказание!» – имея в виду адвоката, который своей болтовней больше чем на час задержал меня в конторе. Если бы я вернулся домой сразу, как только закончил работу, я бы непременно застал их.

Правда, в те времена женщинам запрещалось находиться в обществе посторонних мужчин, а я уже давно вышел из возраста, когда мальчику дозволено появляться в компании приглашенных в дом женщин. Но Селим-бей сказал, что считает нас своими близкими родственниками, и поэтому без церемоний познакомил бы меня с сестрами.

Было бы интересно увидеть, что станет делать при встрече со мной молодая женщина, которая в церкви назвалась вымышленным именем и притворилась, что не знает турецкого языка.