Текст книги "Ночь огня"

Глава X

Как-то вечером отец сказал:

– Завтра возвращайся пораньше… Мы приглашены к Селим-бею.

У меня невольно вырвалось:

– Что, и я тоже?

Он удивился:

– Что значит «и я тоже»? Разумеется… Разве Селимбей не провозгласил тебя своим братом?

Все было так. Но это ни в коем случае не должно было помешать мне сидеть в селямлыке[39]39
  Мужская половина мусульманского дома.


[Закрыть] и слушать веселые рассказы о сражениях на Крите, угощаясь в компании двух других мужчин.

Опасаясь, что нас будут насильно удерживать в гостях, мать бросала в сумку платки и бутылочки с эфиром[40]40
  По-видимому, она использовала эфир как успокоительное средство вроде нюхательной соли.


[Закрыть], а я потешался над ее предосторожностями:

– Не беспокойтесь, мама, я никому не позволю причинить вам вред. Через несколько часов мы вернемся домой, живые и здоровые.

Дом Селим-бея располагался в другом конце города, там, где начиналась шоссейная дорога на Кюллюк. Он продал часть бескрайних владений семейства Склаваки на Крите за бесценок, а на часть вырученных денег приобрел дом, который раньше принадлежал греческому купцу.

Как и мой отец, Селим-бей любил работать в саду. Услышав, что подъехала повозка, он, не стесняясь выпачканных землей рук, подошел к калитке и проводил нас к дому по дорожке, вдоль которой росли конские каштаны и эвкалипты.

Путь оказался таким долгим, что на его середине Селим-бею пришлось усадить мою мать в плетеное кресло. Отец, всматриваясь в просветы между деревьями, попытался разглядеть, где заканчивается сад:

– Да это прямо поместье, усадьба. Дай бог процветания, – говорил он.

Доктор тоскливо вторил:

– А помните наш сад за стенами крепости? Немного похоже, не правда ли?

Две женщины в черном и маленькая девочка сошли с крыльца бледно-фисташкового дома с плоской кровлей и направились к нам.

Я сразу же узнал в одной из них барышню из церкви. Как ни странно, обе не покрыли голов и при этом ничуть не смущались.

Поцеловав руки матери и отцу, они привычным жестом протянули мне руки для приветствия. Селим-бей лишь сказал: «Это мои сестры», после чего мы направились к дому.

Доктор и отец свернули к питомнику у края дороги. Они то нагибались, то выпрямлялись, бродя вокруг гряды каких-то веток, похожих на побеги вьющихся растений, и указывая на них друг другу. Судя по всему, этот уголок сада был достоин внимания любопытного гостя.

Мать тяжело ступала между двух женщин, я следовал за ними, отставая шагов на десять. Пока никто не обращал на меня внимания. Я шел засунув руки в карманы и делал вид, что разглядываю деревья вокруг, а на самом деле прислушивался к разговору женщин.

Старшая сестра выглядела лет на сорок и, похоже, говорила по-турецки даже хуже, чем Стематула: с трудом подбирая слова и через голову матери спрашивая у младшей непонятные выражения.

С крыльца мы попали в застекленный дворик, а оттуда в большую гостиную или прихожую. Здесь был накрыт стол, украшенный дорогой посудой из хрусталя и фарфора, – совсем не так, как на нашем приеме.

Женщины отвели мою мать в соседнюю комнатку переодеться и вновь, как и в саду, оставили меня одного.

Уверенность в себе и манеры избалованного наследника престола, освоенные в нищем церковном квартале, вдруг покинули меня. Я медленно прошагал мимо стола и подошел к окну напротив. Отсюда открывался вид на рощу маслин и инжира, спускающуюся к подножию горы. Деревья стояли прямо, как стены горной крепости. Так выглядел задний двор Селим-бея. Я облокотился на створки открытых ставень и некоторое время вглядывался в темноту, а затем продолжил свой путь вокруг стола.

Хотелось потихоньку улизнуть и присоединиться к мужчинам. Но тут на верхних ступенях лестницы рядом с комнаткой, в которую вошла мать, возникла третья женская фигура в черном. Если бы не белый фартук, который выдавал в ней прислугу, я подумал бы, что она тоже член семьи и, может быть, пожал бы ей руку.

Служанка приветствовала меня кивком головы и, пройдя мимо по-военному твердыми, четкими шагами, отперла дверцу слева и пригласила меня внутрь.

Здесь находилась комната для приема гостей, загроможденная, как лавка антиквара. Невозможно было пройти, не ударившись о что-либо.

Кроме арабского мебельного гарнитура, покрытого перламутровым рисунком, в комнате стояли большие и маленькие столы, подставки для пепельниц, серванты с декоративными камнями и безделушками. На стенах висели персидские вышитые ткани и ковры, ятаганы, фотографии разного размера, а у двери располагался небольшой письменный стол с набором пресс-папье, стетоскопом и прочими врачебными инструментами…

Я был зол, поскольку в этом доме совершенно без причин на меня напала страшная застенчивость. Пытаясь скрыть свое состояние, я задал служанке какой-то вопрос невпопад и очень обрадовался, обнаружив, что она не знает турецкого. Смущенно пробормотав что-то по-гречески, она открыла окно и вышла из комнаты.

Чтобы как-то занять себя, я снял феску, взял с одного из столиков сигарету и, закурив, принялся изучать фотографии на стене.

По-видимому, на них были изображены члены семьи Склаваки. Часть фотографий подверглась увеличению и тщательной ретуши. Вот военный в эполетах с массой орденов, а рядом с ним три молодых человека бандитской наружности; немного в стороне – солдат на судостроительной верфи, учитель в мантии и чалме, старик-крестьянин с бородой, в шароварах и войлочном колпаке, обернутом тонкой тканью абани[41]41
  Белая шелковая ткань, расшитая узорами.


[Закрыть]. А сверху и снизу – фотографии мальчиков лет восьми-десяти с вытаращенными глазами – так они смотрели в объектив…

Что самое странное, фески на всех сидели косо, как на голове у Селим-бея, и у каждого в руке, за поясом или на плече красовалось оружие. Даже старик-молла, в огромной чалме, очках с толстыми линзами и широких шароварах, явно божий человек, который и мухи не обидит, сфотографировался с пистолетом на коленях.

Я невольно стал искать глазами пистолет старика среди трофеев, развешанных по стенам.

Их было немало, в точности, как говорил отец. Несчастному семейству Склаваки, похоже, приходилось веками сражаться за Крит всем кланом, подобно ополченцам.

Фотографии закончились, пришел черед табличек с надписями. Они стали моим новым увлечением. Дело в том, что каймакам заметил, что я пишу очень коряво, и некоторое время пытался давать мне уроки каллиграфии. Он писал свои любимые бейты[42]42
  Двустишие в восточной поэзии.


[Закрыть] и четверостишия в качестве примеров, а я должен был внимательно их копировать.

Мои руки легко привыкали почти к любому делу, но чистописание мне почему-то не давалось. Должно быть, здесь крылся какой-то изъян моей натуры. Усилия бедного каймакама были совершенно напрасны. Впрочем, довольно быстро я научился расшифровывать смысл написанного и получал от этого удовольствие[43]43
  Речь идет о дешифровке сложных каллиграфических картин-символов.


[Закрыть].

Например:

 
О взирающий на розу, подобно влюбленному соловью,
Пусть пробьются ростки твоей надежды – зацветет розовый сад.
 

Или:

 
Изящный стан ты месяца серпом не называй,
Дарованные предков милостью желанные ланиты
Заставят головой поникнуть.
 

Я не всегда понимал до конца значение этих строк, но они легли в основу моего увлечения старинной поэзией.

Бедный каймакам нараспев читал бейты вроде:

 
Смотри же, пора цветения настала в мире моем,
Пусть и твоя весна придет,
Я быть не перестану,
Когда к Всевышнему приближусь.
 

Вероятно, этим он пытался привить мне любовь не только к каллиграфии, но и к другим вещам.

Несмотря на полумрак, царивший в комнате Селимбея, надписи читались неплохо, и я продолжал их расшифровывать, когда вдруг за спиной раздалось легкое покашливание. Я все еще держал во рту догоревшую сигарету. Дверь открылась, в комнату вошел отец, а за ним Селим-бей. Я было попытался выбросить сигарету и рассеять дым рукой, но он заметил мое движение и раздраженно произнес:

– Осторожно, не спали чужой дом.

Открыто ругать меня за какие-то провинности не входило в привычки отца. Сам он никогда не распекал и не бранил меня, а поручал это матери. В крайнем случае мог громко повозмущаться в соседней комнате, так, чтобы я слышал. Но сегодня он почему-то поступил иначе, хотя мы и были в гостях:

– Ай да молодец… Какой прогресс с момента нашей последней встречи! Я тебе уши надеру.

Как назло, в этот момент в дверном проеме появились сестры Селим-бея и моя мать. Все это напоминало сцену публичного наказания в старой школе.

Слава богу, Селим-бей отвлек внимание остальных от меня. Он взял отца за локоть и подвел к фотографии покойного Джеляль-бея Склаваки, висевшей на стене среди прочих. Уязвленное самолюбие роптало, ведь я получил нагоняй в гостях, как маленький ребенок. Было так тошно, что мне даже не пришло в голову поинтересоваться, кто из этих вооруженных до зубов воинов в съехавших набок фесках – прославленный мученик.

За обедом женщины вновь посадили мою мать между собой, а отец подсел к Селим-бею. Я остался совсем один на другом конце стола, и никто, кроме служанки, не знающей турецкого, не интересовался моей персоной. Стол в этом доме сервировали особым образом, поэтому, когда служанка приносила кушанья, я брал их крайне неловко и неумело. К счастью, каждый был занят своим делом.

Селим-бей, из которого обычно и слова не вытянешь, непрерывно рассказывал о Крите, отвлекал отца от еды, пытаясь заставить его вспомнить какие-то забытые факты.

Мой отец не признавал лжи ни в какой форме. Но доктор так настаивал, что бедняге приходилось иногда говорить: «Да, я вспомнил», просто чтобы перевести дух.

Что касается женщин, они образовывали отдельный мирок. Селим-бей усердствовал, пытаясь заставить отца что-то вспомнить, а они с тем же рвением старались получше накормить мою мать. Она никогда не славилась хорошим аппетитом, а после болезни и вовсе потеряла интерес к еде. Два дня назад мать прогнала нас с тетушкой Варварой, когда мы пытались скормить ей ложку супа и маленькую тарелочку мухаллеби[44]44
  Рисовый кисель на молоке.


[Закрыть]. Но теперь она не отвергала пищу, которую женщины чуть ли не засовывали ей в рот. Они кормили ее, словно ребенка или птенца.

Где же, где остался тот вечер, когда я ужинал в церковном квартале с каймакамом, священниками и старостой Лефтером-эфенди под веселый щебет сумасбродных девушек?

Никто мной не интересовался, поэтому я набрался смелости и начал разглядывать женщин. Молодая барышня была такой же серьезной, как и в Ночь огня, но казалась совсем другим человеком. В церкви я с удивлением несколько раз поймал на себе ее пристальный взгляд, но теперь передо мной сидела совершенно незнакомая молодая женщина в длинном черном платье с аккуратным пучком на затылке, какой увидишь только у близкой родственницы. А я после отцовского замечания выглядел в их глазах как школьник.

Меня заинтересовала ямочка, которая проступала на левой щеке, когда девушка, смеясь, наклонялась к моей матери. По правде говоря, она была красива. Грустно было видеть, как она похожа на старшую сестру, красота которой совсем увяла, а внешность приняла немного комичный вид. Я говорил себе: «Вот что ждет ее через пять-десять лет», – полагая, что открываю великую истину жизни.

Меня позвали в церковь по ее прихоти, и я несколько дней терзался догадками, думая об этом. Но, судя по ее сегодняшней безучастности, тогда она всего лишь проявила любопытство, желая увидеть юношу-ссыльного, о котором так много говорили. А может быть, Стематула все придумала…

В любом случае, вечер отныне не представлял для меня никакого интереса. Постепенно я погрузился в собственные мысли, думая об инспекции, которую нам с главным инженером завтра предстояло провести в Кюллюке. Затем я мысленно вернулся в церковный квартал и стал думать о девушках. Марьянти, как стало известно, вот-вот должна была обручиться с продавцом табака из Муглы, а Пица три дня назад заболела малярией; Рине наконец разрешили выходить из дома, но она больше не заглядывала к нам.

Я был уверен, что о нас с Риной прошел слух. Вполне возможно, что его распространила Стематула. В таком случае девушку следовало с позором прогнать из моего круга и больше не подпускать к себе.

В раздумьях я легонько постукивал ножом по краю тарелки. Должно быть, звук случайно получился слишком громким, поскольку отец вдруг повернулся ко мне и сказал:

– В чем дело? Теперь мы еще и на барабане играем?

Я немедленно прекратил. Но было слишком поздно.

По непонятной причине, вопреки обыкновению, отец в тот вечер насел на меня:

– Сынок, можно быть или ребенком, или взрослым… Ребенок может играть на барабане, но курить не станет… А взрослый может курить, но не будет барабанить. Или одно, или другое… А иначе у меня в голове не укладывается. Ведь так?

Вопрос был задан Селим-бею. В этот раз он тоже повел себя бестактно, может быть потому, что его перебили на полуслове:

– Не сердитесь, господин… Ваш сын Кемаль-бей не курит, он просто один раз попробовал и больше не станет, – сказал он не задумываясь.

Если бы Селим-бей зашел еще дальше и потребовал: «А ну, поцелуй руку отцу и пообещай больше никогда так не делать», я бы, возможно, послушался.

В этом доме я незаметно лишился своей горделивой надменности и престижного положения политического осужденного. Что самое странное, я даже оказался в положении ребенка, которого то и дело бранят в присутствии женщин.

Как и в первый раз, я перенес упреки молча, смущенно потупившись, и долго не осмеливался поднять голову.

А отец тем временем рассказывал Селим-бею обо мне:

– Другие сыновья – зрелые, самостоятельные люди. Но этот заставляет меня сильно беспокоиться… На чужбине он остался совсем один, без присмотра. Дорогой мой Селим-бей! Раз уж мы старые друзья… Ради бога, присмотрите за ним. Будьте ему отцом, старшим братом. Если заметите, что он сбивается с пути, черкните мне пару строк, не более… Мое сердце будет спокойно, когда придет время уезжать.

Сначала я не мог понять причин отцовской придирчивости и внезапной перемены. Но когда после еды подали кофе, один его жест привлек мое внимание, и многое, чего я раньше не замечал, вдруг стало явным. Отец боялся разлить кофе, поэтому опирался правой рукой, в которой была чашка, на левую. Чтобы сделать глоток, он склонялся всем телом и с усилием тянулся к чашке головой и губами. На тонкой шее при этом проступали вздувшиеся вены. В тот момент я понял, что мой отец – уже старик, на которого не следует обижаться, хотя он прилагает все усилия, чтобы держаться прямо, гордо распушив усы. Особенно странным мне показалось выражение, которое отец использовал, беседуя с Селим-беем обо мне: «На чужбине ребенок остался совсем один, без присмотра». Отец почему-то сердился на слово «чужбина», которым злоупотребляли старые женщины, и всякий раз говорил: «Разве может существовать чужбина внутри родной страны? Я не потерплю такой неучтивости!»

Я успел привыкнуть к одиночеству, поэтому после еды вышел в сад и стал прогуливаться по дорожке перед домом. От нее ответвлялись тоненькие тропинки, уводившие в разные уголки сада. Свернув на одну из них, я пошел к колодцу с ветряной мельницей, который стоял посреди огорода. Из деревянных желобов лилась вода, так что по бокам образовались маленькие топи.

Я шел, стараясь не наступить на одну из них в темноте, как вдруг услышал собачий лай и приготовился повернуть обратно. В ту же минуту послышался женский голос: «Sopa, Flora, sopa… Skase, pulimu»[45]45
  Замолчи, Флора, замолчи! Птичка моя, прекрати! (греч.)


[Закрыть], и собака замолчала.

Среди деревьев показалась женская фигура. Пройдя несколько шагов, она поставила на землю что-то похожее на корзину и поймала за поводок белую собаку, которая бегала вокруг подола ее юбки. Вновь подняв свою ношу, она приблизилась ко мне. Лунный свет лился со стороны незасеянного поля и освещал ее ноги, корзинку и собаку, а верхняя часть тела скрывалась в тени ветвей.

Тем не менее я без труда узнал младшую сестру Селим-бея.

Полагая, что в доме взяли за правило не разговаривать со мной, я отступил назад, к полю. Женщина решила, что я испугался собаки, и сказала: «Не бойтесь, она не укусит».

В самом деле, гордость неуместна в молодости! Сначала Селим-бей, а теперь и эта молодая женщина пытается взять меня под свою опеку. Все было против меня. Глупо горячась, я возразил:

– Госпожа, я хотел уступить вам дорогу. С чего бы мне бояться собаки?

Чтобы доказать свои слова, я протянул к собаке руку. Но она вдруг рассердилась, зарычала и укусила меня. К счастью, Флора была обычной домашней собакой, которую держали для забавы, и она больше шумела, чем причиняла вред. Тем не менее манжета рубашки оказалась разорвана, а ладонь начала кровоточить.

«Все в порядке, ничего серьезного», – говорил я, радуясь тому, что смог доказать свою смелость, пусть даже ценой укуса. Женщина волновалась, настаивала на том, чтобы я показал рану, но я прятал руку за спиной.

В то время укус собаки не считался значительным событием. Если у собаки не наблюдалось явных признаков бешенства вроде беспричинной агрессии или капающей изо рта слюны рану просто перевязывали чистой тряпкой и забывали об этом.

Мы не хотели рассказывать домашним о том, что случилось, поэтому просто дошли до колодца и промыли рану водой, которая оставалась в просмоленном желобе, а затем перевязали руку моим платком, разорвав его надвое.

Делая перевязку, женщина то ругала Флору по-гречески, то обращалась ко мне.

Она поведала мне, зачем пришла в сад с корзинкой. Оказывается, в одном из уголков на нескольких лозах раньше времени созрел особый виноград без косточек. Она решила нарвать его, чтобы угостить мою мать, и взяла с собой Флору. В какой-то момент она словно бы решила протянуть одну из гроздей мне, но передумала. В самом деле, угощать виноградом из собственных рук гостя-мужчину у колодца, в ночной темноте – это было слишком.

По-турецки она говорила гораздо лучше сестры. Может быть, даже лучше, чем ее старший брат Селим-бей…

Я сказал ей об этом и спросил, почему той ночью в церкви она не решилась заговорить по-турецки.

– Я не хотела, чтобы вы знали, кто я такая, – сказала она. – В ту ночь мы с сестрой были гостьями вашего квартала. Девушки отвели меня в церковь… На Крите мы постоянно куда-то ходили. Но здесь так нельзя.

После небольшого колебания девушка добавила:

– Вы скажете матери, что видели меня в ту ночь в церкви и решили, что я гречанка?

Ее страх можно было понять. Испытывая даже некоторое удовлетворение, я поспешил заверить ее:

– Разве я ребенок? Зачем я буду делать то, что вам неприятно?

– Спасибо…

Чтобы заставить ее поверить мне, я был готов нарушить уговор и выдать Стематулу, которая поведала мне большой секрет, взяв с меня обещание не разглашать его.

– На самом деле, я знал, кто вы такая. Но никому не говорил, можете быть уверены.

– Вам Стематула сказала?..

– Да… Не сердитесь на нее за это.

– Сердиться я не стану.

– И не говорите, что я ее выдал.

– Если хотите, пусть будет так… Но Стематула – очень дурная девушка.

Она погрустнела. Должно быть, в ее душу закралось подозрение, что Стематула разболтала мне и другой секрет. Ведь я пришел в церковь по ее прихоти. Но тема была слишком щекотливой, чтобы задавать вопросы.

Моя мать прямо-таки влюбилась в сестер Склаваки. Весь вечер в экипаже, дома, а затем и на следующее утро в постели она без умолку говорила о них с таким воодушевлением, какого я за ней никогда не замечал.

Старшая сестра была вдовой. Более двадцати лет назад она вышла замуж за юношу из благородной семьи, но меньше чем через год ее муж пал жертвой греческих бандитов в ходе какого-то нападения. Несчастная женщина с тех пор носила траур.

Но молодым свойственная жестокость.

– Смотри-ка, это прямо вторая тетушка Варвара. Впрочем, ее можно считать более удачливой, ведь она на пару шагов ближе подошла к цели.

Мать не почувствовала иронии.

– Нет, сынок, – возразила она. – Тетушка Варвара по крайней мере не делила с ним постель… Сестре Склаваки намного тяжелее…

– Все так, но он умер достойно, получил искупление. Путь Аллах поможет живым…

Бедняжка вздыхала и соглашалась:

– Ты прав, сынок.

Похоже, сестры Селим-бея рассказали матери все о себе. Однако в истории младшей сестры обнаружились некоторые темные пятна.

Когда семейство Склаваки переехало в Милас, Фофо было всего шестнадцать лет, и ее сразу же выдали замуж за купца из Измира. (На самом деле, ее звали Афифе, но домашние называли сестру Фофо. Моей матери это сильно не нравилось.)

Тем не менее молодая женщина больше шести месяцев в году проводила в Миласе.

Неестественность такого положения насторожила даже мою мать:

– Стоит упомянуть имя ее мужа, у нее сразу портится настроение. Она немедленно переводит разговор на другую тему. Плохой знак. Должно быть, она его не любит, или же он бабник, гуляка…

Позже, когда мы с Фофо лучше узнали друг друга, оказалась, что оба предположения верны.

Рыфкы-бей был сыном богатого торговца коврами. Он несколько раз ездил в Европу, сначала под предлогом получения образования, а затем якобы по торговым делам, и своими похождениями заметно пошатнул положение отца, после смерти которого дело и вовсе развалилось. Теперь Рыфкы-бей занимался розничной торговлей то здесь, то там. Человек он был оборотистый и даже умудрялся зарабатывать. Но что значат деньги для того, кто не может их удержать?

Играл ли он в азартные игры? Или тратился на женщин? А может, ему просто не везло и поэтому приходилось спускать мелкие доходы в погоне за прежним состоянием?

Эту загадку я не разгадал до сих пор. Но вот что несомненно: этот авантюрист был совершенно неспособен жить дома, как нормальный отец семейства.

Афифе стала его второй женой. Первую он в свое время привез из Европы, когда вернулся домой, так и не получив толком образования. Она была француженкой, родом с Пиренеев. Через несколько лет, когда их красавица дочь уже научилась ходить и говорить, Рыфкы-бей неожиданно выпроводил жену на родину под тем предлогом, что она не соблюдает правил высокой морали, оскорбляя его чувства.

Чувства эти дали о себе знать совершенно внезапно и своим благородством, крайне нетипичным для «вдовца» с ребенком, пленили Селим-бея, который с особой щепетильностью выбирал мужа для сестры.

Когда бедный доктор наконец понял, кто на самом деле склонен «пренебрегать высокой моралью», было уже поздно. Афифе не только вышла замуж за Рыфкыбея, но и произвела на свет маленького Склаваки.

Молодая женщина, должно быть, очень страдала. Половину своей жизни, а может и больше, она проводила в доме брата в Миласе.

К тому же все члены семьи Селим-бея были серьезными, гордыми людьми и скрывали свои раны от постороннего взгляда. Даже потом, когда отношения между нашими семьями стали более близкими, Склаваки не открылись нам, а уж тем более не сказали ни одного дурного слова о зяте.

Все, о чем я рассказал, окутывало дом, подобно запаху гари. Моя мать не отличалась большим умом, но интуиция замужней женщины помогла ей уяснить причины, опираясь лишь на случайные фразы и события. Домашние Селим-бея объясняли долгое пребывание Афифе в Миласе тем, что мужу приходится по долгу службы много путешествовать.

Но почему же маленького Склаваки, которому должно было исполниться три года, оставляли с матерью Рыфкы-бея в Измире? Чтобы объяснить это, существовала другая ложь: бабушка и внук очень любят друг друга, а Афифе слишком неопытна и, уж конечно, не сможет ухаживать за ребенком так хорошо, как это делает свекровь. Ну и потом, для ребенка воздух Измира подходит гораздо больше, чем воздух Миласа!

Мать считала, что Рыфкы-бей держит ребенка в заложниках. Дитя, как приманка птицелова, по воле старших подает голос издалека, чем заставляет молодую женщину ненадолго возвращаться в западню.

Отец придерживался несколько иного мнения. У измирской бабушки остались какие-то средства – остатки былого богатства. Рыфкы-бей использовал ребенка, чтобы привлечь к себе старуху и не позволить другим наследникам завладеть ее деньгами.

Меня эти стороны дела совсем не интересовали. Я только удивлялся, что девушка, которую я в первый день счел юной гречанкой, оказалась четыре года как замужней женщиной и притом матерью трехлетнего ребенка.

Судя по всему, в доме Селим-бея происходило что-то из ряда вон выходящее. Афифе в силу возраста еще могла согласиться жить отдельно от ребенка. Но маленький мальчик из рода Склаваки воспитывался у чужих людей, ничего не зная о своей родне, и безразличие к этому Селим-бея казалось неестественным. Очевидно было только одно: фотографии этого ребенка никогда не висеть в гостиной Селим-бея, среди фотографий воинов с оружием и в фесках набекрень.