Текст книги "Ночь огня"

Решад Нури Гюнтекин
Ночь огня

Reşat Nuri Güntekin

Ateş gecesi

© 1942 Reșat Nuri Güntekin. The WORK is protected by the International Copyright conventions

This book is published with the arrangements of Telif Hakları ONK Ajans Ltd. Şti

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство «Черная речка», 2018

* * *

Часть первая

Глава I

В почтовом экипаже из Айдына[1]1
  Город на западе Турции. (Здесь и далее примеч. пер. и ред.)


[Закрыть] в Милас[2]2
  Город на юго-западе Турции.


[Закрыть] ехали пятеро: два комиссионера, которые беспрестанно курили и играли в карты, пристроив себе на колени кофейный поднос, человек в охотничьем костюме, с изъеденным оспой лицом, седовласый секретарь монопольного управления и старик жандарм. Последний дремал или читал бумаги, бормоча себе под нос и качая крашеной бородой…

Был и шестой путешественник, но какой! Этот странный юноша лет семнадцати-восемнадцати, похоже, не мог сидеть спокойно: то он шел рядом с повозкой, приминая тростью придорожную траву, то взбирался на пригорки и бежал за экипажем, если тот вдруг ускорял ход. Когда сил бежать не оставалось, юноша запрыгивал к вознице на козлы, и, взяв в руки вожжи, прикрикивая, понукал лошадей.

С необычайным умением он передразнивал голоса животных, и другие путешественники от души хохотали, слушая, как он блеет, мычит и кричит, вторя скоту на выпасе.

Он даже пристал к караванщикам, ведущим верблюдов в Муглу[3]3
  Провинция на юго-западе Турции.


[Закрыть], и не успокоился, пока ему за пару курушей[4]4
  Серебряная монета.


[Закрыть] не позволили прокатиться.

Похоже, опасное происшествие, случившееся с ним за день до этого в Чине, ничуть его не образумило.

Речка, переполненная водой весенних дождей, что всего два дня как прекратились, вышла из берегов и унесла легкий деревянный мост. Сильные буйволы смогли перетащить на другую сторону экипаж, до середины бортов ушедший под воду. А путникам пришлось снять носки и башмаки, закатать штанины и переправиться через поток верхом.

На лицах старших явно читались недовольство и тревога, а юноша, напротив, от души забавлялся, шутил, сравнивая случайное приключение с походом Искандера Великого на Дария[5]5
  Имеется в виду поход Александра Македонского на персидского царя Дария III в III в. до н. э.


[Закрыть].

В самом центре потока ему вздумалось затеять новую игру, но вдруг его вместе с лошадью опрокинуло и потащило вниз по течению. К счастью, в сорока-пятидесяти метрах от переправы несколько полуголых крестьян собирали доски разрушенного моста. Не подоспей они вовремя, молодой человек наверняка бы погиб.

Всю ночь он провел в бреду, лежа у печи в ветхой гостинице, дрожа то от холода, то от жара, но с первым лучом утреннего солнца встал бодрый и свежий. Сейчас ничто, кроме его одежды, не напоминало о неудачном купании. Но пиджак и брюки, пошитые у известного портного в Бейоглу[6]6
  Район Стамбула.


[Закрыть], имели действительно плачевный вид.

В его маленькой дорожной сумке лежала лишь смена белья да пара книг, поэтому юноше пришлось надеть тот же костюм, сильно помятый и вдобавок пропахший дымом от печи. Темно-синий в красную крапинку пиджак из прекрасной английской ткани страдальчески обвис, а зауженные брюки теперь больше походили на шаровары.

Но и эта неприятность стала лишь поводом для смеха:

– И на том спасибо, что одежда прочно держится на наших спинах. Вот если бы речка Чине унесла не только мою феску, но и костюм, хорош бы я был! – говорил юноша.

Секретарь монопольного управления, по-видимому, считал, что мужчина без фески – все равно что без башмаков или рубахи, поэтому принялся давать советы:

– Сынок, ты бы прикрыл голову платком.

Но молодой человек, в глазах которого плясали веселые искорки, лишь ответил:

– Не беда! Я ведь не намаз совершаю, так что все чудесно.

Для него в тот момент, похоже, все было чудесно.

* * *

Шоссейная дорога была в ужасном состоянии: усеянная вывороченными камнями, она скорее напоминала бесконечную череду ям и канавок. Лишь на второй день ближе к вечеру путешественники смогли добраться до Миласа. Когда экипаж въезжал в город, на дороге показались три человека, и возница, обращаясь к жандарму, сказал:

– Сержант Хафыз, вот идет господин начальник уезда, каймакам.

Юноша в тот момент вновь сидел рядом с кучером и не преминул полюбопытствовать:

– А который из них начальник?

– Вот этот низкорослый господин…

Спутники каймакама оба, как назло, были высокими. Солнце било в глаза юноше, и он поначалу даже решил, что видит ребенка лет восьми-десяти. Но потом разглядел бороду и понял, что ошибся.

Поравнявшись с путниками, экипаж вдруг остановился, и бородатый жандарм с тетрадью в кожаном переплете спрыгнул на землю, чтобы поздороваться с каймакамом.

– Как дела, сержант Хафыз?

– Все в порядке, господин, – ответил жандарм и, достав из тетради опечатанный конверт, передал его каймакаму.

Каймакам разглядывал письмо, будто взвешивая его на ладони, а затем аккуратно разорвал конверт и, нацепив очки, начал читать. Чтобы получше разглядеть написанное, он повернулся к заходящему солнцу и сердито сдвинул брови.

– Плохие новости, – тихо обратился он к своему спутнику со светло-коричневыми усами, который безразлично стоял, опираясь на трость, и разглядывал горизонт.

– Что случилось?

– В Милас прибывает ссыльный… Из вилайета[7]7
  Резиденция губернатора и название провинции.


[Закрыть] пришел приказ пристально следить за ним… Вздорный тип, должно быть. Ох, не люблю я все это… Одно беспокойство, чувствуешь, будто змею в доме приютил… Следить за ссыльным – одна морока, так-то…

Не обращая внимания на кучера и юношу, которые слышали его слова, каймакам краем глаза разглядывал физиономии путешественников. Взгляд его остановился на лице рябого. Между тем этот несчастный был, пожалуй, самым приятным и тихим из всех. Судьба зло пошутила над ним, наградив такой внешностью.

Каймакам, уверенный в правильности своей догадки, все же спросил:

– Который из них?

– ?..

– Я спрашиваю, кто ссыльный.

Сержант Хафыз оказался в затруднении. Он попытался указать глазами, но не смог и замер в нерешительности.

Юноша спрыгнул с козел и, задорно улыбаясь, сообщил:

– Ссыльный – это я, ваш покорный слуга, господин каймакам.

Каймакам растерялся. Он таращился то на жандарма, то на растрепанного юношу, который выглядел моложе своих лет, и, наконец, заикаясь, спросил:

– Что ты такое говоришь? Ты? Такой маленький?

Несомненно, каймакам проявлял симпатию и добродушное участие, однако юноша этого не понял. Для него слово «маленький» прозвучало как упрек. С той самой ночи, когда его забрали из училища в Министерство полиции, юноша считал себя возмужавшим, совершеннолетним молодым человеком. Он угрожал великому падишаху, был выслан в дальние края под охраной полицейских и жандармов с ружьями, а значит, безусловно, мог считаться важной персоной. Эта спасительная мысль прогоняла прочь страх и отчаяние, что преследовали его столько дней.

Юноша старался казаться серьезным и степенным. Расправив полы пиджака и пригладив волосы, он спросил:

– Чем вам не нравится мой рост, господин?

Каймакам весело рассмеялся:

– Я не в том смысле, сынок… Ростом вы, слава богу, повыше меня будете. Только вы же совсем ребенок…

– Восемнадцать, господин…

– Что восемнадцать?

– Мне восемнадцать лет…

На этот раз каймакам не мог не пошутить. Повернувшись к спутникам, он продолжил, давясь от смеха:

– Восемнадцать. Неужели? Куда уж старше… И так до пенсии всего ничего. Мои слова, стало быть, задели ваше самолюбие… Извините, конечно, не стоит называть мужчину вашего возраста малышом… Только что это за серьга у вас в ухе?

Я невольно дотронулся рукой до правого уха и рассмеялся.

Незадолго до этого, когда мы проезжали мимо сада, я стащил немного черешни, съел несколько штук, а веточку с парой ягод повесил на ухо и забыл. Роль серьезного человека, которую я пытался сыграть перед каймакамом, мне не удалась. Безнадежно пытаясь обратить все в шутку, я протянул ему черешню:

– Если позволите, я хотел бы преподнести это вам.

Он улыбнулся, взял веточку и, потрепав меня по щеке, сказал:

– Дай бог, мы подружимся, и дружба будет сладкой, как эта черешня. У вас есть багаж?

– Только маленькая сумка. Не было времени, остальное прибудет позже.

– Хорошо… пусть сержант Хафыз отвезет ее. А мы пойдем следом… Вы ведь не устали?

– Нет, что вы.

Отойдя к краю дороги, мы пропустили экипаж и медленно направились в город.

– Как там вас зовут… Кемаль-бей, не так ли?

– Да, господин… Кемаль Мурат…

– Еще и Мурат?

– Да, господин…

– То есть и Кемаль, и Мурат[8]8
  Намык Кемаль (1840–1888) – турецкий писатель и общественный деятель, выступавший против османского деспотизма, за что правительство назначало его губернатором отдаленных мест. Здесь имеется в виду, что Мурат Кемаль – его тезка. Имя Кемаль означает «просвещенный, зрелый, достойный, совершенный». Многие известные люди получали имя Кемаль позже, им наделяли за ясность ума, знания и зрелость в суждениях и морали. Так было и с Намыком Кемалем (Мехметом по рождению).


[Закрыть], не так ли? Ну тогда ты вдвойне достоин такой участи.

– Я не понимаю…

Каймакам не стал объяснять. Казалось, он был недоволен тем, что сказал слишком много.

Впрочем, он не мог сдержаться и, многозначительно глядя на спутников, добавил:

– Хочу представить вам Кемаля и Мурата… Он будет нашим гостем в Миласе… А эти господа – мои близкие друзья. Селим-бей и Акиф-бей… Селим-бей у нас врач, а Акиф-бей – судья… Если вы, не дай бог, заболеете, то отправим вас к Селим-бею, а если, тоже не дай бог, проказничать будете, то – к Акиф-бею…

Сейчас мне пятьдесят. С той поры ни разу не доводилось мне так быстро завязать дружеские отношения. И вот еще что: мои друзья были почтенными господами, я же – неопытным юнцом. Мы принадлежали разным мирам, которые совершенно не пересекались. В довершение всего, не стоит забывать, что хотя бы формально я считался осужденным, они же – надзирателями.

Каймакам, добродушный веселый человек, обладал низким и приятным голосом – большая редкость для невысоких людей, а точнее, карликов. Но стоило ему разразиться смехом, его голос нет-нет да и становился тоненьким, как звук праздничной дудочки.

Доктор Селим-бей, высокий шатен и друг каймакама, напротив, производил впечатление человека замкнутого, холодного и надменного. Однако вскоре я понял, что так проявляется его застенчивость.

Селим-бей казался неразговорчивым. Пройдя пятьдесят шагов, он почувствовал необходимость что-то сказать и обратился ко мне со всей серьезностью в голосе:

– Как вам Милас?

– Оттуда выглядит великолепно, – ответил я, указывая на тонкую ленту дороги, которая вилась по вершине соседней горы.

Судья тяжело вздохнул:

– Да, только если смотреть по вечерам…

Каймакам возразил:

– Да полно вам… И вблизи совсем неплохо… Вы, должно быть, других уголков страны не видели… Чего только нет в моем ведении… Город разве что малость неухожен…

– Да бог с тобой, чего ж еще желать…

В тот вечер я впервые прощался с детством, входил в круг взрослых людей. Теперь и я должен был разговаривать как они. Тоном всезнающего человека я произнес:

– Дай бог, все наладится. Ведь не будет же страна сорок лет на месте топтаться…

Каймакам, должно быть, воспринял мои слова как жесткую критику. Он остановился посреди дороги, посмотрел сначала на меня, потом на своих друзей, словно хотел что-то сказать, но колебался. Наконец он не выдержал:

– Сынок, мало того, что ты и Кемаль, и Мурат одновременно, ты вдобавок отпускаешь дерзкие замечания… Непохоже, что тебе по чистой случайности была уготована такая участь.

Я совершенно ничего не понял.

– Почему же, господин? Что я такого сказал? – спросил я, удивленно тараща глаза.

– Что не так с нашей страной?.. Спасибо султану, страна в прекрасных руках.

– Я не это имел в виду.

Тут вмешался судья.

– Господин каймакам… Ты бог знает какие мысли приписываешь молодому человеку…

Мы дружно рассмеялись и продолжили путь.

– Вы первый раз покинули Стамбул?

– Да, господин.

– У вас есть там родственники?

– На прошлой неделе были, но сейчас и не знаю.

– Что это значит?

Пожав плечами, я со смехом произнес:

– Вероятно, часть семьи, как и меня, отправили сменить обстановку…

Я затронул щекотливую тему, и поэтому мне никто не ответил.

– Значит, у вас нет багажа…

– Он прибудет позже, господин… Меня забрали внезапно, ночью, прямо из училища и…

– Понятно… Где вы будете жить? Сразу скажу, что по указу губернатора вы имеете право жить здесь так, как вам захочется. Где бы вы хотели остановиться?

– Не знаю, господин… У меня нет здесь знакомых.

– Ну, мы уже познакомились, этого достаточно… Я найду вам жилье.

* * *

Мы медленно шли по тротуару вдоль узкой дороги. Лавки уже начали закрываться.

На одном из перекрестков судья попросил разрешения откланяться. Каймакам спросил у врача:

– А вы что будете делать? Собираетесь домой?

Тот неопределенно махнул рукой и ничего не ответил.

– Не уходите… Что вы будете делать в пустом доме… Давайте вместе поужинаем у Саида… И подопечного нашего, Кемаль Мурат-бея, не стоит оставлять в первый вечер одного.

– Каймакам-бей, да ты, похоже, снова ищешь повод, чтобы не идти домой?

– Нет… И не говори при ребенке о делах моих грешных.

Ресторан Саида оказался небольшой продуктовой лавочкой. Каймакам издалека закричал:

– Рыба-то, рыба у вас есть?

И, получив положительный ответ, радостно хлопнул меня по плечу:

– Ты принес нам удачу… Свежую рыбку привезли… Живем!

Осмотрев содержимое нескольких кастрюль, выстроившихся на жаровнях (для этого ему пришлось встать на цыпочки), каймакам пригласил нас в дальнюю комнату лавки. Она считалась залом для аристократов. Хотя на стенах, выкрашенных в красный цвет, красовалось изображение русалки и несколько натюрмортов, а с потолка свисала люстра из золотистой бронзы, каймакам посчитал это место тоскливым и попросил вынести стол в садик.

– Лето, можно считать, уже пришло, – сказал он. – Посидим здесь, под фонарем, в поэтичной атмосфере.

Доктору садик не понравился:

– Ну что за вид… Здесь просто свалка, – возразил он, поморщившись.

Каймакам указал на первые звезды, появившиеся в закатном небе:

– Стены здесь не очень, зато какой узор наверху! Посмотри, Селим-бей, все как надо… Разве найдешь такой орнамент, столь пышное убранство хоть на одном дворцовом потолке? Пусть стемнеет еще немного, небо озарится светом вечных лампад Всевышнего… Тогда и увидим.

Доктор расщедрился еще на одну фразу:

– Господин каймакам – поэт.

– Ну что ты, дружок… Какой из меня поэт. Порой намараю пару строф старым слогом, да и все. А ты, сынок, любишь стихи?

У меня не повернулся язык сказать, что люблю:

– Читаю, господин.

– Конечно, новые стихи…

– Старые мне читать трудно.

– А стихи своего тезки читаешь?

– А кто он, господин?

– Как, ты не знаешь, кто твой тезка? Ты ведь и Кемаль, и Мурат-бей? Ты, должно быть, притворяешься, что не знаешь, дабы тонко обыграть дело… Судьи здесь нет… Теперь мы можем говорить свободнее…

– ???!!!

– Ты и в самом деле не знаешь, кто твой тезка? Ну, например, вот это слышал?

 
Дивный цвет твоих уст на щеках отражен
Словно розы бутон, ты прекрасна[9]9
  Цитата из стихотворения Намыка Кемаля «Крик».


[Закрыть].
 

– Нет, господин…

– Стихи твоего тезки – как стрелы, что попадают прямо в сердце. Он тоже в раннем возрасте познал, что такое чужбина, жил на островах здесь, неподалеку: на Кипре, Сакызе, Мидилли…

– Все это мне неизвестно, господин.

Каймакам поморщился:

– Ну тогда и не нужно тебе этого знать. Не мне учить тебя таким вещам… Если не возражаете, я сегодня опрокину пару рюмочек под рыбку.

Селим-бей улыбнулся:

– Ну это само собой…

– То есть ты хочешь сказать, что я пришел сюда, чтобы напиться? Селим-бей, так и поссориться недолго… Послушай, сынок! В твоем возрасте пить совершенно непозволительно, но мужчины вроде нас, умудренные годами, могут иногда пропустить по стаканчику. Кемаль-бей, у вас есть отец?

– Есть, господин…

– Он пьет?

– Иногда, как и вы.

– Ну тогда вы не станете стыдить меня, как этот Селим-бей. Человек не может считать постыдным то, что делает его отец.

Саид принес стаканы, и врач Селим, который, казалось, только что осуждал каймакама, не стал отказываться.

– Да ты куришь!

– Курю, господин.

– Жаль, не стоило привыкать…

По правде говоря, я не привык к сигаретам. С момента отъезда из Стамбула я выкурил всего три-четыре пачки, и сейчас от дыма у меня першило в горле. Но с этим приходилось мириться. Ведь как без сигареты показать, что я – политический преступник, гроза большого государства, а не юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло?

Мы сидели, глядя на развалюху с покосившейся печной трубой, разрушенными стенами и на дорогу перед ней.

Хотя улица в этот час была совершенно пуста, каймакам, наливая себе стакан ракы[10]10
  Крепкий алкогольный напиток.


[Закрыть], пригибался к полу. Селим-бей каждый раз сердился:

– На воре и шапка горит, – говорил он.

Каймакам глубоко вздыхал:

– Здесь не только стены имеют уши, здесь у ночи есть глаза, – оправдывался он. – Со всех сторон плетут интриги да сеют смуту. Если увидят, что я выпил стаканчик, завтра будут болтать: «Каймакама несли домой на руках, как мешок»… Будь я тут один, я бы и глазом не моргнул, но сейчас все иначе: «В развалинах дома родное семейство мое»[11]11
  Цитата из стихотворения турецкого поэта XIX в. Ашика Дертли.


[Закрыть].

Впрочем, после третьего стакана каймакам уже не задумывался о своем семействе, а как раз наоборот, изводил его колкими, язвительными фразами.

Когда же у него вырвалось слово, которое негоже говорить при детях, каймакам сказал:

– Кемаль-бей, сынок, ты уже взрослый мужчина, если не по возрасту, то по статусу… Так что я не стану понапрасну лицемерить…

Выпив последний стакан, каймакам пришел в необычайное возбуждение. Хотя было прохладно и сыро, он расстегнул ворот и, подняв голову к звездам, начал читать какие-то непонятные стихи со странным ритмом. Затем со слезами на глазах он повернулся ко мне и, ударяя себя кулаком в грудь, произнес:

– Ах, сынок, каков же этот твой тезка… Он был подобен неземному существу, которое, гуляя по Млечному Пути, случайно соскользнуло в наш мир. И не спрашивай, кто он такой… я все равно не скажу… К тому же, как каймакам, я не имею права произносить его имени, сынок, Кемаль Мурат-бей… Я буду часто читать тебе его стихи. Но имени не скажу ни при каких условиях…

Я улыбнулся:

– Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?

Собственно, я знал это.

Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:

– Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал…

Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.

Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.

Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре, как капает вода с тряпок, развешанных на веревке для просушки.

Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного ведра, с шумом и грохотом опрокинутого кошками. Грязная вода жирно поблескивала среди обломков камней. Я смотрел на все это и чувствовал, как невидимая рука сжимает мне сердце. Но каймакаму своей болтовней вновь удалось развеселить меня.

Он вдруг спросил:

– Как у вашей семьи с деньгами?

– Неплохо, господин, – ответил я.

– Я вот почему спрашиваю, вам ведь понадобятся деньги, чтобы жить здесь. У вас они есть?

– Полагаю, что да, господин.

– Что значит «полагаю»?

– У меня есть деньги, но я не знаю сколько. Отец дал мне небольшой кошелек, когда мы расставались.

Я достал из заднего кармана тщательно затянутый мешочек. Узлы на нем набухли от воды, когда я упал в реку Чине, и теперь никак не поддавались: пришлось развязывать их зубами.

– Вы до сих пор не открывали его?

– У меня были и другие деньги.

– И даже не полюбопытствовали?

– Отец предупредил меня: «Спрячь хорошенько… в пути не открывай, а то украдут!»

Каймакам засмеялся:

– Странный ребенок… даже не посмотрел… ну и ну!.. Если уж ты до сих пор терпел, то не стоит и сейчас открывать.

– Давайте откроем и пересчитаем… Посмотрим, хватит ли мне.

– Хватит, здесь достаточно… А если не хватит, всегда найдется решение. Впрочем, посмотри, если хочешь…

Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал и его маленькие глазки блестели, как у куницы.

Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол, и принялся считать их.

Отец был уверен, что деньги – главная угроза подрастающих детей, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.

Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:

– Сынок, это не просто деньги, ты богат как Крез!

– Если мне потребуется, отец пришлет еще…

– Вот это отец! Всем бы такого… Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел… И не приведи тебе бог сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах… Ты ведь неопытный юноша!

Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз, со страхом вглядывался в темноту и повторял: «Собери их».

Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.

Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.

За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.

Что касается денег, связанная с ними беда оказалась пострашнее.

В первые же дни Конституционной революции[12]12
  Революция 1908 г. в Османской империи.


[Закрыть] народ обвинил каймакама во взяточничестве.

Вместе с евреем-ростовщиком его посадили в телегу для мусора, надели обоим на головы венки из гнилых помидоров и под грохот газовых баллонов торжественно выгнали из города. Зрелище было ужасное.

Позже многие сочли меру слишком жестокой, а кое-кто даже поговаривал, что каймакама оклеветали. Я так и не узнал правды. Однако вполне допускаю, что он все же брал деньги, так как был не в силах устоять перед блеском золота, которое само шло к нему в руки. Должно быть, при этом он имел вид понурый и растерянный и, как и в ту ночь, тревожно озирался.