Текст книги "Отныне и вовек (сборник)"
Автор книги: Рэй Брэдбери
Жанр: Зарубежная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Рэй Брэдбери
Отныне и вовек (сборник)
Ray Bradbury
NOW AND FOREVER
Copyright © 2007 by Ray Bradbury
© Петрова Е., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Где-то играет оркестр
«Где-то играет оркестр»
Некоторые истории, будь то рассказы, повести или романы, создаются, как вы, наверное, догадываетесь, в результате какого-то одного, мгновенного, ясного озарения. Другие же рикошетом отскакивают от самых разных событий, составляющих нашу жизнь, и лишь по прошествии времени объединяются в законченное произведение.
Когда мне исполнилось шесть лет, мой отец, заядлый путешественник, перевез нас по железной дороге в Тусон, штат Аризона, где мы прожили ровно год в эпоху значительных перемен; для меня это было время увлекательных открытий. Городок, тогда еще совсем небольшой, стремительно развивался. Что может быть интереснее, чем расти вместе с городом? Там было вольготно, да к тому же у нас подобралась отличная компания.
Через год мы вернулись в Уокеган, штат Иллинойс, где я родился и провел первые годы жизни. Но в двенадцать лет меня опять увезли в Тусон, и новый переезд принес мне еще более увлекательные открытия, потому что жили мы за городом и я бегал в школу через пустыню, разглядывая по дороге диковинные кактусы, проворных ящериц, пауков, а иногда и змей; именно тогда, в седьмом классе, я начал писать.
Много позже, когда я провел почти год в Ирландии, где писал для Джона Хьюстона сценарий по роману «Моби Дик», мне попались на глаза произведения канадского юмориста Стивена Ликока. Среди всего прочего я обнаружил совершенно очаровательную книжицу, озаглавленную «Солнечные зарисовки маленького города».
Увлекшись этой книжкой, я даже пытался уговорить студию «Метро-Голдвин-Майер» снять по ней фильм. Напечатал несколько пробных страниц, чтобы показать, какой видится мне будущая экранизация. На студии не проявили к этому ни малейшего интереса, и у меня осталось начало сценария, воссоздающего атмосферу провинциального городка. При этом я не мог выкинуть из головы полюбившийся мне Тусон, исхоженный мною вдоль и поперек сначала в шесть лет, а потом в двенадцать, и сам начал писать пьесу и рассказ о городе, затерянном среди пустынь.
В те годы я нередко видел Кэтрин Хепберн, как в жизни, так и на экране; ее неувядаемая юность вызывала у меня огромное восхищение.
В 1956 году, когда ей было уже под пятьдесят, она снялась в фильме «Лето»[1]1
В 1956 году… она снялась в фильме «Лето». – Кинофильм «Лето» снят в 1955 году режиссером Дэвидом Лином по мотивам пьесы Артура Лоренца «Время кукушки».
[Закрыть]. Эта роль, можно сказать, заставила меня сделать ее главной героиней рассказа, тогда еще безымянного, но с очевидностью приближавшего меня к повести «Где-то играет оркестр».
А лет тридцать назад я посмотрел фильм «Ветер и лев» с Шоном Коннери; там звучала потрясающая музыка Джерри Голдсмита. Она так меня захватила, что я подобрал ее по слуху и сочинил слова – длинное стихотворение, которое легло на эту волшебную мелодию.
Так образовался еще один фрагмент мозаики под названием «Где-то играет оркестр»; между тем я начал работу над произведением, замысел которого еще не имел четких очертаний, хотя эпизоды, с моей точки зрения, наконец-то связались воедино: год жизни в Тусоне, когда мне было шесть лет; еще один год жизни там же, но уже в двенадцатилетнем возрасте; калейдоскоп впечатлений от Кэтрин Хепберн, в том числе и от ее блистательной актерской работы в фильме «Лето», а также мои стихи на музыку из фильма «Ветер и лев». Все это удачно сложилось вместе и подтолкнуло меня к написанию объемного пролога, за которым появилась на свет и сама повесть.
Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, как мне повезло: у меня скопились разные наметки, которые все время были под рукой и в конечном счете срослись в единое повествование – «Где-то играет оркестр». Еще мне повезло в том, что на моем пути встретилось немало помощников и помощниц. Одна из них, причастная к появлению этой повести, – моя добрая фея Энн Хардин, которая в последние годы приложила немало усилий к тому, чтобы это произведение увидело свет. Недаром ее имя стоит в посвящении.
Не скрою, у меня долгие годы теплилась надежда закончить повесть в обозримые сроки, чтобы сделать по ней пьесу или сценарий для Кэтрин Хепберн без оглядки на ее возраст. Кэти терпеливо ждала, но время шло, она стала уставать и в конце концов покинула этот мир. Единственное, что теперь в моих силах, – посвятить ей эту историю.
Посвящается Энн Хардин и Кэтрин Хепберн, с любовью
Глава 1
В пустынной местности вольготно было ветру, солнцу и кустам полыни, да еще тишине, которая робко тянулась кверху вместе с полевыми цветами. Сквозь эту тишину пролегали рельсы, и сейчас они задрожали.
Направлением с востока мчался, пыхтя огнем и паром, темный железнодорожный состав, который с грохотом проскочил мимо станции. Он едва-едва замедлил ход у платформы, усыпанной кружочками конфетти, – здесь проводники в незапамятные времена компостировали билеты. Локомотив притормозил ровно настолько, чтобы из вагона, как из катапульты, успел вылететь одинокий саквояж, за которым выпрыгнул и по инерции пробежал вперед молодой человек в неглаженом летнем костюме; поезд с ревом помчался дальше, словно знать не знал ни этой платформы, ни саквояжа, ни его владельца, а тот, спотыкаясь, сделал еще несколько шагов и остановился, чтобы оглядеться, благо пыль уже слегка осела и в предрассветной дали проступили силуэты домов.
– Черт побери, – забормотал он. – Оказывается, тут что-то есть.
Ветер развеял пыль, приоткрыв еще какие-то крыши, шпили и верхушки деревьев.
– Зачем? – спросил он шепотом. – Почему я здесь?
И еле слышно ответил самому себе:
– Потому что.
Глава 2
Потому что.
В полусне прошлой ночи ему являлись слова, проступавшие на внутренней стороне век. С закрытыми глазами он читал бегущие строки:
Где-то играет оркестр,
И трубы его слышны
Подсолнухам и матросам
На службе чужой луны.
Частая дробь барабана
Дрожит под пятой времен
И летние помнит туманы,
И год, что еще не рожден.
– Погоди-ка, – услышал он свой голос. Стоило ему открыть глаза, как слова исчезли. Он оторвал голову от подушки, но передумал и снова улегся.
И опять на внутренней стороне закрытых век читалось, как по писаному:
Грядущее видится былью
И пахнет седой стариной
И древней египетской пылью,
Сиренью и мглой ледяной.
Персик, созревший на ветке,
Солнцем согрел мирок,
Где мумия в каменной клетке
О будущем даст урок.
Тут веки у него дрогнули и сами собой крепко зажмурились, словно желая кое-что подправить, а то и стереть дочиста.
Потом он стал глядеть в темноту, и строчки заново поплыли в сумерках его сознания, а слова были такие:
Дети выходят на берег,
Чертят судьбу на песке,
Смерти они не верят,
Что бродит невдалеке.
Где-то играет оркестр.
Лето плывет вперед.
Здесь никому не спится
И больше никто не умрет.
Слышится стук сердечный,
Бьет в барабан луна.
Рядом проходит Вечность,
Но поступь ее не слышна.
– Это уж слишком, – услышал он свой шепот. – Это чересчур. Больше не могу. Неужели вот так и сочиняются стихи? Откуда что берется? Надеюсь, это все? – размышлял он.
И безо всякой уверенности, опустив голову на подушку, закрыл глаза – а в них опять поплыли строки:
Где-то скитается старость,
Летний обходит зной
И спит на полях пшеничных,
Чтоб там молодеть с луной.
Где-то печалится детство,
Знавшее скорбь и прах,
И мечется, как в лихорадке,
А рядом маячит страх.
Жизнь приготовит им ужин,
Застолье на много миль.
Бессилье наполнится силой,
А яства покроет гниль.
Где-то играет оркестр –
Кто слышит, тот вечно юн,
И в танце кружится с ветром
Июнь… И опять… июнь.
И Смерть, не в ладах с собою,
Умолкнет перед судьбою.
Июнь… И опять… июнь…
В глазах осталась только непроглядная темень. Сумерки выдались тихими.
Он лежал и недоуменно смотрел в потолок, широко раскрыв глаза. Повернулся на бок, взял с тумбочки почтовую открытку и принялся разглядывать изображение.
Наконец он приглушенно спросил:
– А счастье-то мне выпало?
И сам себе ответил:
– Нет.
Он медленно-медленно выбрался из постели, оделся, спустился по лестнице, поехал на вокзал, купил билет и сел в первый поезд направлением на запад.
Глава 3
Потому что.
Странное дело, подумал он, разглядывая убегающие вдаль рельсы. Этой точки на карте нет. Но, как только поезд притормозил, я спрыгнул, потому что…
Он обернулся и над обветшалым привокзальным домиком, утопающим в песчаных волнах, заметил истерзанный ветрами указатель: «САММЕРТОН, ШТАТ АРИЗОНА».
– К вашим услугам, сэр, – послышался голос.
Опустив взгляд, путешественник увидел светловолосого, ясноглазого человека средних лет, который сидел на хлипком крыльце, отклонившись назад, в тень. Над ним висела целая коллекция форменных фуражек с различными надписями: «КАССИР», «НОСИЛЬЩИК», «СТРЕЛОЧНИК», «ДЕЖУРНЫЙ», «ВОДИТЕЛЬ ТАКСИ». А на голове у него красовалась фуражка с ярко-красной надписью, вышитой на кокарде: «НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ».
– Чего изволите, – продолжал он, пристально глядя на незнакомца, – билет на ближайший поезд? Или такси до «Герба египетских песков»? Два квартала езды.
– Сам не знаю. – Молодой человек утер пот со лба и, прищурившись, огляделся вокруг. – Я только что сошел с поезда. Точнее, спрыгнул. Неизвестно зачем.
– Всегда надо действовать по наитию, – сказал начальник станции. – Глядишь – и повезет: из огня попадешь не в полымя, а в озерную прохладу. Ну, что будем делать?
Ему пришлось долго ждать ответа.
– Такси до «Герба египетских песков», два квартала езды, – скороговоркой выпалил приезжий. – Решено!
– Отлично, хотя египтян в здешних песках не встретишь[2]2
…египтян, в здешних песках не встретишь… – Помимо прямого смысла, в этой фразе есть и переносный: «египтяне» (Egyptians) – шутливое прозвище жителей южной части штата Иллинойс, населяющих г. Кейро (Cairo, Каир) и его окрестности.
[Закрыть] и дельту Нила не увидишь. А до Каира, что в штате Иллинойс, тысяча миль на восток. Зато гербов, на мой взгляд, у нас предостаточно.
Местный житель поднялся с кресла и, сняв фуражку начальника станции, сменил ее на другую, таксистскую. Когда он наклонился за саквояжем, приезжий спросил:
– Разве можно вот так покидать?..
– Станцию? А что ей сделается? Рельсы ведут куда следует, красть тут нечего, а ближайший поезд – только через пару дней. Пошли.
Он подхватил саквояж и направился из этого уныния за угол.
Позади станции никакого такси не было и в помине. Там стоял довольно симпатичный статный белый конь, ожидавший ездоков. Он был запряжен в небольшую крытую повозку с высокими бортами и выписанной сбоку рекламой: «Пекарня Келли. Свежий хлеб».
По знаку водителя такси приезжий запрыгнул на козлы. Устроившись в тени под козырьком, он втянул носом воздух.
– Необыкновенный запах, правда? Большая редкость в наше время, – сказал водитель такси. – Только что развез пять дюжин хлебов!
– Благоухание, – откликнулся молодой человек, – как в райском саду наутро после творения.
Таксист вскинул брови.
– Интересно, – произнес он, – почему газетчик с задатками писателя решил посетить город Саммертон, штат Аризона?
– Потому что, – ответил приезжий.
– Потому что? – переспросил пожилой таксист. – Это одна из самых веских причин на свете. Оставляет большой простор для толкования.
Взобравшись на облучок, он с нежностью посмотрел на заждавшегося конягу, цокнул языком и негромко скомандовал:
– Н-но, Клод.
И конь, услышав свое имя, повез их в город Саммертон, штат Аризона.
Глава 4
Воздух, раскаленный с самого утра, постепенно сменился прохладой, когда дорога нырнула под сень деревьев.
Приезжий подался вперед:
– А как вы угадали?
– Что? – спросил кучер.
– Что я писатель, – пояснил молодой человек.
Кучер глянул на проплывавшие мимо деревья и понимающе кивнул.
– У тебя язык шлифует слова на выходе. Ты говори, говори.
– О Саммертоне чего только не болтают, я сам слышал.
– Много кто слышит, да редко кто приезжает.
– Например, что ваш город словно из другого пространства и времени – исчезающий, что ли. Хочу верить, он уцелеет.
– Дай взглянуть тебе в глаза, – попросил возница.
Газетчик повернулся и посмотрел прямо на него.
Извозчик опять кивнул:
– Ага, еще не замутились. Надеюсь, ты видишь то, на что смотришь, и говоришь от сердца. Милости прошу. Фамилия моя Калпеппер. Зовут Элиас.
– Мистер Калпеппер, – молодой человек дотронулся до его плеча, – Джеймс Кардифф.
– Надо же! – изумился Калпеппер. – Звучные фамилии. Калпеппер и Кардифф. Можно подумать, дорогие адвокаты, архитекторы, издатели. Прямо как по расчету. Был Калпеппер, теперь добавился Кардифф.
В тени деревьев коняга Клод прибавил ходу.
Пока они ехали по улицам, Элиас Калпеппер, указывая то направо, то налево, не умолкал ни на миг.
– Вот тут конверты делают. Отсюда ведет начало вся наша переписка. Это парогенераторная станция, когда-то пар давала. Позабыл, для чего. А сейчас проезжаем редакцию «Калпеппер Саммертон ньюс». Если раз в месяц случается новость, она попадает в газету! Четыре полосы крупного набора, удобного для чтения. Как видишь, мы с тобой, так сказать, одного поля ягоды. Только ты, разумеется, не правишь лошадьми и не компостируешь билеты.
– Где уж мне! – сказал Джеймс Кардифф, и они добродушно посмеялись.
– А это, – продолжал Элиас Калпеппер, когда Клод, описав дугу, свернул в переулок, где соединялись кронами вязы, дубы и клены, вплетая голубое небо в свой причудливый зеленый узор, – это Нью-Санрайз. Самый богатый район. Вот здесь живет чета Рибтри, по соседству – семейство Таунвей. А там…
– Боже! – воскликнул Джеймс Кардифф. – Эти лужайки перед домами! Взгляните, мистер Калпеппер!
На всем пути за каждым забором толпились подсолнухи; их круглые, как циферблат, физиономии караулили солнце, чтобы открыться с рассветом и замкнуться в себе с наступлением сумерек: на одном пятачке, под вязом, их уместилось не менее сотни, на другом – сотни две, а далее – до пяти сотен.
Вдоль обочин тоже выстроились мощные стебли, увенчанные темноликими циферблатами в желтой оправе.
– Как будто вышли поглазеть на уличную процессию, – сказал Джеймс Кардифф.
– И впрямь, – отозвался Элиас Калпеппер. Он сделал неопределенный жест рукой.
– Кстати сказать, мистер Кардифф. Давненько у нас не бывало репортеров. В наших краях ничего не происходит аж с тысяча девятьсот третьего года, когда случился Малый потоп. Или с две тысячи второго, если говорить о Большом потопе. Мистер Кардифф, что журналисту ловить в городке, где никогда ничего не происходит?
– Так уж и ничего, – смешался Кардифф.
Он поднял глаза, вглядываясь в открывающийся перед ним город. Сейчас ты здесь, подумал он, а вскоре тебя как пить дать не будет. Я кое-что знаю, но не скажу. Суровая правда может тебя погубить. Мой разум открыт, но рот на замке. Будущее неясно и шатко.
Мистер Калпеппер вытащил из кармана пластик мятной жевательной резинки, отправил в рот, сняв обертку, и стал жевать.
– Вы знаете что-то, чего не знаю я, мистер Кардифф?
– Правильнее будет сказать, – заметил Кардифф, – это вы знаете о Саммертоне нечто такое, чего не сказали мне.
– Коли так, мы оба, надеюсь, раскроем карты.
С этими словами Элиас Калпеппер слегка натянул вожжи, направив Клода к покрытой гравием подъездной дорожке, которая вела сквозь подсолнухи к частному дому с вывеской над крыльцом: «Герб египетских песков». Сдаются комнаты».
Калпеппер не обманул.
Река Нил вблизи не просматривалась.
Глава 5
В этот самый миг на двор въехал, разинув темную заиндевелую пасть окошка над прилавком, допотопный фургон-ледник, который тащила кляча, мечтающая освежиться своим антарктическим грузом. Впервые за долгие годы Кардифф явственно ощутил на языке вкус льдинки.
– Вот и мы, – сказал развозчик льда. – Денек-то жаркий. Давай налетай.
Он кивнул на заднюю часть своего фургона. Словно что-то его подтолкнуло, Кардифф спрыгнул с хлебной повозки, обежал фургон и почувствовал, как его рука – рука десятилетнего мальчишки – тянется в темноту, за прилавок, и хватает острую сосульку. Отступив назад, он протер ею лоб. Другая рука сама собой полезла в карман и вытащила носовой платок, чтобы не холодило пальцы. Причмокивая сосулькой, Кардифф отошел в сторону.
– Ну и как ощущение? – донесся до него голос Калпеппера.
Кардифф лизнул лед еще раз:
– Как от прохладных крахмальных простыней.
И только потом обернулся в сторону тротуара.
А улица оказалась такой, что уму непостижимо. Крыши всех без исключения домов, будто только сегодня просмоленные, были покрыты свежей дранкой или новехонькой черепицей. Детские качели на каждой террасе висели безупречно ровно. Окошки блестели, словно щиты Вальхаллы[3]3
Вальхалла (Вальгалла, Валгалла, др.-исл. Valholl) – в германо-скандинавской мифологии – небесный чертог для павших в бою воинов. Согласно легенде, представляет собой гигантский зал с крышей из позолоченных щитов. Одни источники трактуют Вальхаллу как рай, другие сближают ее с адом.
[Закрыть], что вспыхивают золотом в лучах рассвета и заката, а в полдень серебрятся, как зеркальный родник. За оконными рамами виднелись полки домашних библиотек, на которых в тесноте, да не в обиде соседствовали безмолвные хранительницы мудрости. Под каждой водосточной трубой стояла бочка для сбора дождевой воды. На каждом заднем дворике были в этот день разложены ковры, выбитые так тщательно, что начинало казаться, будто выколоченную из них старину унесло ветром, а на месте прежних узоров проросли новые, еще затейливее. С каждой кухни доносились запахи, сулившие утоление любого голода, а позже тихий вечер для размышлений о тех пиршествах, что ждут к юго-юго-западу по направлению от души.
Все, все безупречное, гладкое, свежее, с иголочки, красивое – идеальный город посреди идеального сочетания тишины и невидимых глазу хлопот и забот.
– Ну, что высмотрел? – спросил Элиас Калпеппер.
Не открывая глаз, Кардифф покачал головой, потому как ничего не высмотрел, а просто размечтался.
– Не могу объяснить, – прошептал в ответ Кардифф.
– А ты попробуй, – настаивал Элиас Калпеппер.
Кардифф еще раз покачал головой, переполняемый почти невыразимым счастьем.
Размотав носовой платок, он бросил в рот остаток сосульки, с хрустом разгрыз и стал подниматься по ступеням крыльца, гадая, что же будет дальше.
Глава 6
Джеймс Кардифф замер в молчаливом изумлении.
Никогда в жизни он не видел такой длинной веранды, какая тянулась вдоль стены «Герба египетских песков». Там уместилась целая шеренга белых плетеных кресел-качалок – он даже сбился со счету. В креслах отдыхали моложавые, еще не достигшие преклонных лет мужчины, щегольски одетые, свежие, будто только что из душа, с зачесанными назад волосами. Кое-где сидели и женщины, лет за тридцать, но еще не под сорок; их открытые платья были выкроены будто из одних и тех же обоев с розочками, орхидеями или гардениями. Стрижки всех мужчин выдавали руку одного парикмахера. Изящные укладки женщин, как блестящие шлемы парижской работы, были выполнены задолго до рождения Кардиффа. Все кресла дружно раскачивались вперед-назад, подобно легким волнам прибоя, которые беззвучно и безмятежно повинуются одному и тому же океанскому бризу.
Как только Кардифф ступил на веранду, все кресла-качалки разом замерли, все лица, сверкая улыбками, повернулись к нему, и множество рук взметнулось в молчаливом приветствии. Он кивнул, и белые летние кресла опять закачались под шелест тихой беседы.
Разглядывая это собрание элегантных людей, Кардифф думал: «Странно – так много мужчин средь бела дня просиживает без дела. Непривычное зрелище».
В сумраке за дверным проемом, забранным защитной сеткой, раздался звон крохотного хрустального колокольчика.
– Суп готов, – объявил женский голос.
В считаные секунды плетеные кресла опустели, и отдыхающие гуськом устремились в дом, не прерывая беседы.
Он хотел было последовать за ними, но помедлил и обернулся.
– Что это? – прошептал он.
Позади стоял Элиас Калпеппер, бережно опустивший саквояж на пол, к ногам владельца.
– Эти звуки, – продолжал Кардифф. – Где-то…
Элиас Калпеппер тихо рассмеялся:
– Да это же городской оркестр – у него выступление в четверг вечером. Репетирует сокращенную версию «Тоски»: Тоска бросается вниз с башни и через две минуты приземляется.
– «Тоска», – повторил Кардифф и прислушался к далеким звукам духовых инструментов. – «Где-то…»
– Заходи, – сказал Калпеппер, придерживая для Джеймса Кардиффа дверь с сеткой.
Глава 7
В сумраке холла Кардиффу показалось, будто он вошел в прохладную летнюю кухню, где пахнет сливками, что хранятся в больших флягах, спрятанных подальше от солнца, где ледники сочатся тайной влагой, где на кухонных столах лежат свежевыпеченные хлебцы, а на подоконниках остывают пироги.
Кардифф сделал еще шаг и вдруг понял: в здешних краях он будет спать по девять часов кряду и вскакивать, как в детстве, с восходом солнца, ликуя оттого, что жизнь не кончается, что мир по утрам рождается вновь, что в груди бьется сердце, а в запястьях стучит пульс.
Тут он услышал чей-то смех. Это смеялся он сам, ошеломленный своей неизъяснимой радостью.
Откуда-то сверху донеслись звуки шагов. Кардифф поднял взгляд.
По ступеням спускалась – но при виде его замерла – самая прекрасная женщина на всем белом свете.
Где-то, когда-то, от кого-то он слышал: закрепи изображение, пока не поздно. Так говорили первые фотоаппараты, которые ловили свет и переносили озарение в камеру-обскуру, чтобы реактивы в фаянсовых плошках могли вызвать пленных призраков. Лица, пойманные в полдень, проявлялись в кислотном растворе: глаза, губы, а вслед за тем и таинственная плоть – сама красота, или надменность, или детская резвость, принужденная к неподвижности. В темноте эти фантомы трепетали под химической рябью, пока ритуальные жесты не извлекали их на поверхность, преображая время в вечность, которую можно брать в руки когда пожелаешь – даже после того, как теплая плоть исчезнет.
Вот так же и с этой женщиной: в яркий полдень на ступенях мелькнуло чудо; оно сошло в прохладную тень холла, чтобы явиться в пучке солнечного света у порога столовой. Навстречу руке Кардиффа медленно выплыла ладонь, следом показались запястье, локоть, плечо и, наконец, словно из фотографического проявителя, возникли призрачные очертания милого лица – так цветок раскрывает свою красоту, встречая рассвет. Пронзительные, яркие, летне-синие глаза весело сияли, разглядывая его, будто бы и сам он только что появился из той волшебной ряби, в которой плавают воспоминания, готовые спросить: «Узнаешь?»
«Узнаю!» – подумал он.
«Неужели?» – послышался ему отклик.
«Конечно! – воскликнул он, не произнося ни слова. – Я всегда надеялся тебя вспомнить».
«Ну, что ж, – сказали ее глаза, – будем друзьями. Возможно, в другом времени мы уже встречались».
– Нас ждут, – поторопила она вслух. «Именно так, – подумал он, – нас с тобой вместе!»
И он заговорил:
– Как вас зовут?
«Можно подумать, ты не знаешь», – ответила она молча.
Это было имя женщины, умершей четыре тысячи лет назад; образ ее затерялся в египетских песках, а теперь, в летний полдень, появился снова, но уже в другой пустыне, где обветшал перрон и замолчали рельсы.
– Нефертити, – выговорил он. – Дивное имя. Означает «Прекрасная пришла».
– Надо же, – откликнулась она, – вы угадали.
– Когда мне было три года, меня повели смотреть сокровища Тутанхамона, – сообщил он. – Я разглядывал его золотую маску и воображал, что это мое лицо.
– Ну правильно, так и есть, – ответила она. – Просто вы никогда этого не замечали.
– Не верю своим ушам!
– Надо верить, тогда все сбудется. Есть хотите?
«Так хочу, что просто умираю», – подумал он, не сводя с нее глаз.
– Тогда вперед, – рассмеялась она, – пока не расхотелось.
И повела его на летний пир богов.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?