Текст книги "Летнее утро, летняя ночь (сборник)"

– Мисс Бидвелл, вы меня слышите? – спросил он.

Молчание.

– Мисс Бидвелл, у меня к вам просьба.

Щелк.

– Не могли бы вы открыть дверь и выглянуть на улицу? – проговорил он.

– Она дала отбой, – сообщила Хелен. – Соединить заново?

– Нет, благодарю. – Он повесил трубку.

Ни в лучах рассвета, ни в теплый полуденный час, ни с наступлением сумерек из ее дома не донеслось ни звука. Через дорогу, в бакалейном магазинчике, стоял за прилавком мистер Уидмер, который твердил про себя: ну и дура! Что бы там между ними ни произошло – просто дура. Но все равно: еще не поздно. Пусть руки стали дряблыми и морщинистыми – это все же руки. Ее старый знакомец, проделавший далекий путь, остался, судя по виду, неприкаянным. Некоторые сознательно выбирают такую судьбу: они, как безумные, жаждут, чтобы вид за окном менялся каждую неделю, каждый месяц, каждый год, но с возрастом начинают сознавать, что всего лишь коллекционируют никчемные дороги и ненужные города, не более основательные, чем киношные декорации, и провожают глазами людей-манекенов, которые мелькают в витринах за окном медленного ночного поезда. Этот старик прожил жизнь среди тех, кому был безразличен, ведь он никогда и нигде не задерживался настолько, чтобы хоть кто-то обеспокоился, проснется ли он на рассвете или уже обратился в прах. Но вот он вспомнил «ее» и только тогда понял, что она среди них – единственная живая душа. Опоздав совсем чуть-чуть, он все же вскочил в последний вагон, сошел на нужной станции, дошагал сюда пешком и оказался у нее на лужайке, чувствуя себя последним идиотом; еще одна такая ночь – и он больше не вернется.

Это была третья ночь. Мистер Уидмер уже надумал перейти через дорогу, устроить пожар на крыльце дома мисс Бидвелл и вызвать пожарных. Тогда она точно выскочит на улицу, прямо в объятия к своему старичку, ей-богу!

Хотя… Так, стоп!

Мистер Уидмер поднял глаза к потолку. Наверху, на чердаке, – разве там не найдется средства против гордыни и времени? Нет ли там, в пыли, какого-нибудь наступательного оружия, подходящего к случаю? Чего-нибудь старого, как они сами – мистер Уидмер, старик и старушка? Когда на чердаке в последний раз была уборка? Никогда.

Нет, это уж чересчур. Ему не хватит решимости!

И все же это была последняя ночь. Оружие требовалось прямо сейчас.

Минут через десять раздался голос жены:

– Том, Том! Что за грохот? С чего это тебя на чердак понесло?

* * *

Старик появился в половине двенадцатого. Остановившись неподалеку от дома, лишенного ступенек, он как будто раздумывал, что бы еще предпринять, а потом быстро шагнул вперед и посмотрел под ноги.

Мистер Уидмер, замерев у верхнего окна, шептал:

– Ну давай, давай!

Старик нагнулся.

– Бери же! – выкрикнул мистер Уидмер.

Старик запустил руки в траву.

– Обмахни! Знаю, знаю, она вся в пыли. Но еще сгодится. Смахни пыль, играй!

Старик поднял с земли гитару, которую обнаружил при свете луны прямо посреди лужайки. Прошло немало времени, прежде чем он начал перебирать струны.

– Не тяни! – прошептал мистер Уидмер.

Прозвучал первый робкий аккорд.

– Давай! – молил мистер Уидмер. – Чего не добился голос, того добьется музыка. Вот так! Играй! Отлично, не останавливайся! – заклинал мистер Уидмер.

А сам думал: пой под окнами, пой под яблонями, пой у черного хода, пока гитарные аккорды не проберут ее до костей, пока у нее не польются слезы. Заставишь женщину плакать – считай, ты победил. Всю ее гордыню как рукой снимет, и музыка тебе в этом поможет. Пой ей песни, спой «Женевьеву», спой «Встретимся вечером в сонной стране», потом «Мы плывем по лунному заливу», потом «Длинную тропинку», припомни все старые летние песни, любые знакомые, негромкие, милые песни, пой мягко и тихо, легко перебирая струны, пой, играй, и, возможно, услышишь, как в замке поворачивается ключ!

Он прислушался.

Звуки гитары были чистыми и нежными, как ночные капельки росы, а через полчаса старик стал напевать, но так тихо, что никто его не слышал, кроме той, что была рядом, за стеной, в кровати, а может, у темного окна.

Мистер Уидмер улегся в постель и битый час лежал без движения, слушая далекую гитару.

* * *

Наутро миссис Терл сказала:

– Видела я этого бродягу.

– Неужели?

– Всю ночь на лужайке топтался. Бренчал на гитаре. Можете себе представить? До чего доводит старческий маразм! А кстати, кто он такой?

– Понятия не имею, – ответил мистер Уидмер.

– В шесть утра он двинулся со своей гитарой вдоль по улице, – сказала миссис Терл.

– Вот как? И не возвращался?

– Нет.

– Дверь-то ему так и не открыли?

– Конечно нет. А с какой стати?

– Да так. Вот увидите, он к ночи опять явится.

Покупательница ушла.

Сегодня все решится, думал мистер Уидмер. Еще одна ночь. Он теперь не отступит. Теперь, когда у него есть гитара, он непременно сделает еще одну попытку, и сегодня к ночи все уладится. Мистер Уидмер, насвистывая, хлопотал у себя в магазинчике.

У тротуара притормозил фургон; из кабины вылез Фрэнк Хендерсон, держа в руках пилу и ящик со столярными инструментами. Он обошел фургон и выгрузил из кузова десятка два свежих, смолистых, ароматных досок.

– Здоро́во, Фрэнк, – окликнул его мистер Уидмер. – Как успехи в плотницком деле?

– Сегодня пофартило, – ответил Фрэнк, сортируя ровные желтые доски и блестящие стальные гвозди. – Заказ получил.

– Где?

– У мисс Бидвелл.

– Это правда? – У мистера Уидмера привычно заколотилось сердце.

– А то как же! Час назад позвонила. Желает, чтобы я новые ступеньки к парадному крыльцу приладил. Прямо сегодня.

Мистер Уидмер прирос к месту, глядя на руки плотника, на молотки и гвозди, на добрый, свежий, качественный тес. Солнце поднималось все выше, день выдался погожий.

– Понятно, – сказал мистер Уидмер, взваливая на плечо пару досок. – Давай-ка подсоблю.

Они перешли через мостовую и зашагали бок о бок по зеленой лужайке к дому мисс Бидвелл, неся с собой доски, пилу и гвозди.

Хлеб из прежних времен

1951

Поздним вечером, возвращаясь из кино, мистер и миссис Уэллс зашли в небольшой магазинчик, который облюбовали за тихое кафе с горячей выпечкой. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс сделала заказ:

– Бутерброд с запеченным окороком на пеклеванном хлебе.

Мистер Уэллс взглянул на прилавок: там лежала темная буханка.

– Надо же, – пробормотал он, – хлеб из прежних времен… озеро Дрюс…

Вечерний сеанс, поздний час, безлюдное кафе – привычный ход вещей. От любой мелочи на него накатывали волны памяти. Запах осенних листьев или порывы ночного ветра могли разбередить душу и вызвать поток воспоминаний. Теперь, в этот призрачный час, после кино, в пустом магазинчике он увидел буханку ржаного хлеба и, как бывало уже тысячи раз, перенесся в прошлое.

– Озеро Дрюс, – повторил он.

– Что? – подняла на него глаза жена.

– Полузабытая история, – выговорил мистер Уэллс. – В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать лет, я пригвоздил такой вот пеклеванный хлеб к стенке комода, прямо над зеркалом…

На твердой глянцевой корочке этого каравая были вырезаны имена всех парней, приехавших на озеро Дрюс: Том, Ник, Билл, Алек, Пол, Джек. В тот раз пикник удался на славу! Они даже успели загореть, пока с грохотом неслись по пыльным дорогам. А дороги в ту пору и впрямь были пыльными: за машиной вздымались клубы бурой присыпки. И добраться до озера было вдвойне приятней, чем годы спустя, когда появилась возможность выходить из машины безупречно чистым и невзлохмаченным.

– Тогда мы в последний раз собрались нашей компашкой, – сказал мистер Уэллс.

Потом люди разбегаются – колледж, работа, женитьба. В скором времени оказывается, что и компания у тебя нынче совсем другая. Но прежней легкости и бесшабашности не будет больше никогда.

– Я вот о чем подумал, – сказал мистер Уэллс. – Сдается мне, мы уже тогда понимали, что эта наша вылазка, скорее всего, будет последней. Такая тоска впервые накатывает после школьного выпускного. Правда, в скором времени убеждаешься, что приятели никуда не делись и можно жить спокойно. А где-то через год начинаешь понимать, что твой мир меняется. И возникает желание напоследок что-нибудь отчебучить, пока не поздно. Друзья еще не разбежались, приехали домой на каникулы, все холостые – сам бог велел прокатиться с ветерком и окунуться в прохладное озеро.

Мистер Уэллс помнил то особенное летнее утро, когда он взял отцовский «форд»: они с Томом лежали под машиной и, вытянув руки вверх, чинили то одно, то другое, а сами трепались о технике, о женщинах и о планах на будущее. Потом стало жарко. Том не вытерпел и сказал:

– Надо бы на озеро сгонять.

Только и всего.

А вот поди ж ты: по прошествии сорока лет помнятся все подробности – как заезжали за приятелями, как с воплями мчались под зелеными кронами деревьев.

– Вот вам! – хохотал Алек, стукая каждого по темени буханкой ржаного хлеба. – Это про запас, если сэндвичей не хватит.

Сэндвичи лежали в корзине – их приготовил Ник, не пожалев чеснока; потом, когда закрутились романы с девушками, тяга к чесноку пошла на убыль.

Втиснувшись по трое на переднее и заднее сиденья и обняв друг друга за плечи, они помчались по раскаленным, пыльным проселочным дорогам; в жестяном тазу постукивал кусок льда, прихваченный для охлаждения пива, которое предполагалось купить по пути.

Чем же был примечателен тот день, если сорок лет спустя он вспомнился столь живо, ярко и выпукло? Возможно, каждый из приятелей задавался тем же вопросом. За несколько дней до пикника он нашел сделанную четверть века назад фотографию своего отца в окружении университетских однокашников. Этот снимок чем-то его зацепил – обострил до предела чувство быстротечности времени, напомнил, как стремительно уносятся назад годы юности. А ведь сделай он тогда свою собственную фотографию – и четверть века спустя его дети не поверили бы своим глазам: надо же, такой молодой, незнакомец из незнакомого, безвозвратного времени.

Возможно, потому они и отправились на тот прощальный пикник – каждый подозревал, что по прошествии времени они, завидев друг друга, станут переходить на другую сторону улицы, а если столкнутся нос к носу, то будут говорить: «Надо бы нам как-нибудь собраться!» – вовсе не имея этого в виду. А может, причина крылась в другом, только мистеру Уэллсу сейчас вспомнилось, какой стоял плеск, когда они ныряли с пирса под желтым солнцем. А потом было пиво с бутербродами в тени деревьев.

«Пеклеванный хлеб так и остался нетронутым, – вспомнил мистер Уэллс. – Забавно: будь мы чуть голоднее, нарезали бы его ломтями, и эта буханка на прилавке не пробудила бы никаких мыслей».

Растянувшись под деревьями в какой-то золотистой истоме, рожденной из пива, солнца и мужской солидарности, они дали зарок встретиться через десять лет у здания суда в первый день нового, тысяча девятьсот двадцатого года, чтобы посмотреть, как у них сложится жизнь. Беззлобно подкалывая друг друга, они вырезали на буханке свои имена.

– А на обратном пути, – сказал вслух мистер Уэллс, – мы распевали «Мунлайт-Бэй».

Он вспомнил, как они мчались сквозь жаркую, сухую тьму и вода с их плавок стекала на тряский дощатый пол автомобиля. Ехали окольными дорогами, просто от балды – и это было самой веской причиной.

– Спокойной ночи.

– Пока.

– Ну давай.

Домой Уэллс добрался уже за полночь и тут же рухнул в постель.

А утром насадил ту буханку пеклеванного хлеба на гвоздь, вбитый в комод.

– Я чуть не заплакал, когда через два года приехал из колледжа и узнал, что мать выбросила ее в мусоросжигатель.

– А в двадцатом-то году что было? – напомнила жена. – В Новый год?

– Да ничего особенного, – ответил мистер Уэллс. – В полдень я случайно оказался около здания суда. Шел снег. Раздался бой часов. Мать честная, подумал я, мы ведь условились встретиться на этом месте именно сегодня! Подождал пять минут. Не прямо перед зданием суда, нет. Перешел на другую сторону. – Он помолчал. – Никто не появился.

Он встал из-за стола и оплатил счет.

– И еще, пожалуйста, вот тот ненарезанный хлеб из муки грубого помола, – добавил он.

Когда они с женой шли домой, он заговорил:

– У меня возникла сумасшедшая мысль. Я часто думаю, что стало с нашими парнями.

– Ник все еще в городе, открыл свое кафе.

– А остальные? – Раскрасневшись, мистер Уэллс заулыбался и стал размахивать руками. – Разъехались кто куда. Том, видимо, в Цинциннати. – Он покосился на жену. – Пошлю-ка я ему этот хлеб, просто от балды!

– Но ведь…

– Решено! – засмеялся он и ускорил шаг, похлопывая ладонью по буханке. – Пусть вырежет на корочке свое имя и перешлет всем нашим по кругу, если знает их адреса. А под конец – мне, с автографами!

– Послушай, – сказала она, взяв его под руку, – зачем себя расстраивать? Ты уже много раз проделывал нечто похожее, да только…

Он не слушал. «Почему такие идеи не приходят в голову днем? – размышлял он. – Почему они всегда лезут в голову после захода солнца? С утра первым делом, ей-богу, – думал он, – отправлю этот хлеб Тому, а он перешлет дальше. И точно такая же буханка, какую выбросили и сожгли, вернется ко мне! Чем плохо?»

– Посмотрим, – сказал он, когда жена отперла входную дверь, затянутую сеткой, и впустила его в душный дом, встретивший их молчанием и теплой пустотой. – Посмотрим. Мы еще распевали «Плыви, плыви, челнок, плыви», как сейчас помню.

* * *

Утром он спустился по лестнице в холл, залитый прямыми лучами солнца, и на мгновение застыл, побритый, пахнущий свежестью зубной пасты. Солнце било во все окна. Он заглянул в столовую, где уже был подан завтрак.

Там хозяйничала жена. Она неторопливо и размеренно нарезала пеклеванный хлеб.

Сев к столу, освещенному солнцем, он потянулся за газетой.

Жена взяла только что отрезанный ломтик хлеба и чмокнула мужа в щеку. Он погладил ее по руке.

– Тебе один или два тоста, дорогой? – заботливо спросила она.

– Пожалуй, два, – ответил он.

Крик из-под земли

1951

Меня зовут Маргарет Лири. Мне десять лет, учусь в пятом классе. Ни братьев, ни сестер у меня нет. Зато родители хорошие, только со мной совсем не занимаются. Мы и представить не могли, что нам придется разбираться с убийством одной женщины. Ну, близко к тому.

Когда живешь на такой улице, как наша, даже в голову не приходит, что может произойти какой-нибудь страшный случай: что стрельба начнется или человека ножом пырнут или закопают живьем чуть ли не у тебя во дворе! А когда что-нибудь такое приключается, просто отказываешься верить. Как ни в чем не бывало делаешь себе бутерброд или печешь пироги.

Сейчас расскажу, как все случилось. Дело было в июле, в самую жару, вот мама и говорит:

– Маргарет, сбегай-ка за мороженым. Сегодня суббота, папа будет обедать дома, надо его побаловать.

Побежала я через пустырь – это прямо за нашим домом. Пустырь огромный. Мальчишки там всегда в бейсбол играли, хотя под ногами полно битого стекла и всякого мусора. Иду я, значит, домой с мороженым, никого не трогаю – тут-то все и началось.

Слышу – женский голос кричит. Я постояла, прислушалась.

Голос шел из-под земли.

Действительно, кричала какая-то женщина, которую засыпали слоем стекла, камней и мусора, – жутко так кричала, с надрывом, просила, чтобы ее откопали.

Перепугалась я до смерти. А она все кричит, глухо так.

Тут я как припустила! Упала, вскочила – и дальше бегу.

Кое-как добралась до дому; там мама – хлопочет себе на кухне и не знает самого главного: что у нас, чуть ли не за домом, какую-то тетеньку живьем закопали и она теперь зовет на помощь.

– Мам! – кричу.

– Не стой, мороженое растает, – говорит мама.

– Да ты послушай, мама! – говорю.

– Неси в холодильник, – велела мама.

– Слушай, мам, у нас на пустыре женщина кричит.

– И руки вымой, – сказала мама.

– Она так кричит, так кричит…

– Не забыть бы соль и перец. – Мама уже куда-то отошла.

– Ты меня не слушаешь! – выкрикнула я. – Нужно ее спасти. Она придавлена тоннами мусора, и, если мы ее не откопаем, она задохнется и умрет.

– Ничего, пусть подождет, пока мы пообедаем, – ответила мама.

– Мам, ты что, не веришь мне?

– Верю, доченька, верю. А теперь вымой руки и отнеси папе вот это блюдо с мясом.

– Не представляю, кто она такая и как туда попала, – говорю я. – Но мы должны ее спасти, пока не поздно.

– Боже мой! – ужаснулась мама. – Что с мороженым? Что ты с ним сделала – оставила на солнцепеке, чтобы оно растаяло?

– Говорю же тебе, на пустыре…

– Ну-ка, брысь отсюда!

Я побежала в столовую.

– Привет, пап, там на пустыре какая-то женщина кричит…

– Все женщины кричать здоровы, – отозвался папа.

– Я правду говорю.

– Да, вид у тебя серьезный, – заметил папа.

– Надо взять кирку и лопату и раскопать ее, как египетскую мумию, – говорю я ему.

– Археолог из меня сегодня никакой, Маргарет, – ответил папа. – Давай вернемся к этому в октябре, по холодку, только ты мне напомни.

– Надо сейчас!

Я и сама перешла на крик. Думала, у меня разрыв сердца будет. Я и распереживалась, и страху натерпелась, а папа знай подкладывает себе мяса, отрезает кусочки да в рот отправляет, а на меня ноль внимания.

– Пап, – зову его.

– Ммм? – отвечает он, а сам все жует.

– Пап, доедай – и сразу выходим, мне одной не справиться. – От меня так просто не отделаешься. – Папа, пап, я тебе за это все деньги отдам из копилки!

– Так-так, – говорит папа, – у нас, как я понимаю, намечается крупная сделка? Не зря же ты мне предлагаешь все свое честно нажитое состояние. На какую ставку я могу рассчитывать?

– У меня целых пять долларов – весь год копила, вот на них и рассчитывай.

Папа взял меня за локоть.

– Я тронут. Глубоко тронут. Ты хочешь, чтобы я с тобой поиграл, и даже готова оплатить мое время. Честно скажу, Маргарет, пристыдила ты старика отца. Мало я с тобой занимаюсь. А знаешь что, после обеда сразу и отправимся – послушаю, так и быть, твою крикунью и денег за это не возьму.

– Честно? Ты правда пойдешь?

– Так точно, мэм, сказано – сделано, – подтвердил папа. – Но и с тебя возьму обещание.

– Какое?

– Если хочешь, чтобы мы пошли вместе, ты должна как следует покушать.

– Обещаю. – Пришлось согласиться.

– Договорились.

Тут вошла мама, села за стол, и мы с ней тоже принялись за еду.

– Не торопись! – одернула мама.

Я чуть помедлила, а потом снова начала давиться.

– Ты слышала, что сказала мама? – спросил папа.

– Там женщина кричит, – не выдержала я. – Давай скорее!

– Лично я, – начал папа, – намереваюсь пообедать в тишине и покое, чтобы как следует распробовать бифштекс, картофель, непременно салат и мороженое, а под конец, с твоего позволения, бокал кофе глясе. Это займет никак не менее часа. И заруби себе на носу, юная леди: если за обедом будет сказано еще хоть слово про эту крикунью, я вообще не сдвинусь с места ради удовольствия послушать ее концерт.

– Да, сэр.

– Ты все поняла?

– Да, сэр…

Обед растянулся на века. Все двигались еле-еле, как в замедленном кино. Мама медленно вставала и медленно садилась; вилки, ложки и ножи плавали медленно. Даже мухи летали медленно. Папа еле жевал. Все застопорилось. Мне так и хотелось заорать: «Скорее! Ну пожалуйста, поторопись, вставай, быстро собирайся, бежим, бежим!»

Но нет, я сидела смирно, и, пока мы ели – в час по чайной ложке, – где-то в отдалении (у меня в ушах не смолкал этот крик: А-а-а-а) кричала женщина, брошенная всеми, а люди спокойно обедали, в небе светило солнышко, и на пустыре не было ни души.

– Ну, вот и все. – Наконец-то папа насытился.

– Можно, я теперь покажу, где кричит эта женщина? – спрашиваю.

– Мне добавку кофе глясе, – попросил папа.

– К слову, о тех, кто кричит, – вмешалась мама. – Вчера вечером у Чарли Несбитта и его жены Хелен был очередной скандал.

– Тоже мне, новость! – сказал папа. – У них что ни день – скандалы.

– Я считаю, у Чарли скверный характер, – сказала мама. – Да и жена не подарок.

– Ну, не знаю, – протянул папа. – Мне кажется, она вполне ничего.

– Не тебе судить. Ведь ты едва на ней не женился.

– Опять ты за свое? – не выдержал папа. – Всего-то и были помолвлены полтора месяца.

– Слава богу, хватило ума разорвать помолвку.

– Ты же знаешь Хелен. Она всегда была склонна к театральным эффектам. Надумала, чтобы ее заперли в сундуке и сдали в багаж. У меня прямо волосы дыбом встали. На том все и кончилось. А вообще она славная была. Милая, добрая.

– Ну и чего она добилась? Вышла замуж за такое чудовище.

– Пап! – встряла я.

– Что правда, то правда. Нрав у Чарли крутой, – продолжал папа. – Помнишь, Хелен играла главную роль в школьном выпускном спектакле? Хороша была, как картинка. И даже сама пару песен для этого спектакля сочинила. В то лето она и мне посвятила песню.

– Ха! – фыркнула мама.

– Не смейся. Песня была хорошая.

– Ты мне никогда не рассказывал.

– Это было только между нами. Как же там пелось?

– Пап! – сказала я.

– Отправляйся-ка ты с дочкой на пустырь, пока до греха не дошло, – сказала мама. – А уж потом споешь мне эту дивную песню.

– Ладно, будем собираться, – сказал папа, и я потащила его на улицу.

В такую жару на пустырь никто не выходил, и только зеленые, коричневые и бесцветные осколки бутылочного стекла пускали солнечных зайчиков.

– Показывай, где твоя крикунья, – засмеялся папа.

– Лопаты забыли, – спохватилась я.

– Успеется. Для начала послушаем сольный концерт, – сказал папа.

Подвела я его к тому самому месту.

– Вот здесь, – говорю, – слушай.

Стали мы прислушиваться.

– Ничего не слышу, хоть убей, – сказал папа.

– Шшш! – говорю ему. – Надо подождать.

Подождали.

– Эй, вы! Кто кричал? – Я уже и сама стала кричать.

Мы слышали, как светит солнце. Слышали, как ветер шевелит листву – вообще неслышно. Потом автобус проехал.

И больше ничего.

– Маргарет, – сказал папа, – советую тебе вернуться домой, лечь в постель и обвязать голову мокрым полотенцем.

– Но она была здесь, – не вытерпела я. – Вот именно на этом месте я ее слышала! Она прямо выла, выла, выла. Смотри, тут даже земля вскопана.

Я нагнулась – и во все горло:

– Эй, вы, там, внизу!

– Маргарет, – остановил меня папа, – вчера мистер Келли выкопал здесь большую яму, чтобы сбрасывать туда мусор и всякий хлам.

– А ночью, – объясняю ему, – кто-то другой этим воспользовался и сбросил туда женщину. А сверху забросал землей, как будто так и было.

– Пойду-ка я домой приму холодный душ, – решил папа.

– А как же твое обещание?

– На таком солнцепеке работать вредно, – отговорился папа. – Жарища-то какая.

И ушел домой. Мне было слышно, как хлопнула дверь черного хода.

Я даже ногами затопала.

– Вот черт! – вырвалось у меня.

И тут снова раздался крик.

Она кричала и кричала. Может, она была связана по рукам и ногам и не сумела высвободиться, а теперь собралась с силами и опять стала звать на помощь, а что я могла сделать в одиночку?

Солнце палит, а я стою на пустыре и чуть не плачу. Потом все-таки помчалась к дому и забарабанила в дверь.

– Папа, она снова кричит!

– Конечно, конечно, – сказал папа. – Пойдем-ка. – И стал подталкивать меня наверх. – Вот так-то лучше. – Заставил меня лечь в постель и положил мне на лоб полотенце, смоченное холодной водой. – Тебе надо отдохнуть.

Тут я разревелась.

– Пап, она же умрет, и мы будем виноваты. Ее закопали живьем, как в рассказе Эдгара По. Только представь, какой это ужас: ты кричишь, а людям и дела нет.

– На улицу сегодня ни ногой. – Папа опасался за мое здоровье. – До вечера полежишь в постели. – С этими словами он вышел из моей спальни и запер меня на ключ.

Из гостиной доносился их с мамой разговор. Слезы у меня скоро высохли. Выбралась я из постели и на цыпочках подкралась к окну. Моя комната – на втором этаже. Высоковато. Пришлось сдернуть с кровати простыню, привязать за один угол к ножке кровати и свесить из окна. Потом я влезла на подоконник и благополучно съехала по этой простыне на землю.

Добежала я тайком до сарая, прихватила пару лопат и понеслась на пустырь. А духотища жуткая, как никогда. Стала я копать: копаю-копаю, а голос из-под земли все не смолкает…

С меня семь потов сошло. Вонзаешь лопату, а там сплошь камни да стекла. Я боялась, что провожусь до темноты и все равно не успею.

А что было делать? Бежать за подмогой? И что сказать людям? Они ведь все рассуждают, как мои предки. Нет, надо было копать, сколько хватит сил, и рассчитывать только на себя.

Минут через десять на пустыре появился Диппи Смит. Мы с ним одногодки, вместе в школу бегаем.

– Здорово, Маргарет! – говорит.

– А, Диппи. – Это я на выдохе.

– Чем занимаешься? – спрашивает.

– Копаю.

– Что ищешь?

– Тут из-под земли тетка кричит, надо ее откопать. – Так ему и сказала.

– Не слышу никакую тетку, – сказал Диппи.

– Ты посиди да обожди чуток – и услышишь. А еще лучше помоги.

– И не подумаю, – говорит, – пока не услышу крик.

Мы немного выждали.

– Слыхал? – завопила я. – Теперь доволен?

– Ага! – Хоть и не сразу, Диппи меня зауважал, даже глаза заблестели. – Нормально! Повтори-ка!

– Что повторить?

– Крик такой.

– Надо выждать. – Я даже растерялась.

– Нет, прямо сейчас! – Вот пристал, даже вцепился мне в плечо и начал трясти. – Давай, не тяни резину. – Порылся он в кармане и выудил небольшой агатовый шарик. – Гляди! – Он сунул шарик мне в руку. – Если завоешь, как тогда, – подарю.

Из-под земли раздался протяжный крик.

– Ну, ты даешь! – говорит Диппи. – Покажи, как это у тебя получается! – А сам так и ходит кругами, как будто диковинку разглядывает.

– У меня не… – заговорила я.

– Небось прикупила эту книжечку, «Говори не своим голосом». – Диппи продолжал строить догадки. – Десять центов стоит, ее из Техаса выписывают, в Далласе специальный магазин есть. Точно? У тебя во рту спрятана такая хитрая фиговинка чревовещательная, да?

– Типа того. – Пришлось соврать, чтобы он не слинял раньше времени. – Ты мне помоги, а я тебе по секрету скажу, в чем тут фокус.

– Лады, – согласился Диппи. – Давай сюда лопату.

Теперь мы копали вдвоем, а женщина время от времени начинала звать на помощь.

– Круто, – поражался Диппи. – Можно подумать, она у нас под ногами. Мэгги, у тебя талант! – А потом спрашивает: – Как ее зовут-то?

– Кого?

– Да «крикливую» эту! Зуб даю, ты для такого фокуса целую историю придумала.

– А как же! – Пришлось соображать на ходу. – Зовут ее Вилма Швайгер, богатая старуха, девяносто шесть лет, и ее заживо похоронил злодей по фамилии Спайк, он фальшивомонетчик, подделывает десятидолларовые бумажки.

– Круто, – сказал Диппи.

– В этой же яме закопан клад, а я… я – расхитительница гробниц, хочу и старушке жизнь спасти, и клад себе забрать. – Мне уже стало невмоготу лопатой махать.

Диппи сощурился, как китаец, и напустил на себя таинственный вид.

– Может, и мне стать расхитителем гробниц? – Но у него тут же появилась идея получше. – Давай, как будто там лежит принцесса Омманатра, египетская правительница, вся усыпанная бриллиантами!

Мы все копали, копали, и я подумала: а ведь мы ее спасем, непременно успеем. Если только не останавливаться!

– Послушай, я кое-что придумал, – сказал Диппи.

Тут его как ветром сдуло; возвращается с куском картона и начинает выводить мелком какие-то каракули.

– Ты не отлынивай! – возмутилась я. – Работай давай!

– Хочу вывеску сделать. Вот, гляди: «Кладбище “Вечный сон”»! Будем тут хоронить птичек, жуков разных. А чего: уложить в спичечный коробок – и нормально. Пойду бабочек наловлю.

– Сейчас не время, Диппи!

– Да я для интереса. Если поискать, можно и дохлую кошку найти…

– Бери лопату, Диппи! Прошу тебя!

– Заколебало уже, – говорит. – Устал. Пойду домой, спать охота.

– Никуда ты не уйдешь.

– Почему это?

– Диппи, хочу тебе открыть одну тайну.

– Ну что еще?

И лопату ногой отпихивает.

А я такая, ему на ухо:

– Там на самом деле заживо похоронена женщина.

– Ну, похоронена. Ты с самого начала так и говорила, Мэгги.

– А ты не поверил.

– Лучше расскажи, как у тебя получается говорить не своим голосом, – рассказывай, а то уйду.

– Да что рассказывать – я же сама ничего не делаю, – призналась я. – Давай так, Диппи: сейчас я отойду, а ты стой тут и слушай.

Из-под земли снова послышался женский крик.

– Ого! – всполошился Диппи. – Там и вправду тетка закопана!

– Вот и я говорю.

– Копаем дальше, – скомандовал Диппи.

Мы поработали еще минут двадцать.

– Интересно, кто она такая?

– Откуда я знаю?

– Может, это миссис Нельсон, или миссис Тернер, или миссис Брэдли. Или кто-нибудь посимпатичнее. Интересно, у нее какого цвета волосы? Узнать бы, сколько ей лет – тридцать, девяносто, шестьдесят?

– Копай давай! – прикрикнула я.

У нас уже выросла приличных размеров горка.

– Вот я думаю: нам вознаграждение положено за спасательные работы?

– А то!

– Как считаешь, центов на двадцать пять она раскошелится?

– Раскошелится на доллар, не меньше. Спорим?

Махая лопатой, Диппи стал вспоминать:

– Читал я книжку про магию. Прикинь: один индус разделся догола, залез в какую-то могилу и кантовался там шестьдесят дней: без еды, без газировки, ни жвачки тебе, ни конфет, да еще без воздуха – два месяца.

Вдруг Диппи переменился в лице.

– Слушай, а вдруг в этой яме транзисторный приемник закопан, а мы тут зря вкалываем?

– Ничего не зря – приемник себе возьмем.

Вдруг над нами нависла чья-то тень.

– Эй, мелюзга, вы что тут безобразничаете?

Мы обернулись. Это был мистер Келли – вообще-то пустырь принадлежит ему.

– Здравствуйте, мистер Келли! – Это мы хором.

– Слушайте меня внимательно, – говорит мистер Келли. – Вы сейчас возьмете свои лопаты и заровняете яму, которую успели выкопать. Кому сказано?

Сердце у меня забилось как бешеное. Я чуть не завыла.

– Мистер Келли, вы не понимаете: оттуда идет женский крик, нужно…

– Знать ничего не знаю. Не слышу никакого крика.

– Да вы прислушайтесь! – Я чуть не разревелась.

Из-под земли – крик.

Мистер Келли прислушался и покачал головой.

– Не слышу. А ну, пошевеливайтесь, засыпайте яму – и марш по домам, пока я вам пинка не дал!

Куда было деваться? Пока мы закидывали яму, мистер Келли стоял у нас над душой, скрестив руки, а женщина все звала на помощь, но мистер Келли притворился, будто ничего не слышит.

Дело было сделано, мистер Келли топнул ногой и прикрикнул:

– Вон отсюда! И чтобы духу вашего здесь больше не было!

Я обернулась к Диппи.

– Это он, – шепчу ему.

– Чего? – не понял Диппи.

– Он убил миссис Келли. Придушил ее, засунул в коробку или в ящик и сбросил в яму. Но она не умерла. Вот он и прикидывался, будто ничего не слышит.

– Ага! – До Диппи наконец-то дошло. – Точняк! Стоял тут и вешал нам лапшу на уши.

– Выход один, – говорю ему. – Надо звонить в полицию, пусть арестуют мистера Келли.

Побежали мы на угол, там в магазине есть телефон.

Не прошло и пяти минут, как в дверь мистера Келли уже барабанили полицейские. А мы с Диппи сидели в кустах и ждали, что будет дальше.