Текст книги "Гора в море"

II
Умвельт

Для слепого и глухого клеща важно присутствие масляной кислоты. Для черной ножетелки – электрические поля. Для летучей мыши – волны сжатия воздуха. Это – умвельт животных: та часть мира, которую они способны ощущать своим сенсорным аппаратом и нервной системой. Это – единственная часть мира, которая им «важна».

Умвельт человека также структурирован в соответствии с сенсорным аппаратом и нервной системой нашего вида. Однако умвельт осьминога будет совершенно не похож на наш. В каком-то смысле (и я намеренно использую это слово) мы существуем в разных мирах.

Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

13

ДА МИНЬ СЕКУНДУ СМОТРЕЛ НА ПИВО, прежде чем его взять. Смотрел, как оно отпотевает в тени потрепанного зонта придорожного кафе. Холодное. Он поднес его ко рту. Да. Такое холодное – только что из холодильника. Мокрая этикетка сползает под пальцами. Он сделал большой глоток, хотя и не такой большой, как хотелось бы. Ему хотелось пить и – когда оно полилось ему в горло, холодное и резкое, – не отрываться, пока оно не кончится.

Утро он провел на солнце, складывая кирпичи за фабрикой. Его кожа покрылась кирпичной пылью. Здесь, в Вунгтау, утро оказалось не особо жарким, но все же припекало.

Он посмотрел на женщину, сидящую напротив него, – на кружение цветных пятен вокруг ее головы. У нее за спиной, под полуденным солнцем, улица тоже мерцала потоком миражей под колесами мотоциклов. Она сидела так, словно солнце ей не мешало, и голова у нее была роем радужных пчел, и ждала, когда он кончит.

Он поставил пиво, решив, что мысленно сосчитает до тридцати и только потом снова его возьмет.

Рой присосался к соломинке кокосовой воды. Да Минь досчитал до пяти, когда голос с мертвыми интонациями автоматического объявления на вокзале проговорил:

– Вас было трудно найти. Не задерживаетесь на одном месте надолго?

– Сейчас найти работу трудно, – ответил Да Минь. Они разговаривали по-вьетнамски. С этими странными интонациями, созданными абгланцем, Да Минь не мог понять, пользуется ли женщина переводчиком. Руки у нее были маленькие, смуглые. Ногти покрыты золотым лаком. Она могла быть кем угодно. – Слишком много народа с острова, все ищут одну и ту же работу. А рабочих мест нет.

– Но вы работу нашли. На кирпичной фабрике.

– У меня кузен здесь работает.

Тридцать. Он взял бутылку и отпил еще пива. Теперь уже не такое холодное. Жара к нему уже подобралась. Он выпил столько, сколько ему позволила гордость, и снова вернул бутылку на стол.

– Никто еще не предлагал мне заплатить за мою историю. Обычно я рассказываю ее даром.

– Ну что ж, – отозвался рой, – вам повезло.

– С чего начать?

Соломинка снова ткнулась в вихрь красок.

– Расскажите все как обычно.

– Ладно. Вы заплатили, так что я скажу вам правду.

– Да, будьте любезны.

Сарказм? Определить невозможно.

– Я был смотрителем на Хонбейкане. Мы работали в черепашьем заповеднике, но платили нам гроши. А работа была непростая. Ночью наблюдаешь за берегом. Черепахи выходят, откладывают яйца. Спускаешься, крепишь метки на черепахах, отложивших яйца, а потом выкапываешь яйца и переносишь в инкубатор. Берег узкий, так что, если этого не сделать, придет новая черепаха и, возможно, выкопает эти яйца, пока будет искать место, чтобы отложить собственные, понимаете? И ты делаешь это всю ночь напролет. А платят мало. Так что – мы ловили рыбу. Острогой. На еду себе и семьям. А еще иногда мы продавали яйца. Это правда. Я не злодей, но жить-то надо. Я ведь спас массу черепашьих яиц, так? Тяжелый это труд. Но я немного забрал. Продавал. Мы все так делали. А если кто-то из смотрителей говорит, что яиц не крал, то он врет.

Он замолчал. Пока он рассказывал, лицо у него горело. Как несправедливо! «Если бы на мою зарплату можно было жить. Если бы ко мне лучше относились».

– Я здесь не для того, чтобы вас судить, – сказал рой.

Двадцать. Может, больше. Он перестал мысленно считать. Он отпил еще. Уже почти теплое.

«Не для того, чтобы судить». Но он-то знал, что «Дианима» осудила его и всех смотрителей заповедника. Они ведь поэтому купили остров, так? И поэтому у Да Миня больше нет дома. Да, ему дали денег. Конечно. Но он их уже потратил – на самом деле потерял, попытавшись открыть дело с тем пройдохой. Короче, если хотят заплатить ему за рассказ, ну и хорошо. Они у него в долгу. Но он не вор и не браконьер. Он родился на Кондао. Это его остров. Он не просил, чтобы остров превращали в заповедник. Он просто хотел выжить.

– Время было позднее. Солнце село, но еще не стемнело. Ночью нам не разрешалось включать фонари. Они отпугивают черепах. Но иногда поздно вечером мы выходили на берег с маленьким фонариком и снаряжением, чтобы поохотиться на крабов и все, что можно поймать у берега. И в тот раз мы этим занимались: у нас с Хиеном была острога, сеть и кувшин. Он был примерно в сорока метрах от меня, когда я увидел, как он острогой бьет по чему-то в прибое. «Я видел осьминога! – сказал он. – Большого. Если поймаю, мы сегодня наедимся!» А потом я увидел приближающийся силуэт.

Да Минь помолчал.

– Не знаю, зачем вам понадобился мой рассказ. Никто ему не верит. Меня в тюрьму посадили, знаете? На два месяца. В итоге отпустили, но по всему острову шептались, что это я сделал. Зачем? Чего ради мне нужно было это делать?

Он снова ощутил прежний гнев, только теперь он был направлен на женщину напротив, на блестящую дымку, покрывавшую ее голову. «Дианима». Мало они ему жизнь попортили? Они должны были заплатить больше.

– Как я сказала, я здесь не для того, чтобы вас судить.

– Та тварь – она не из воды вышла: она пришла по берегу. Я видел, как она ползла. А поравнявшись с Хиеном… – он снова замолчал, – она встала.

Он снова взялся за пиво, и на этот раз его прикончил. Оно никуда не годилось, уже слишком нагрелось. Но женщина тут же заказала еще.

Он отпросится на вторую половину дня. Пойдет поплавать. Он представил себе, как полупьяный лежит в теплой воде.

Но какая-то часть его разума снова оказалась на том берегу на Хонбейкане. Так не всегда бывало, когда он пытался рассказать свою историю. Обычно он выдавал ее почти бездумно. Обычно это была карикатура: несколько картинок в голове, упрощенных ради изложения. На этот раз все было иначе. Он словно снова там оказался.

Оно пришло по берегу, не из воды. Поначалу оно было у самой земли, словно двигающееся по песку пятно. И по его движению стало понятно, что это осьминог. Но потом он поднялся, почти встал на концы щупалец, словно человек. Так и правда было? Порой ему казалось, что он эту часть придумал. Чудовище словно приняло форму человека, двигалось, как человек, переставляло щупальца, словно человеческие ноги. Неужели такое могло быть? Это невозможно. Но он ведь знал, что так было. Он это видел.

Он уже с криком бежал к Хиену, размахивая руками. Тот стоял с широкой улыбкой, глядя в воду, приготовив острогу, как будто ничего не происходило. Потом улыбку Хиена сменило замешательство, но это была реакция на поведение самого Да Миня. А потом та тварь прошла мимо Хиена, задержавшись всего на секунду, прицепившись к нему на мгновение, размахивая ногами. А потом опустилась и скользнула в воду.

Да Минь оказался там секунд через пять. К этому моменту Хиен уже лежал в воде лицом вниз. Да Минь наклонился и перевернул его. Сначала он не понимал, что видит: темный поток, идущий в воду от Хиена. А потом понял: шея, лицо и руки Хиена были покрыты глубокими разрезами. В океан стекала его кровь. Он открывал и закрывал рот, снова и снова.

Словно рыба, задыхающаяся на воздухе.

Он ничего не сделал, чтобы спасти Хиена. Ничего нельзя было сделать. Когда Да Минь опомнился и смог двигаться, Хиен уже больше не шевелился.

К тому моменту, как Да Минь закончил свой рассказ, его собеседница заказала уже третье пиво.

– Ну что ж, – проговорил пустой монотонный голос, – не буду вам мешать. Можете возвращаться к работе.

– Я сегодня не вернусь. Пойду купаться. Скажу, что заболел.

Если бы тот голос мог удивляться, то, наверное, удивился бы:

– Вы все равно купаетесь?

Да Миню захотелось вытолкнуть ее на проезжую часть, смотреть, как десятки электромотоциклов вбивают ее в асфальт.

– Если выпить пива, то могу.

Да Минь прошел за конец улицы Тхюиван на дикий пляж, а там разделся до нижнего белья и окунулся в теплые волны. Он проплыл на спине метров пятьдесят-шестьдесят. Он уже жалел, что та женщина спросила его насчет купанья, потому что теперь он почувствовал его – тот зудящий страх, который не оставлял его с того дня. Его можно было притупить алкоголем настолько, что он почти исчезал. Почти. Вот только Да Минь постоянно высматривал в воде какие-то силуэты. Иногда странный камень настолько выбивал его из колеи, что он плыл назад.

Об одном он все-таки умолчал. Он никому об этом не рассказывал, хотя собирался ей сказать: она ведь заплатила ему за информацию. Но потом разозлился на нее – по непонятной ему самому причине – и решил оставить это при себе.

Он стоял на коленях в песке, не прекращая звать Хиена, словно это могло вернуть его друга. Тогда-то он и увидел ее – валяющуюся на песке рядом с окровавленной, изорванной головой Хиена.

Раковина, наполовину заполненная соленой водой и кровью. Он ее поднял, сам не зная зачем. Может, чтобы вылить из нее кровь – кровь Хиена.

Она была заточена.

Да Минь забрал ее на сторожевой пост, когда вызывал помощь. А потом унес ее в мангры на другом берегу острова и выбросил в море.

Он никогда никому про нее не говорил. Раковина была бритвенно-острая, отколотая и сточенная так, как они сами делали в детстве. Они порой делали из раковин ножи, закрепляли на деревянной рукоятке проволокой или бечевкой. Та раковина выглядела так же, только без рукоятки.

Такую мог бы сделать человек.

И она стала орудием убийства. Он выбросил ее в море, понимая, что если ее найдут, то его обвинят в убийстве. Это доказательство. Он понимал, что проведет в тюрьме несколько месяцев. Знал, что его будут избивать. Однако все же оставался шанс, что наихудшего он избежит.

Так и случилось. Его не обвинили в убийстве, и он никому не рассказал про ту найденную раковину.

Так с чего бы эта женщина заслуживала того, чтобы узнать? Не заслуживала она. Эта тайна принадлежит только ему.

Он плыл на спине, закрыв глаза и откинув голову, а солнце за его веками превращало мир во взрывы красного и желтого.

Негромкое гудение или жужжанье заставило его открыть глаза. Сначала ему показалось, что это мотор. Но когда он посмотрел вверх, то увидел зависшее над ним насекомое, серебрящееся на солнце. Он лениво отмахнулся от него, но оно нырнуло вниз и село ему на шею. Он ощутил легкий укол и попытался его прихлопнуть, но промахнулся. Оно с жужжаньем улетело.

Несколько минут Да Минь смотрел на солнце из-под воды, только смутно сознавая, что тонет.

На земле существует много уровней сознания. Многим животным присуща та или иная степень самосознания. Однако мы ищем не сознание, а культуру. Не иной разум или иное «я» – которые есть повсюду, – а другое общество.

Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

14

ДЛЯ ЭТОЙ ЗАДАЧИ АЛТАНЦЭЦЭГ не нужно было погружаться в коннективную жидкость: достаточно было перчаток. Перчатки были из серого материала, напомнившего Ха сброшенную змеиную кожу – свободные и просвечивающие, они заканчивались выше локтя, словно аксессуар странного бального наряда.

Эврим вызвал ее только после полудня, позволив ей выпить кофе в одиночестве. Однако Алтанцэцэг все еще была на себя не похожа. Ее шрамы от шрапнели выделялись особенно четко: черные ямки на бледном фоне, негативное изображение небесных созвездий.

На экране в реальном времени глубоководный аппарат опускался по мутной от планктона воде, а его прожектора высвечивали обтекаемые силуэты рыб. Картинка от камеры размывалась: она то пыталась поймать какой-то повстречавшийся объект, то быстро фокусировалась на каком-то планктоне с глазными стебельками, тупо пялящемся на проплывающего пришельца.

А потом прожектора нашли затонувший корабль, завалившийся на бок. Темный, скругленный прямоугольник люка. Видимость была пристойной. Аппарат находился метрах в пяти над кораблем, но очертания корпуса хорошо выделялись на фоне дна.

Тем утром на берегу Ха попыталась помочь с захоронением, однако ее вывернуло сразу же, как только они тронули первый труп, и над ним поднялись мухи. Когда рвотные спазмы прекратились, она прополоскала рот морской водой, вкус у которой был такой же соленый и минерализованный, как у крови.

Она хотела было вернуться к работе, но в итоге ей пришлось предоставить Эвриму справляться одному. Казалось, Эврима гибель этих людей не волновала, его не смущали их разорванные тела. Ха хотела бы чувствовать то же. Не получалось.

«Надо с кем-то связаться, – не оставляла ее мысль. – Надо кому-то сказать».

Но кому? Ситуация не была чрезвычайной: в этом Эврим был прав. Этих людей убили в рамках правил, ради защиты острова. Эти люди погибли из-за того, что корабль, на котором они находились, попытался нарушить блокаду. Они были убиты «согласно протоколу» служащей охраны, выполнявшей свою работу. Они умерли – их убила Алтанцэцэг – ради безопасности этих мест. Для защиты ведущихся здесь работ. Они погибли, чтобы Ха могла продолжить свои исследования. И чтобы осьминоги остались живы.

Утром, вернувшись к себе, Ха провалилась в изнурительный сон без сновидений, а проснулась с пересохшим ртом и в растерянности. Когда ей наконец удалось спуститься в вестибюль, там обнаружились Эврим и Алтанцэцэг: они сидели на противоположных концах длинного стола, словно богатые расставшиеся супруги из какого-то старого фильма. Алтанцэцэг вяло склонилась над чашкой кофе. Эврим смотрел на экран.

Как будто ничего не случилось. Как будто этим утром они не закопали три трупа. А сколько еще остались плавать, разрываемые падальщиками? Ха выпила два стакана воды из кулера и только потом налила себе кофе и села как можно дальше от них обоих.

«Счастливая семейка. Все, как я всегда мечтала».

Всего несколько дней назад она сказала Эвриму, что они вместе проделают на этом острове свою лучшую работу. Сейчас их группа совершенно не походила на команду. Она оказалась участницей чего-то непонятного, проводя какие-то неприемлемые для нее расчеты. Она кладет жизни невинных людей на весы, оценивая их с точки зрения безопасности собственной работы, с точки зрения выживания осьминогов. Как будто это математическая задача. Но это не расчеты, а убийство. Пусть оно и было необходимым, но она не обязана считать его приемлемым. Она так не может, и ее пугало то, что могут сделать Эврим и Алтанцэцэг. Она запомнила равнодушие Эврима: как он обращался с трупами, словно тела имеют ровно такую же ценность, как и песок, в который их закапывают.

Ей не хотелось находиться здесь, за этим столом. Ей хотелось оказаться с Камраном. Просто поговорить с ним из своей безопасной комнаты. Вот только Камран почувствует, что что-то не так. Он захочет все исправить. Она к этому не готова. Не готова вернуться к их непринужденным отношениям. Позволить кому-то попытаться ее исцелить. Те исковерканные тела на берегу, туча мух: ей надо еще какое-то время носить это в себе. Надо держать их у себя в голове – так, как во время исследований она временами сосредотачивалась на гневе, который приходил после отрицательного отзыва или отказа. Не как препятствие, мешающее работать, а как стимул работать усерднее, продвигаться дальше. Чтобы жертвы всех этих людей чего-то стоили.

Эта мысль возвращалась к ней снова и снова. Первый раз она пришла к ней в голову в порту Бендам, где Ха впервые увидела шрамы от того, что сотворили с людьми во время эвакуации с острова: пролитую кровь, перевернутые жизни, изгнанные семьи. Население архипелага составляли всего пять или шесть тысяч человек максимум. Вот только теперь они превратились в пять или шесть тысяч беженцев. Собираются ли они вместе, обмениваются ли воспоминаниями об островах, которых больше никогда не увидят? Или уже рассеялись по десятку городов?

Сколько им заплатила «Дианима»? Какой компенсации было достаточно за то, что больше никогда не увидишь свой дом?

На экране подводный дрон заплывал в темный люк. Здесь, в лаборатории, Алтанцэцэг создавала знаки на языке, который понимали только она и управляемый ею аппарат. Одна затянутая серым ладонь соприкоснулась с другой. Прожектора аппарата вспыхнули ярче.

Перегородки корабля обжили многие поколения морской жизни. На такой глубине ничто не оставалось пустынным надолго. Все становилось поверхностью, к которой мог прикрепиться какой-то организм, нишей, которую можно было обжить, убежищем от хищников. Для океанской жизни все служило шансом. Потопленный корабль обжился куда как основательнее, чем во время своей службы.

«Ага».

После тех трупов на берегу у Ха была мысль выйти из проекта. Бросить все. Была мысль попросить, чтобы ее вернули назад к статьям, исследовательским грантам. Неспешной научной рутине. Долгим, уютным вечерам за разговорами с Камраном. К замкнутости в себе.

Одного взгляда на это существо оказалось достаточно, чтобы она об этом забыла. Нет. Никуда она не уедет.

«Ага!»

И словно в ответ на ее мысль, в поле зрения глубоководного аппарата опять возник тот осьминог. Алтанцэцэг приостановила дрон, просматривая камерой стены помещения. Раньше оно служило грузовым трюмом: оборудования там практически не оказалось.

– Направьте камеру вниз, – попросил Эврим. – Медленно: старайтесь не делать резких движений.

Алтанцэцэг чуть согнула пальцы, и лучи прожектора прошлись по переборке. На краю экрана произошло какое-то движение: участок пола ожил и пополз прочь.

– Разверните правее.

Луч скользнул по заросшей поверхности переборки. Новое движение: что-то стремительно пронеслось мимо камеры – чуть выше и рядом.

А потом появилось на экране.

Осьминог стоял: с полом соприкасались только концы его щупалец. Как и на прошлой видеозаписи, он принял позу «носферату»: высокий, с вертикально поднятой над головой мантией, с раскинутыми ногами и перепонкой. Поза угрозы. И, как в прошлый раз, осьминог – практически человеческого роста – был почти белым.

«Говори со мной».

Осьминог начал прогонять по телу бегущие облака. Узоры начинались на мантии и спускались вниз между глаз к перепонке, где каждый символ на мгновение замирал, а потом растворялся, сменяясь новым, даже медленнее, чем на первой виденной Ха записи.

«Он хочет, чтобы его поняли. Как местный житель, медленно говорящий с чужаком».

– Он хочет наладить коммуникацию, – произнесла Ха вслух. – Он пытается добиться у аппарата понимания. Смотрите, насколько преднамеренна эта последовательность.

– Да, – согласился Эврим. – Я вижу. Даже медленнее и четче, чем в прошлый раз.

– Он старается выражаться ясно. – Не глядя на терминал, Ха набрасывала символы, которые ей удавалось уловить. Позже можно будет рассмотреть все подробно.

Время от времени повторялся тот же символ:

Но было и много других символов. Ха постаралась зарисовать как можно большее количество.

Но что это?

– Направьте камеру ниже. Сфокусируйте позади осьминога. Медленно. Так. О боже!

Более мелкие осьминоги. Как минимум дюжина, ползающие по стенам и полу. Молодь: укороченные ноги, головы несоразмерно крупные. И позади них другие фигуры: еще двое взрослых, зависших на краю мутной картинки. Один был болезненно-белым – не жемчужным, как общающийся осьминог, а нездорово выцветшим, местами покрытый ржавыми пятнами. Двух щупальцев у него не хватало.

– Вот, – сказала Ха, – старик. Остальные, видимо, о нем заботятся…

– Семейная группа, – сказал Эврим. – Я насчитал как минимум шестнадцать…

Экран стал белым.

– Черт, – пробормотала Алтанцэцэг, и руки у нее дернулись, словно она обожглась. – Мы движемся. Назад и вверх ногами. Быстро.

Камера попыталась снова сфокусироваться. Наконец-то появилось макроизображение присосок на объективе.

– Подводный дрон снабжен слабым оборонным оружием. Электрическим зарядом. Я…

– Не надо! – хором воскликнули Эврим и Ха.

Присоски исчезли. Темная вода.

– Камера за пределами мертвого корабля, – объявила Алтанцэцэг.

Изображению резко вернулся фокус, успев поймать вытянутый силуэт стремительно удаляющегося осьминога. Описав широкую дугу, он нырнул в открытый люк корабля.

– Повреждений нет. Заряда достаточно. Вернемся. Найдем другой вход в мертвый корабль.

– Нет, – возразила Ха. «Это ведь?.. Да. Вот». – Нет. Уводите аппарат обратно. Материала нам хватит. Я хочу проанализировать данные. Возвращайте аппарат на берег. Ведите его медленно и по прямой.

Вот тайна, в которую мы врываемся: одиночный нейрон не осознает своего существования. Зато ее осознает сеть из миллиардов бессознательных нейронов. Эти монады, живущие в мире без восприятия, становятся существом, которое воспринимает, думает и действует. Сознание заключается не в нейронах, а в сложной системе связности.

Доктор Арнкатла Минервудоттир-Чан, «Строительство разумов»

15

ИНДОНЕЗИЙЦА ЗВАЛИ БАКТИ, но все звали его Баки на том объединенном английском, на котором общались друг с другом.

Сон вызвался позаботиться о его теле. Эйко ему помогал. Они зашили безголовый труп в промасленный брезент, который им выдали охранники. Остальные отмыли барак от крови и кусков черепа Баки. Тряпки отправились в брезент к телу.

Едва рассвело, и на палубе было холодно. Онемевшими пальцами Эйко втыкал толстую иглу в искусственную ткань. Два раза он укололся, но, вытирая кровь о штаны, продолжал шить.

Охранники стояли неровным полукругом и смотрели. Одного из них аккуратно запаковали в черный мешок для трупов, который уже лежал у планшира. Методом исключения Эйко определил, что это Бьярт.

Как только Сон с Эйко зашили Баки в саван, двое охранников помогли перевалить труп за борт. С зашитым вместе с ним куском цепи тело утонуло сразу же, как попало в белые гребни волн.

Никто ничего не произнес на прощанье. Они просто посмотрели примерно на то место, где он упал. Место, отличающееся от остальной поверхности моря, словно дверь, за которую Баки шагнул. Однако «Морской волк» неумолимо плыл прочь, и это место было все труднее вспомнить. И в итоге остался просто океан, ничем не отличающийся от остального.

Охранники сбросили мешок с телом Бьярта. Когда он плюхнулся в воду, женщина по прозвищу Монах плюнула ему вслед. Остальные три охранника, несшие тело Бьярта, поступили так же.

Эйко спрятал иглу в ладони. Они забудут, что ее выдали. Позже ее можно будет спрятать в сетке гамака или еще где-нибудь.

«Теперь их семь».

Ход «Морского волка» был неумолимым. Однако траулер все равно оставался грузным и неуравновешенным. Он неуклюже шел по волнам.

Скоро им придется зайти в порт. Сон сказал, что они движутся на юг. Может, направляются в Ванкувер или Сиэтл. Рабскую команду запрут в трюме, но вдруг появится шанс…

Об этом думал не только Эйко. Вялые разговоры в бараке, где воняло чистящим средством и по́том – и смертью, хотя, возможно, это иллюзия, – сводились к тому времени, когда они придут в порт. Хотя никто не говорил о побеге, опасаясь, что их могут услышать охранники или, что еще страшнее, что их слушает искусственный разум за бронированной дверью рулевой рубки, Эйко знал, что все об этом думают. Особенно после нападения и смерти Баки.

Становится ли теплее? Нет, они не могли оказаться настолько далеко. Осталось семь наемников. В команде больше двадцати человек. Охранники могут сделать ошибку – или их можно заставить ошибиться. Может произойти что угодно. Вблизи от берега у рабов может появиться шанс.

Эйко прошел по многочисленным комнатам, садам и эпохам «Минагути-я», своего дворца памяти, собирая свитки, которые прятал в каменных лампах, сложенных листках бумаги, подсунутых под татами, под чашкой для саке на кухонной полке: все, что он знал о передвижениях и привычках охранников, их характерах и причудах. Каждую ночь, после того как Сон засыпал, Эйко лежал в своем гамаке без сна. При этом мысленно он сидел, поджав ноги, в саду «Минагути-я», где сложил все записи кучкой. Он прочитывал каждую внимательно, готовясь.

Когда они зайдут в порт, он будет готов действовать.

Он работал на палубе, взрезая ножом брюхо тысячной рыбы из дневного улова, когда «Морской волк» сбросил скорость и начал поворачивать.

Неужели это оно? Неужели они поворачивают к берегу?

А потом он увидел ее на горизонте.

Они все увидели.

Команда бросила работу и пошла к планширу правого борта, словно всех туда что-то притягивало. Охранники не пытались их остановить, они и сами тоже шли к правому борту «Морского волка» и остановились в нескольких метрах позади рабочих.

Это была серая многоярусная махина, размером с сорок «Морских волков» или даже больше. Она была утыкана наростами установок безоткатных орудий и кранов. По ее палубам сновали люди – размытые поднимающейся от воды дымкой фигуры.

– Рыбозавод, – сказал кто-то.

Берега нигде не видно было. Куда ни посмотри, везде безликая поверхность океана встречалась с горизонтом.

Эйко посмотрел направо, на Сона. Сон плакал: на его лице застыла маска усталости и отчаяния.

«Морской волк» продолжал поворот. Вдоль всего планшира лица были одинаковые: залитые слезами, лишившиеся надежды.

Гудок «Морского волка» застонал, ответом стало басовитое рычание сигнала рыбозавода. И тогда Эйко увидел на лицах команды еще что-то: ужас.

Мы наблюдаем у осьминогов уровень владения орудиями, который превосходит всех птиц и млекопитающих, за исключением человека. Вспомните использование сложных орудий индонезийскими осьминогами, которые таскают с собой по дну две выброшенные половинки кокоса, пристроив их под телом, а потом используют в качестве защиты против хищников. Выброшенные людьми кокосы осьминоги собирают специально с этой целью.

Хотя мы наблюдаем, как другие животные используют найденные предметы как убежища или собирают сложные объекты (такие как гнезда), больше ни у кого в царстве животных мы не встречаем такого уровня использования сложных орудий. Данные действия нельзя списать на инстинкт. Это – приобретенное поведение. Если попытаться воссоздать цепочку мыслей, которая должна была к этому привести, то невозможно не признать, что перед нами животное, чья любознательность, предприимчивость и изощренность не имеет себе равных в мире животных.

Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

16

«В МИРЕ ВСЕ ЕЩЕ ЕСТЬ ЧУДЕСА, несмотря на все, что с ним сотворили».

Ха смотрела, как автомонах несет к берегу плетеную корзинку. Он бережно наклонил корзинку над песком. Маленькие ластоногие овалы только что вылупившихся морских черепашек хлынули оттуда, спеша к воде.

«Несмотря на все, что мы сотворили с океаном, несмотря на все, что мы сотворили с этим миром, жизнь находит путь».

Несколько черепашек повернули не туда и поползли по берегу прочь от воды. Автомонах перехватил их, опустившись на колени в своем оранжевом одеянии, чтобы повернуть сбитых с толку отстающих обратно к морю.

Ха и Эврим наблюдали за этим с предписанного расстояния. На Эвриме был коричневый комбинезон с закатанными по колено штанинами, но все равно намокший: им пришлось брести от автоматизированного скифа по воде. Эврим был бос, и его длинные изящные ступни облепил песок. Ха все еще ощущала расстояние между ними, но здесь, под ярким солнцем и рядом с ковыляющими к воде черепашками, оно казалось не столь значительным. Не столь непреодолимым.

– Автомонахи наблюдают за берегом всю ночь, – объяснил Эврим. – Как только черепаха выкопала в песке гнездо, отложила яйца и удалилась, они выходят из святилища и собирают яйца, переносят их в ясли выше по берегу. Пляж здесь узкий, и для яиц морской черепахи наибольшую опасность представляют другие черепахи, которые могут выйти на берег в том же месте и случайно разрушить чужие гнезда, выкапывая свое. Раньше эту работу выполняли служители заповедника, но еще до того, как «Дианима» выкупила архипелаг Кондао, тибетцы приобрели этот остров Бэйканх и превратили охранную зону для черепах в святилище.

Ха слушала невнимательно. Она наблюдала за безумным стремлением черепашек к воде. Еще один автомонах спустился по склону с корзинкой: его песнопения были едва слышны за шумом прибоя.

– Говорят, что выживает лишь один из тысячи детенышей, – произнес Эврим. – Выжившие достигнут половой зрелости спустя десятилетия странствий, укрытий и питания на полях макроводорослей саргассума на континентальных шельфах. Черепахи найдут друг друга на просторах этого моря, спарятся, а затем вернутся обратно на тот же пляж, чтобы отложить яйца, как делали все их предки с тех самых пор, как они стали видом.

Второй автомонах наклонился, опрокинув корзину. Через край хлынули детеныши.

– Нетрудно понять, почему это место приобрело для тибетцев религиозное значение, – продолжил Эврим. – Как я слышал, они купили и освятили все места вылупления черепах и много других охранных участков – особенно мигрирующих видов. А здесь такая покупка особенно оправданна. Это место всегда было под угрозой. Служителей заповедника часто ловили на продаже яиц.

– Предавали тех самых животных, которых им было поручено охранять, – заметила Ха.

– Да. Хотя в этом, конечно, нет ничего нового. Кстати, именно на этом берегу одного служащего якобы убило «Морское чудовище Кондао», как его назвали островитяне. Хотя многие говорили, что его убил его товарищ и это была ссора любовников. Его товарищ рассказывал впечатляющую историю: сказал, что его друг рыбачил с острогой в прибое. А потом он увидел, как осьминог… прошел по берегу, словно человек, убил его друга и исчез в океане.

На самом деле ничего такого Ха раньше не слышала.

– И как погиб тот служитель?

– Изрезан до смерти бритвой. Таков был результат вскрытия. В итоге власти решили, что виноваты были охотившиеся за яйцами браконьеры, а не его сотоварищ. Что ту историю он придумал, чтобы спасти свою шкуру. Не захотел выдавать браконьеров, которые на самом деле это сделали, и рисковать, что они и за ним придут.

– Изрезан до смерти?

Эврим смотрел, как овалы черепашек плывут в яркой воде залива.

– Да. Более девяноста порезов на руках, лице, груди и голове. Аорта была рассечена.

Ха помогла автомонахам направить в море несколько черепашек, пытающихся вскарабкаться вверх по берегу. Наконец все малыши оказались в воде. Они неуклюже, по-детски гребли в освещенном солнцем прибое. Наблюдая за ними, Ха ощутила, как к ней возвращается умиротворение, так контрастирующее с предыдущей тьмой, ее столкновением с тем, как люди платят за их пребывание на островах, и ощущением глубокого отчуждения от остальных членов группы. Нет, не только от них – от всех живущих в этом мире. Ощущение, возникшее здесь во время экскурсии на Кондао в юности и оставшееся с ней на всю жизнь. Непрестанное ощущение своей отдельности. Она испытывала его и во время обучения в Оксфорде, где рассчитывала избавиться от всего, что оставила позади в этих местах.