Текст книги "Вес чернил"

На доли секунды она увидела свое лицо таким, каким, должно быть, видят его ее более молодые коллеги. Наклонившись вперед, Хелен смотрела, как легкий туман от ее дыхания постепенно застилает стекло.

Когда-то давно это лицо привлекало внимание если не красотой, то чем-то иным.

«Никогда еще не видел такого искреннего лица!» – сказал как-то Дрор.

Но иногда правда может ранить.

Она отвернулась от циферблата. Какой смысл мечтать впустую о том, какая была бы жизнь, родись ты с другим лицом?

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – отозвалась Хелен.

Он оказался молод и высок. Войдя в кабинет, снял лыжную шапочку и сунул ее в карман джинсов. Одет гость был в футболку и шерстяной блузон – настолько вольно, что вызвал бы удивление даже у тех преподавателей исторического факультета, которые считали себя слишком современными, чтобы тщательно следить за стилем одежды.

– Профессор Уотт? – спросил вошедший.

В душе Хелен проснулась былая воинственность. У нее была манера сбивать спесь с коллег, когда еще были силы общаться с ними.

– Вы опоздали, мистер Леви, – сказала она.

Хелен ждала, как молодой человек воспримет ее упрек. Но его, похоже, не задела такая холодность. Аарон Леви выглядел худощавым, и у него было приятное лицо, правда, с характерным для американца несколько вялым ртом. Казалось, его дружелюбное выражение в любой момент могло превратиться в насмешливую ухмылку.

– Прошу прощения, – молвил Леви. – Автобус задержался.

Он говорил с легким акцентом. Хелен не ожидала, что Леви окажется столь ярко выраженным евреем. Это обстоятельство могло создать проблемы, хотя сейчас Хелен беспокоило другое. Что-то вспыхнуло в ее памяти, словно блуждающий огонек. Дрор.

– Могли бы и позвонить, – сказала она.

Леви обвел Хелен изучающим взглядом.

– Прошу прощения, – спокойно ответил он.

Ответный ход, но никак не извинение.

Хелен смотрела на Леви, начиная что-то понимать. Она сосредоточилась. Нет, нельзя, чтобы волнение заставило ее потерять контроль над собой. Да, несомненно, Аарон Леви имел определенное сходство с кем-то, кто был ей очень дорог. Ну и что? Бывает, что люди похожи друг на друга.

– Мистер Леви, вы понимаете, какой от вас требуется уровень профессионализма? – резко спросила Хелен.

У Леви от удивления и негодования вспыхнул румянец на щеках. Затем Хелен наблюдала, как тот волевым усилием подавляет эмоции. Леви овладел собой, и его худощавое тело слегка откинулось назад, прислонившись к стене. В уголках глаз показались лучики, а на лице появилось озорное выражение. Он явно был из той породы мужчин, которые привыкли заигрывать с женщинами.

– Мне нравятся сложные задачи, – сказал Леви.

«Нет, – пронеслось в голове у Хелен, – он совсем не похож на Дрора».

– Профессионализма, требуемого при работе со старинными документами, найденными в Ричмонде. Или Дарси не объяснил вам, в чем дело?

Хелен почувствовала, что заинтересовала его. На этот раз в глазах Леви мелькнуло что-то, что заставило ее пристальней посмотреть на него – словно Аарон Леви, зевнув, удалился с приема, оставив после себя кого-то другого.

– Эндрю Дарси сказал, что последнюю целую, нетронутую генизу той эпохи нашли более пятидесяти лет назад.

– Шестидесяти, – поправила Хелен. – И пока мы не изучим все эти документы, не сможем сказать наверняка, является ли эта находка настоящей генизой.

– Он сказал также, что вам может потребоваться специалист, способный переводить с португальского и иврита.

– Я сама вполне могу выполнить перевод.

Леви скрестил на груди руки.

– Если вы согласны приступить к работе, – продолжала Хелен, – то последующие три дня вам придется выполнять мои указания. Учитывая то, о чем я уже доложила Джонатану Мартину (декан исторического факультета, чьи теплые отношения с вице-канцлером и заветная цель натянуть нос Университетскому колледжу Лондона могли бы наконец сыграть Хелен на руку), документы можно будет скоро приобрести. При условии, что оценка этих бумаг устроит университет – а я в этом уверена, – и если ваша квалификация окажется достаточной… – тут Хелен сделала многозначительную паузу, – возможно, я смогу предоставить вам возможность работать с этими документами и дальше.

Леви ничего не ответил.

– Разумеется, это означает некоторую отсрочку подачи вашей диссертации. Как я понимаю, вы потратили на нее довольно много времени?

Это была явно преднамеренная провокация со стороны Хелен, она ждала ответа Леви, хотя и сама удивлялась своей резкости. Не было никакой причины для подобных вспышек, ведь Леви ничем не мог повредить ей. Он был просто аспирантом, судя по всему, схватившимся за не самую выигрышную тему.

Дарси сообщил ей, что Аарон Леви занимается исследованием возможных связей между участниками шекспировского круга и евреями-беженцами, которым пришлось покинуть елизаветинский Лондон, когда там свирепствовала инквизиция. Как казалось Хелен, эта тема больше подошла бы для факультета английской филологии, нежели для исторического, но Аарон до конца стоял на своем, пока Дарси не сдался. В частности, юный мистер Леви искал доказательства тому, что Шейлок был списан Шекспиром не только лишь с печально известного еврейского врача Лопеса, которому отсекли голову за якобы готовившееся им покушение на королеву Елизавету, но и с других евреев, с коими Шекспир, вероятно, общался на протяжении многих лет. Да, это был довольно смелый и амбициозный выбор темы для диссертации.

А вот возьмись Леви изучать католические корни Шекспира, то, возможно, дело бы у него пошло иначе. Тем более что исследования в данной области с недавних пор получили новый толчок – как только на чердаке дома отца Шекспира был обнаружен религиозный памфлет. Этот документ открыл новые горизонты в шекспироведении, позволив молодым ученым обеспечить себя работой на долгие годы. Шекспир как тайный католик, Шекспир как католический художник, вынужденный скрываться от бдительного ока протестантской монархии, – вот это была бы благодатная почва для исследований.

Что же до взаимоотношений великого английского драматурга и евреев, то здесь, по сути, ловить было нечего. Кроме «Венецианского купца» и одного весьма сомнительного намека в «Отелло», в пьесах совсем не упоминалось о евреях. А помимо пьес, других материалов и не было. Конечно, догадки можно было строить на чем угодно: личность «Темной Леди» или «Прекрасного Друга»… ну, или хотя бы на том, что Бард предпочитал на завтрак. Но без весомых доказательств все попытки связать Шекспира с евреями оставались не более чем теориями, уже подробнейшим образом рассмотренными Шапиро, Кацем и Грином. И если корифеи так ничего существенного и не смогли разглядеть, то каковы же были шансы у американского аспиранта? Как говорил Дарси, молодому человеку, несмотря на все его упорство, приходилось трудно…

Леви ничем не выдал своего отношения к вопросу Хелен, а просто медленно и спокойно кивнул.

– Бумаги, о которых идет речь, – Хелен заговорила быстрее, – находятся в Ричмонде, в доме семнадцатого века постройки, которым сейчас владеет семья Истонов – им дом достался от покойной тетки. Мне удалось выяснить, что дом построен в тысяча шестьсот шестьдесят первом году португальскими евреями. В девяносто восьмом году того же века его перепродали, а потом он переходил из рук в руки в тысяча семьсот четвертом и двадцать третьем годах. Затем в девятнадцатом веке одно крыло снесли и возвели на его месте новое строение, а в тысяча девятьсот десятом дом был приобретен семьей тетки Истонов, которая уже впоследствии позволила ему спокойно разрушаться, не подпуская даже близко местные исторические сообщества.

Да, а лет так десять тому назад я, кажется, преподавала мистеру Истону историю семнадцатого века. Скорее всего, я упомянула тот факт, что написала несколько статей о евреях-марранах и европейской инквизиции. И вот теперь, обнаружив у себя под лестницей собрание документов на иврите, он вспомнил об этом и позвонил мне.

Хелен ощутила, как ее губы складываются в кривую улыбку.

– Я-то сама не помнила этого Истона. Вероятно, он не сильно впечатлил меня тогда как студент. Но зато теперь я по-настоящему впечатлилась.

По коридору прошли двое или трое сотрудников. Шум их шагов все нарастал, а затем стал стихать, хотя в викторианских интерьерах еще долго отдавалось эхо. Хелен положила руку на письменный стол, словно пытаясь что-то запомнить, зафиксировать, но тут бледный свет из окна попал в карие глаза Аарона Леви, отчего его взгляд сделался мягким. Это почти насмешило Хелен: ну да, профессор Уотт, шестьдесят четыре года… Хранитель общих мнений и чужих разочарований. Ее память напоминала старую лестницу, ступени которой износились от чужих, давно уже истлевших ног. Она почувствовала, как некая пульсация прошла сквозь ее уставленное книгами святилище: что-то шевельнулось в памяти, но это же и остановило Хелен. Запах примятой травы, запах пыли… И вдруг в ее животе крутанулся металл страха.

Да, у Дрора были такие же тугие кудри, те же миндалевидные глаза. Но все-таки какие же они разные… На мгновение перед ее взором возникло его лицо: загорелая кожа, подбородок, шевелящиеся губы, с которых слетают безжалостные слова. «Хелен. Это неправда. Вы же знаете, что это не так».

Ей удалось отогнать видение. За ним – гулкая пустота.

Было понятно, что во всем виноваты найденные бумаги. Они сломили ее. Зачем же ждать, что давно умершее вернется снова?

Едва слышно пощелкивал электронагреватель. Перед ней стоял аспирант, которого она видела впервые в жизни, лет на сорок моложе ее. Он смотрел на нее сосредоточенным взглядом, словно слышал все, что она сказала и что не произнесла.

Хелен вдруг вспомнила, что так и не предложила Леви присесть.

– Период Междуцарствия, – проговорила Хелен, хотя Леви ни о чем ее не спрашивал.

Голос ее прозвучал слабее, чем хотелось. Хелен собралась с силами и продолжила:

– Первый документ, который попал мне в руки, датируется тысяча шестьсот пятьдесят седьмым годом.

Леви одобрительно хмыкнул. Пятьдесят седьмой год. Самое начало возвращения евреев в Англию после почти четырех веков изгнания.

– Вопрос о приобретении документов университетом зависит от желания вице-канцлера, воли заведующего научной библиотекой и самих Истонов, – пояснила Хелен. – И именно в Истонах я уверена меньше всего. С одной стороны, найденные у них под лестницей реликвии – прекрасный повод похвастаться перед гостями за бокалом вина, а с другой – вряд ли бы они выставили такие находки в своей галерее. Да, они, конечно, молодцы, но я уже видела такое раньше. Энтузиазм быстро проходит. А потом…

– Так а что там, в этих бумагах? – перебил ее Леви.

– Как я уже сказала, бумаги относятся к периоду…

– Это понятно, – внезапно оживился Леви. – Но что вы конкретно в них прочитали?

– Судя по всему, – произнесла Хелен с расстановкой, чтобы обратить его внимание на то, что он перебил ее, – судя по всему, некий раввин по имени Га-Коэн Мендес, пожилой, приехал в Англию из Амстердама в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году с несколькими сопровождающими и осел в Лондоне. Тот лист, что я успела прочесть, мистер Леви, – копия письма, которое Га-Коэн Мендес отправил Менассии бен-Исраэлю.

Хелен сделала небольшую паузу, чтобы имя адресата дошло до Леви, и с удовольствием заметила, как тот выпрямился от изумления.

– Весьма примечательное письмо, – продолжила она. – Написано незадолго до смерти Менассии. Кроме того, я еще просмотрела молитвенник в кожаном переплете, напечатанный в Амстердаме на португальском диалекте иврита в тысяча шестьсот шестидесятом году. Могу сказать, – добавила она после секундного колебания, – что это довольно интересный материал. Одно это письмо, пусть даже оно окажется единственным разборчивым документом во всем собрании, содержит достаточно личное послание к Менассии, не говоря уже о том, что в нем подтверждаются некоторые факты о восстановлении еврейской общины в Англии, о которых раньше можно было только гадать. Думаю, это весьма существенное открытие.

Брови Леви поползли вверх.

– Но это открытие, – заметила Хелен, – должно сохраняться в тайне до тех пор, пока университет не решит вопрос о приобретении всех бумаг. И я недвусмысленно дала понять ответственным лицам, что это должно быть сделано, и сделано быстро.

На языке Хелен последнее заявление означало, что она лишь сказала о такой возможности Джонатану Мартину и долго потом выслушивала его разглагольствования насчет имеющихся в его распоряжении средств и политическом капитале.

– Если сделка состоится и университет приобретет бумаги, тогда с ними поработает наш отдел консервации, а потом мы сможем подробно ознакомиться с содержанием уже через библиотеку.

– То есть, – произнес Леви, – пока бумаги не пройдут обработку в лаборатории, у нас не будет к ним доступа?

– Напротив. – Хелен сделала глубокий вдох. – Я получила разрешение на предварительный осмотр этих бумаг на месте. У нас есть три дня.

Леви посмотрел на нее с любопытством. Затем его взгляд переместился в сторону камина и остановился на рисунке в рамке, висевшем над каминной полкой. Это был эскиз, выполненный в торопливой, но четкой манере, изображавший гору с плоской вершиной, одиноко возвышающуюся посреди усыпанной камнями пустыни.

Коллеги Хелен никак не реагировали на этот рисунок – для них это была всего-навсего безымянная гора в какой-то неведомой пустыне. Но еврей – американский еврей, который точно был в Израиле в одном из этих туров, посвященных героизму и мученичеству его народа, – уж точно узнал бы Масаду. И подумал бы, что некий британский профессор нееврейского происхождения, укрепивший у себя на стене изображение Масады, страдает романтизированным филосемитизмом или, что еще хуже, – острой сентиментальностью, поэтизирующей страдания евреев.

Когда Леви снова повернулся к Хелен, на его лице появился намек на усмешку. «Да пусть думает себе, что хочет», – сказала Хелен сама себе. Даже если бы она попыталась объяснить ему все, то он все равно не смог бы уразуметь, почему такая женщина, как Хелен, держит этот набросок напротив своего рабочего стола и вынуждена лицезреть его целыми днями. Это жестокое напоминание, чтобы она и не помышляла о том, что могла бы избрать иную жизнь. А также напоминание о единственной вере, которая все еще давала ей видимость утешения, хотя она уже давно перестала верить в возможность утешения, – вере в то, что История, каким бы бездушным божеством она ни была, всегда предлагает нечто, требующее понимания.

И поскольку Историю совершенно не волновало, прочтут ли нерадивые потомки Ее послания, Хелен решила, что сама позаботится об этом. Она скрупулезно собирала каждую деталь, каждую улику; она посвятила всю свою жизнь собиранию свидетельств, поиску забытых мелочей давно ушедших жизней, восстанавливая с бесслезными глазами разбитый жестокой рукой сосуд.

У Хелен все еще оставалось неприятное чувство, будто только что она отдала Аарону Леви что-то глубоко личное и дорогое ей, а он каким-то непостижимым образом догадался, что неожиданно обретенные бумаги заставили ее потерять душевное равновесие. Но Хелен не была такой дурой – во всяком случае, пока, – чтобы ее было так легко сбить с толку внешним сходством… и думать, что это дает право незнакомцу замарать то, что не должно быть замарано.

– Так вы поняли, что мне от вас потребуется? – спросила она. – Мне нужен добросовестный и квалифицированный помощник.

Хелен была готова к следующему, очевидному вопросу: куда она так торопится? Ведь даже аспиранту было известно, что трех дней явно не хватит для полной экспертизы, а в конечном счете на решение университета приобрести эти документы повлияет мнение экспертов «Сотбис», а не их выкладки. Да и вообще, ученый возраста Хелен, которому осталось около года до отправки на пенсию, не должен бы питать иллюзий относительно каких-нибудь изменений в своей карьере, добиваясь доступа к документам, которые еще не были каталогизированы.

Хелен приготовила свои аргументы: значение в данном случае имеют документы, и ничего более. Поэтому она, Хелен Уотт, и попросила эти три дня. Рукописи пролежали нетронутыми триста лет. Они ждали прикосновения человеческих рук. И теперь, когда открытие свершилось, промедление немыслимо.

Немыслимо… Какое прямое, рациональное слово.

Однако здесь крылась иная правда, и Хелен с тревогой была вынуждена это признать: единственной причиной такой срочности являлось ее желание, желание больной женщины не допустить промедления. То зловещее ощущение, возникшее у нее в момент, когда она увидела кипы листов и тома, теснящиеся на полках: будто ее разум – единственное убежище среди надоевшего шума этого мира – превращается в труху.

Но, к ее удивлению, Аарон Леви не стал спорить.

– Я согласен, – произнес он.

Затем, наклонив голову и высокомерно улыбнувшись, добавил:

– Думаю, удастся освободить следующие три дня.

Увидев такую нелепую попытку продемонстрировать собственную важность, Хелен чуть не рассмеялась.

Хелен медленно положила руки на стол. Правая рука сегодня не дрожала. «Враги мои», – прозвучало у нее в голове.

Она встала со стула. Взгляд Леви скользнул по ее трости, которую Хелен схватила с показной живостью. Нет, ее слабое здоровье совсем не беспокоило американца. Встретившись с ним взглядом, Хелен заметила в его глазах намеренное безразличие.

Она пропустила его вперед и потом плотно закрыла дверь кабинета. Леви двинулся по улице, даже не сбавив шага, чтобы подстроиться к ковылянию Хелен.

Они будут работать вместе и найдут то, что им суждено найти. Хелен ему не нравилась. Но он и не жалел ее. Достаточно и этого.

Глава вторая

Лондон

15 ноября 1657 года

09 кислева 5418 года

С Б-жьим благословением!

Ученому Менассии бен-Исраэлю

С сокрушенным сердцем из-за кончины вашего сына пишу я вам. Весть о том, что он отошел к праотцам нашим, достигла меня уже по прибытии в Лондон. Как мне сообщили, я оказался в Лондоне всего на несколько дней позже вашего отплытия из этого многолюдного города, дабы доставить тело вашего сына в Голландию. А также мне рассказали, что вы нынче чувствуете себя нездоровым и что ваша распря с общиной приняла довольно-таки ожесточенный характер.

Уповаю на то, что, когда вы будете сопровождать тело вашего сына к месту вечного упокоения, вы и сами обретете покой, а к нему – и здоровье.

Поскольку не могу переговорить с вами лично, буду говорить с Вами на бумаге при помощи того, кто пишет за меня эти слова. Я не прошу вас чтить мой совет, ибо у вас наверняка найдутся советники получше, чем немощный старец. И все же, мой уважаемый друг, я знаю вас с тех пор, когда вы еще были ребенком и сидели на коленях моего друга – вашего отца. Поэтому молюсь, чтобы вы прислушались к моему мнению по этому вопросу.

Я пишу вам, чтобы облегчить вашу сердечную боль, насколько это могут сделать написанные на бумаге слова.

В Лондоне говорят, что вы считаете вашу миссию здесь проваленной. Но я верю, что за время, проведенное вами в Лондоне, вам удалось посадить крепкий саженец. Эта земля еще станет убежищем для наших преследуемых соплеменников – не в мои дни и, возможно, не в ваши, но, несомненно, в дни тех, кого сейчас матери качают у себя на руках. Ибо как сказал старец: «Юнцом собирал я плоды с деревьев, посаженных моими предками. Так разве не надлежит и мне сажать деревья, плоды которых будут питать моих внуков?»

С надеждой прибыл я теперь в тот самый Лондон, который вы так поносите. Я покинул Амстердам не по принуждению – мне было хорошо в этом городе даже в немощи. Меня поддерживала община и ученики, так что бедность моя не была для меня бременем. И все же я решил принять приглашение племянника и провести оставшиеся дни в Лондоне, в той самой общине, которая не оправдала ваши великие надежды.

А надежды ваши были поистине велики, друг мой! Нет выше труда, чем тот, что вы предприняли, а гарантии, которые вы получили для евреев в этой земле, превосходят все достигнутое ранее. Однако же ни один человек не способен привести Мессию без помощи других, как бы их и наши стоны ни сотрясали землю.

Умоляю же вас оставить ваши горькие сожаления, не дающие покоя вашей душе.

Отец ваш, да будет благословенна память его, наверное, никогда не рассказывал вам, как мы с ним страдали от жестокости испанской инквизиции. Вместе мы пережили и видели такое, о чем я не буду говорить: вашего отца трижды забирали на пытки; меня же дважды, и во второй раз я потерял зрение. Но слух мой остался при мне, и я вместе с вашим отцом каждый день слышал крики сжигаемых на костре. И не думайте, что все их слова были святы.

Не осуждайте же тех, кто внимает зову страха.

Да будут благословенны имена мучеников!

И если мои слова причиняют вам боль, то пусть они режут, как лекарский нож, для помощи болящему. И пусть мои собственные несовершенства, многочисленные, как песчинки, не омрачат моего послания.

Корабль мой, с Б-жьей помощью, спокойно добрался до Лондона, и мой племянник Диего да Коста Мендес подыскал нам небольшой дом на Кричерч-лейн. Я намерен провести здесь остаток дней, чтобы передавать свои знания местным евреям, которые так медленно идут к тому, что вы для них предусмотрели. Они призвали мои скудные знания, потому что оказались не готовы к вашей силе. Так что вы должны знать, что ваше нежнейшее послание надежды действительно проникло в их души.

Нас четверо: я, моя домоправительница и двое сирот, которых я взял из амстердамской семьи Веласкес. Это брат и сестра. У обоих хорошие способности, правда, мальчик довольно ленив в учении и мне трудно развивать их в нем.

Я почти не выхожу из дома, ибо меня не влекут красоты города, недоступные моим глазам, а есть лишь стремление трудиться здесь до того дня, когда общество сможет заслужить столь великого вождя, как вы. Молюсь, чтобы вы сохранили себя до тех времен. Я верю, что страдания души и тела – две стороны одного листа, и скажу прямо, что опасаюсь за ваше здоровье, которое Б-г хоть и охраняет, но требует и от нас попечения о нем.

Друг мой, призываю вас, не поддавайтесь тьме! Я давно понял, что отсутствие надежды является смертельным недугом. А когда речь заходит о вас, то это уже не просто недуг одной драгоценной души, но зараза, которая способна всех погрузить во тьму. Вспомните о том, что свет, несомый вами, хоть и мерцает, но все же освещает путь нашему народу. Несите его! Ибо в этом мире иного выбора у нас нет.

Если бы я только мог наделить вас терпением слепца.

Да утешит вас Б-г со скорбящими Сиона и Иерусалима!

Р. Моше Га-Коэн Мендес