Текст книги "Вес чернил"

– Вот письма. Ведомости. Еще одна проповедь. Заказы на книги. Так что, если я правильно понимаю, Алеф продолжала записывать за раввином как минимум еще полгода после того письма из Амстердама. А вот теперь взгляните сюда.

Хелен указала на лист, исписанный крупным незнакомым почерком.

Аарон увидел перед собой письмо от некоего амстердамского ученого, о котором он никогда не слыхал, датированное только пятым числом месяца шват 5424 года. Письмо было написано на иврите довольно-таки сложным ученым языком. Аарон пробежал его глазами, не разобрав и половины. Темой письма был спор о природе времени в Торе. Из письма следовало, что некая третья сторона в споре утверждает, что Тора в части хронологии описываемых событий противоречит сама себе, и корреспондент решил обсудить эту тему с адресатом, что сулило довольно-таки длительную дискуссию по вопросу о толковании понятия «тысяча лет».

Хелен нетерпеливо двинула рукой.

– Я быстрее не могу читать, – буркнул Аарон.

– Да перейдите же сразу к четвертому абзацу!

Аарон начал читать указанный абзац в самом конце страницы. «Так как Б-г не связан законами природы, а является их творцом, то и может изменять их по собственному желанию. Из этого следует, что движение Солнца или смена времен года лежит за пределами человеческого понимания…»

Аарон задумался над следующими строками, где говорилось о понимании и мудрости.

– Взгляните на поля! – сказала Хелен.

На полях тем же изящным почерком, с которым Аарон был знаком уже три дня, было помечено: «Deus sive Natura»[14]14
  «Бог или Природа» (лат.).


[Закрыть].

Аарон воззрился на страницу. Грубый почерк амстердамского раввина, маленькие наклонные буквы на полях. Фраза, написанная на латыни, принадлежала Спинозе – это было одно из его крылатых изречений. Аарон слышал ее на лекции по философии на последнем курсе колледжа. Это высказывание заключало в себе радикальное представление Спинозы о том, что Бог и Природа могут являться одной и той же сущностью. И эта мысль являлась для Спинозы отправной точкой в его рассуждениях о протяженности, детерминизме и о многом другом.

– Ничего не понимаю, – произнес Аарон.

Хелен молча ждала.

– Да как, черт возьми, еврей семнадцатого века, не говоря уже о женщине – если Алеф действительно был женщиной, – мог ссылаться на Спинозу? Его сочинения были запрещены. Тем более надпись сделана на латыни, а зачем, скажите мне на милость, еврейской женщине изучать латынь? Я уж не говорю о том, зачем ей вообще заниматься философией.

И тем не менее невозможно было отрицать, что сделанное на полях примечание Алефа относилось именно к той части текста, в которой говорилось о Боге как об отдельной от Природы сущности, как о ее противоположности.

Аарон задумался.

– Какого года письмо? – спросил он. – Тысяча шестьсот шестидесятого? На тот момент Спиноза еще не опубликовал самых главных своих сочинений, не правда ли? И кто тогда мог знать о его теориях?

– Португальская община в Амстердаме, которая его и отлучила, – лаконично ответила Хелен.

– Вы полагаете, что Га-Коэн Мендес и его писец были знакомы со Спинозой? – вскинул голову Аарон.

– Община была невелика.

Во входную дверь резко постучали, и этот стук отозвался эхом в прихожей.

Ни Хелен, ни Аарон не пошевелились. Хелен придвинула к себе несколько листов и принялась их изучать.

Дверной молоток ударил снова, затем еще раз. Сверху послышался шорох, потом раздались шаги Бриджет.

– Иду! – крикнула она.

Теперь на ней вместо халата были брюки, голубая накидка и туфли на каблуках. Пройдя мимо Аарона, она даже не взглянула на него.

Хелен по-прежнему сидела уткнувшись в бумаги. Аарон услышал мужской голос, а затем кокетливое воркование Бриджет:

– Вы рано приехали. Ученые, понимаете ли, такой нетерпеливый народ!

Что это было – флирт с незнакомцем или так она пыталась поддеть Аарона? Но он был слишком поглощен своими мыслями насчет прочитанного, чтобы отнестись к этому моменту всерьез. Однако ответ Аарону дала появившаяся в холле дородная фигура оценщика. Это был мужчина средних лет, невысокого роста, прижимавший к себе два портфеля. Кроме портфелей у него была еще стопка пластиковых конвертов для бумаг, которые так и норовили выскользнуть из-под левого локтя. Мужчина остановился посреди комнаты, чтобы их поправить, но едва лишь он сделал следующий шаг, как конверты снова показали свой непокорный нрав. В другой ситуации это выглядело бы смешным, подумалось Аарону. В вошедшем буквально все выдавало натуру книжного любителя, буквоеда. Выглядел он совершенно безобидным и даже по-домашнему уютным. Аарон сразу же возненавидел его. Все их представления об уже изученных документах разлетелись в прах из-за трех латинских слов на полях. Алеф мог быть женщиной, а мог и не быть, мог переписывать чужие мысли, которые понимал или не понимал, мог разделять или не разделять идеи Спинозы. Аарон понимал, что эта тайна должна быть их с Хелен достоянием, равно как и честь ее разгадки, но теперь и это стало невозможным, так как документы подлежали изъятию. А если оценщик заметит упоминание о Спинозе, то не исключено, что драгоценные бумаги перехватит какое-нибудь другое учреждение или они осядут в частной коллекции, владелец которой попросту ограничит доступ к ним – если, конечно, такое позволено английским законодательством.

Бриджет провела оценщика за лестницу. Не говоря ни слова, Аарон и Хелен встали со своих мест и двинулись следом. Они поспели как раз в тот момент, когда представитель дома «Сотбис» заглядывал за снятую панель.

Наступило долгое молчание.

– Святые угодники! – наконец произнес оценщик.

Аарон проследил за его взглядом – оценщик сначала оглядел верхнюю, лишь частично освобожденную полку, а затем нижнюю, все еще забитую рукописями. Наконец оценщик с кряхтением выпрямился, не отрывая при этом взгляда от полок. На лице его заиграла мягкая улыбка, от которой у Аарона немедленно заболело в животе.

– Добрый день!

Услышав позади себя голос Хелен, Аарон едва не подпрыгнул от неожиданности. Оценщик повернулся, не успев погасить улыбки:

– О, я надеюсь, вы тот самый историк, о котором мне рассказывала миссис Истон?

– Да, – ответила Хелен. – Рада познакомиться.

Она обратила свой взор на Бриджет, которая поджала губы, как бы говоря: «Ну вот ваша миссия и закончилась».

Но на самом деле в напряженном выражении лица хозяйки дома показалось нечто, что немало удивило Аарона. Что-то в поведении или словах Хелен задело Бриджет, чего раньше Аарон не замечал. Но как бы там ни было, он решил не придавать этому большого значения.

Он думал, что Хелен будет настаивать на продлении срока исследования документов – хоть на час, на полчаса, чего тоже было бы достаточно.

– Ну что ж, – сказала Хелен, обращаясь к Бриджет. – Благодарим вас за терпение. Мы уходим.

Хелен направилась обратно в библиотеку. Аарон дошел с ней до дверного проема и остановился в замешательстве. Хелен собирала вещи медленно, спокойно, с расстановкой. Да и с чего ей волноваться, что бумаги перейдут в чужие руки? Все равно, пока этот вопрос будет окончательно решен, пройдет несколько недель, а то и месяцев.

Аарон оглянулся. Бриджет, стоя на лестнице, рассказывала о планах на ремонт дома, а сам оценщик безуспешно пытался совладать со своими конвертами и папками. Рядом с ним лежала стопка бумаг, прошедших сквозь века, чтобы оказаться здесь, в этом доме. Листы казались совсем хрупкими и таинственными, словно новорожденные младенцы. Аарону Леви, недостойному, посчастливилось хоть несколько мгновений подержать их в руках, и теперь все, что он хотел, – снова осязать эти бумаги своими пальцами.

– Мистер Леви?

Хелен уже стояла с собранной сумкой, перекинув через руку пальто.

«Как командовать подчиненными, – подумал Аарон, – так она мастер. А вот как отстаивать научные интересы, когда нужно, так это, видите ли, нет».

В наступившей тишине оценщик ссыпал на стул прозрачные конверты, а затем с трудом опустился на колени, чтобы снять с полки первый документ. И тут Бриджет весело улыбнулась Аарону.

Он встретил ее улыбку равнодушным взглядом и направился в библиотеку. Там Аарон сложил свои заметки, отключил ноутбук и вскоре присоединился к Хелен, ждавшей его у выхода. Дверь за ними захлопнулась – не иначе как Бриджет, предположил Аарон.

Он поравнялся с Хелен на дорожке, что вела от дома. Несмотря на холод, та все еще держала пальто на согнутой руке.

– Значит, вы хотите уйти просто так? А потом ждать и надеяться, что, может быть, нам предоставят возможность еще раз поработать над этими бумагами?

Снег перестал. Земля покрылась тонким белым налетом, а голые ветви деревьев щелкали друг о друга на ледяном ветру.

– Нет. Но я не хотела долго спорить и привлекать внимание к тому, что мы с вами нашли на полях. Оценщик может этого не заметить. Не каждый специалист, пусть он даже от «Сотбис», сможет найти связь между фразой Спинозы и тремя случайными латинскими словами.

Хелен плотнее застегнула воротник и обернулась назад.

– А нам с вами удалось.

«Запоздалый комплимент», – подумал Аарон.

– Но, мэм, если эксперт от «Сотбис» обнаружит эту пометку, – возразил он, – и решит, что кто-то в лондонской еврейской общине мог обсуждать идеи Спинозы до того, как тот опубликовал их, мы вряд ли снова получим свободный доступ к ним. А их цена вообще станет запредельной. Джонатан Мартин, конечно, попробует уломать вице-канцлера, но и у него не бесконечные возможности.

Уже смеркалось, и в сумерках каменные стены дома приобрели голубоватый оттенок. Там, в библиотеке, оценщик вот-вот приступит к работе. И мысль о том, что эти драгоценные бумаги скоро увезут отсюда, что чудом обретенный тайник останется пустым, наполнила душу Аарона иррациональной тоской.

Он с удивлением заметил, что Хелен смотрит на него едва ли не с сочувствием.

– Да что там, – сказал Аарон, несколько сбитый с толку ее взглядом. Он старался держаться бодро, хотя сил на это почти не было. – По крайней мере, у нас есть преимущество перед другими исследователями, которые этих бумаг и в глаза не видели.

Он думал, что Хелен тут же разразится проповедью о пользе совместных научных исследований, что вернуло бы ему привычное состояние духа, но Хелен лишь мрачно улыбнулась, как бы показывая, что оценила его соревновательный порыв.

Крышу и стены большого, выветренного строения уже поглощала вечерняя тьма. Аарон застегнул куртку и уставился себе под ноги. Когда-то, более трехсот лет тому назад, по такой же заснеженной земле ходили обитатели этого дома. Он ощутил смутное желание увидеть воочию этих людей, пообщаться с ними, как будто это могло согреть его душу и изменить ее неведомым ему самому способом.

– А, все это чепуха, – сказал он, сам не понимая, что имеет в виду: письмо Марисы, довольную улыбочку эксперта или утраченные рукописи. Или свою собственную нежданную скорбь.

Хелен двинулась по тропинке к калитке, и ее трость оставляла на снегу маленькие круглые следы. Аарон пошел следом, стараясь подладиться под ее шаг.

– Зачем, – вопросил он, чувствуя, как голос его начинает крепнуть, – кому-то в еврейской общине изучать труды Спинозы, не говоря уже о том, чтобы записывать его слова? Все контакты со Спинозой и изучение его работ были запрещены. И, как я понимаю, запрет выражался в самых жестких выражениях, на которые только были способны раввины.

Хелен внезапно остановилась, опершись на трость. Аарон подумал было, что она решила перевести дух, но тут увидел ее глаза. Их васильковый цвет стал необычно ярким, а лицо словно ожило под лучами заходящего солнца. Теперь она совсем не походила на бледную ведьму, мучившую Аарона последние три дня. Ее глаза смотрели внимательно, и их выражение сочетало скорбь и дерзновение.

Аарону было чуждо умение промолчать, когда надо. Но в тот момент на него снизошло озарение, и он был благодарен, что удержал язык за зубами.

– Не стоит недооценивать силу и страсть одинокого ума, – твердо произнесла Хелен.

Затем она взмахнула тростью и пошла по дорожке впереди Аарона.

Часть вторая

Глава десятая

2 октября 1659 года

15 тишрея 5420 года

 
Любовь – недуг.
Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
 

Уильям Шекспир. Сонет 147[15]15
  Пер. С. Маршака.


[Закрыть]

Она приложила руки к неровной поверхности оконного стекла.

Внизу тек поток искривленных игрой света прохожих. Но никто не поднимал головы, чтобы увидеть бледное небо или заглянуть к ней в окно.

Откуда эта тоска?

Она отошла от окна. Потерла руки, чтобы согреться. По всему Лондону распространялись слухи о падении сына лорда-протектора. Лавочники говорили о грядущих переменах. После отречения младшего Кромвеля уже шли разговоры о скором открытии театров и разрешении азартных игр. Жизнь понемногу возрождается, бросая вызов болезненной скованности пуритан. Возможно, скоро отменят и пуританское платье, и снова на улицах запестрят яркие ткани и ленты. А быть может, на престол вновь взойдет король. Впрочем, что с того? Какое ей дело до Лондона и перемен?

Видимые сквозь толстое стекло, фигуры на улице причудливо изгибались, вытягивались, а затем, казалось, взлетали, изогнувшись в воздухе, словно духи или ангелы, стремящиеся по своим делам в недоступные ей миры.

В ее жизни остался лишь огонь, мерцавший в тихой и уютной библиотеке раввина.

Она спустилась по лестнице.

Голос раввина то возвышался, то затихал. Спустя мгновение ребе подтягивали два неуверенных голоса его учеников. «Моисей обрел Тору на Синайской горе».

Сколько же раз она слышала, как эти слова, уступая терпеливым настояниям ребе, повторяет Исаак? А как бы он смеялся, увидев то, что открылось сейчас ее взору! Двое молодых людей – братья Га-Леви, с уже пробивающимися бородами, – декламировали слова, которые вообще-то изучали сопливые мальчишки, только прошедшие свою первую стрижку[16]16
  В иудейской религиозной традиции – обряд первой стрижки мальчиков, достигших возраста трех лет (т. н. опшерниш).


[Закрыть].

На долю секунды ее память воскресила мальчишеский распевный звук голоса Исаака. Она так крепко сжала перила лестницы, что побелели пальцы.

Ей хотелось сжать весь мир до размера булавочной головки.

Оттолкнувшись от перил, словно от причала, она прошла в пока еще достаточно освещенную комнату, села за стол и принялась переписывать письмо, которое еще утром ей надиктовал ребе. Работая, она совсем не обращала внимания на любопытные взгляды братьев Га-Леви. Тем временем раввин изрек следующую фразу, которую заставил их повторить. Один из братьев что-то пробубнил вслед за учителем, второй же молчал.

Раввин остановился, ожидая, пока второй ученик не повторит сказанное.

– А я не расслышал, что вы сказали, – реагировал старший брат, даже не стараясь скрыть своего равнодушия.

Неужели он думал, что слепота раввина скроет от него подобную грубость?

Однако Га-Коэн Мендес просто еще раз прочитал строку, и старший брат монотонно отчеканил требуемое. К нему тотчас же присоединился голос младшего, как бы извиняясь за невнимательность брата.

Эти темноволосые юноши были сыновьями купца Бенджамина Га-Леви. Если верить Ривке, их отправили на учебу к раввину лишь потому, что купцу уж очень хотелось польстить богатому племяннику раввина Диего да Коста Мендесу, вместе с которым он много вложил в торговлю в Новом Свете. Эстер ненадолго отвлеклась от своего занятия, чтобы получше рассмотреть братьев. Младший был худощав, бледен лицом и имел внешность крайне нервного человека. Сначала он мельком взглянул на учителя, затем его взгляд метнулся к старшему брату и в заключение остановился на Эстер. Но, едва встретившись с ней глазами, младший тотчас же перевел взор на старшего брата, как бы прося совета, что делать дальше.

За старшим Эстер могла наблюдать совершенно свободно – он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Ему явно было скучно. Ребе тем временем продолжал чтение.

В следующий раз, когда Эстер оторвалась от работы, она увидела, что старший брат подался вперед и смотрит прямо на нее. Его карие с зеленым оттенком глаза светились пронзительно и непреклонно. Они напоминали подернутую патиной латунь. Он выглядел выше и плотнее младшего брата, а его нижняя челюсть говорила о том, что он привык к незамедлительному исполнению своих желаний.

– Кофе! – приказал старший брат, и его голос перекрыл бормотание раввина.

Эстер рванулась было со своего кресла. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что приказание адресовано не ей, а Ривке.

Затем наступила тишина, прерываемая лишь треском поленьев в камине. Юноша слегка улыбнулся Эстер. «Вот мы смотрим друг на друга, – казалось, говорила эта улыбка, – а слепой раввин и не знает». Впрочем, что из того, что он улыбался? Так, только лишь скрасить скуку, потому что старший Га-Леви явно не считал Эстер себе ровней.

И тем не менее Эстер невольно выпрямила спину. Негодование в ее душе смешалось с любопытством.

Раввин тем временем продолжал.

– Мудрецы дали три совета, – вещал он. – Первый: будьте умеренны в суждениях. Второй: возьмите себе много учеников. И третий: возведите ограду вокруг Торы.

Старший Га-Леви все еще лениво смотрел на нее. Он растянулся в кресле, словно утомленный его теснотой, и вздернул подбородок.

Младший неуверенно перевел свой взгляд на Эстер.

Младшего звали Альваро. Старшего – Мануэль. Она ответила ему ледяным взглядом. Мануэля, видимо, позабавила ее непокорность, и он чуть приподнял брови. Так они и играли друг с другом в гляделки, совершенно позабыв о младшем брате.

– Возведи ограду вокруг Торы, – повторила она, не опуская глаз. – Смысл изречения: установи требования, выходящие за рамки Божьих законов. Это показывает рвение мудрецов следовать слову Бога и их желание, чтобы даже тот, кто оступился, выполняя эти дополнительные требования, не рисковал нарушить Божественную волю.

Раввин повернулся в ее сторону и мягко произнес:

– Эстер, я уверен, что Альваро и Мануэль способны истолковать этот отрывок и без твоей помощи.

Она покраснела, но не стала принимать упрек близко к сердцу. Однако от взгляда Мануэля внутри нее пробудилось смутное ощущение голода. Но, по крайней мере, она хотя бы дала понять Мануэлю, что думает о его грубом поведении. Ребе не стоило закрывать глаза на выкрутасы своих учеников, и в этом с ней соглашалась Ривка. В тот же момент, будто вызванная этой мыслью, а не криком Мануэля, та появилась в комнате. Сначала она поухаживала за раввином и только потом поставила по чашечке перед братьями. Эстер знала, с какой болью дается Ривке необходимость поить кофе учеников ребе. Драгоценные зерна, по ее мнению, предназначались только для хозяина в качестве лекарства. И хотя племянник раввина выплачивал им неплохое содержание, каждое месячное поступление воспринималось Ривкой как последнее. Каждую монету она проверяла лично и пересчитывала деньги с таким подозрением, что посыльный бормотал что-то насчет ведьмы-еврейки. Но даже сварливая Ривка понимала, что связи и деньги семьи Га-Леви следует уважать, поэтому подавала кофе по первому требованию.

И только потом, выгребая из котелка кофейную гущу, Ривка давала волю языку: «Святой! Блаженный!» Когда она замешивала тесто для хлеба, ее покатые плечи ходили из стороны в сторону в такт движению рук, и служанка нарушала тягостное молчание, обращаясь к Эстер:

– Они променяли свою веру на золото!

Говоря по правде, Эстер всегда казалось, что Ривка осуждала любого португальского еврея, которому удалось избежать смерти, будь то через искреннее обращение, либо просто притворившимся католиком уже здесь, в Лондоне. Только те, кто был убит или чудом выжил – как, например, раввин, – пользовались у Ривки подлинным уважением. Изгибая свою толстую спину, тряся выбившимися из-под платка жидкими прядями, Ривка месила тесто с уверенность человека, который знает, что смерть приходит в виде летящих на тебя конских копыт и дубин, а не с предложением выбора. По ее мнению, инквизиция сделала всем сефардам подарок, в котором другим, в том числе и евреям-тудеско, было отказано, подарив возможность выбрать смерть, вместо того чтобы та пришла без предупреждения. Для Ривки и ее польских родственников смерть означала сметающий все на своем пути погром, а отнюдь не священника, предлагающего отречься от иудаизма и таким образом сохранить себе жизнь. Как-то раз, отжимая мокрое белье на чердаке, она сказала:

– В моей деревне все погибли, даже не успев помолиться. Да, так все и было: пришли мужики с дубинами, и деревни не стало.

Эстер ждала продолжения, но Ривка молчала, склонившись над чаном для стирки. Внезапно в воду брызнули тяжелые, похожие на дождевые, капли.

Однако если Мануэль Га-Леви и знал, что Ривка считает его блаженным, то относился к этому равнодушно. И теперь, поднеся чашку к губам, он разом выпил все и скомандовал:

– Еще!

Ривка приняла от него посуду.

Раздался стук в дверь.

Не выпуская из руки чашку, Ривка отворила дверь. Выражение ее лица мгновенно изменилось, словно задули свечу.

– И что же?

Высокий приятный голос напоминал закрученную спиралью ленту. К тому же голос был хорошо знаком, но Эстер все равно удивилась, услышав его на пороге дома раввина.

– Вы разве не получили наше письмо о том, что мы зайдем к вам?

Эстер уже давно перестала поражаться способности Ривки становиться непроницаемой перед лицом амстердамских богачей, никак не реагируя ни лицом, ни телом на их претензии. И теперь с совершенно бесстрастным видом она шире распахнула дверь, впустив в дом дочь племянника раввина Марию да Коста Мендес. Сзади показалась ее мать, Кэтрин да Коста Мендес, распекавшая свою дочь слабым голосом:

– Мэри, ты что же, не придумала ничего лучше, как вручить наше письмо тудеско?

Мэри что-то промямлила в ответ, но голос ее матери продолжал гудеть, прерываемый длинными паузами:

– В следующий раз, Мэри… попроси посыльного… вручить письмо… тому, кто умеет читать!

Эстер на мгновение увидела, как исказилось лицо Ривки, словно от попадания стрелы, но едва женщины переступили порог, оно снова сделалось невозмутимым.

Мать и дочь вошли в комнату. Их элегантные юбки из темной ткани покачивались наподобие колоколов в такт их шагам. Платье Мэри было зашнуровано очень туго, являя взору пышную грудь и белые плечи. Пухлое лицо обрамляли шикарные локоны. Она с жадным любопытством обвела взглядом комнату. Тем временем Кэтрин да Коста передала Ривке лисью горжетку. Еще при входе она сбросила на руки служанке свой плащ и оказалась в тяжелой юбке с фижмами, щедро расшитой серебряной нитью. В памяти Эстер неожиданно воскрес Исаак, который называл таких модниц «tapecaria andadoria» – «ходячий гобелен». Однако тяжелое дыхание Кэтрин, которое было слышно через всю комнату, заставило Эстер усомниться, что ее здоровья хватит надолго, чтобы выдержать вес такого наряда в лондонском климате.

– Кофе, – не сказала, а выдохнула Кэтрин в сторону Ривки.

Та исчезла на кухне.

В суровом молчании Кэтрин оглядела жилище раввина. За исключением глубокого кивка в синагоге или на улице, она никак не проявляла свой интерес к жизни родственника мужа. Даже в небольшой общине португальских евреев семья да Коста Мендес держалась обособленно. Кэтрин, наверное, была единственной из синагогальных матрон, кто совсем не интересовался сплетнями – Эстер не раз замечала, как она неодобрительным взглядом буквально выдергивала Мэри из шепчущейся толпы. Кроме того, семейство да Коста Мендес никогда не приходило в синагогу пешком, хотя этим не гнушались даже самые богатые евреи. Прихожане уже привыкли к появлению этой троицы, вылезающей из роскошной кареты – и даже в шаббат! Первым появлялся дородный, но энергичный Диего, обутый в башмаки на деревянной подошве, украшенный седой шевелюрой; затем неспешно появлялась Кэтрин, на вид гораздо старше своего мужа, словно годы бежали для нее быстрее. И наконец, коснувшись брусчатки сначала носком туфли, а потом пяткой, уверенная в том, что на нее смотрят, небрежно опираясь белоснежной рукой о борт кареты, выходила единственная дочь Кэтрин, которой удалось пережить всех своих братьев и сестер.

Послышался голос раввина (разглядывая гостей, Эстер даже забыла о его присутствии):

– Кого я имею честь приветствовать в моем доме?

Кэтрин да Коста Мендес царственно повернула голову и посмотрела на ребе. Видимо, она не привыкла объясняться сама, потому что кивком подозвала к себе Мануэля.

Братья встали одновременно – Альваро нервно улыбаясь, а Мануэль неторопливо, хотя и с уважением.

– Кэтрин да Коста Мендес, – объявил Мануэль низким торжественным голосом. – И ее прекрасная дочь Мэри.

В последних словах юноши послышалось что-то похожее на насмешку. Эстер заметила, что лицо Мэри покрылось румянцем.

– Приветствую вас, дядюшка, – по-португальски произнесла матрона.

Раввин встал со своего кресла. Прошло довольно долгое время, прежде чем Кэтрин догадалась, что именно от нее требуется, шагнула вперед и милостиво вложила свою руку в перчатке в его ладонь для поцелуя.

– Добро пожаловать в дом, который ваша семья любезно предоставила нам, – произнес раввин, усаживаясь обратно.

Кэтрин раскрыла было рот, чтобы ответить, но первой заговорила ее дочь, обращаясь к Эстер.

– А мы приехали, чтобы повидать вас! – сказала она так, словно это было бог весть какой радостью.

До сих пор к Эстер никто не приходил, и она не могла даже представить, что от нее могло понадобиться Мэри.

– Но я еще не закончила, – произнесла она, указав на перо и бумагу. – Я переписываю для ребе…

Однако раввин движением головы показал, что Эстер не удастся избежать разговора.

Она встала со своего места, оправила юбку и последовала за женщинами в маленькую боковую комнатку, где Ривка уже поставила на столик две чашки кофе – причем, как обратила внимание Эстер, недостаточно горячего. В комнате не было печки, отчего чувствовались холод и некоторая затхлость. К тому же Ривка обычно держала дверь сюда закрытой, чтобы не уходило тепло из комнаты раввина. Кэтрин заняла стул побольше, что стоял у окна. Мэри плюхнулась на сиденье поменьше, и ее юбка заняла почти все пространство вокруг, оставив лишь чуть-чуть свободного места.

– Присаживайся, – пригласила Мэри.

Эстер опустилась на банкетку. Мэри торжествующе посмотрела на мать, как будто покладистость Эстер явилось весомым аргументом в каком-то их споре, о котором сама Эстер не имела никакого понятия. Затем, придвинувшись поближе, так что складки ее платья совсем закрыли жалкий муслин юбки Эстер, Мэри заглянула ей в лицо. Эстер невольно подалась назад, пока ее туфля не уперлась в деревянную ножку банкетки.

– Как вам кофе? – раздался равнодушный голос Ривки, которая стояла у порога, заложив руки за спину.

В ее интонации не слышалось вопроса, и женщины ничего ей не ответили.

– Сколько тебе лет? – внезапно спросила Мэри.

– Двадцать один, – ответила, немного замявшись, Эстер.

– Всего-то? – недоверчиво протянула Мэри.

Кэтрин бросила взгляд на дочь:

– Я же говорила тебе.

Губы Мэри надулись – она думала, что Эстер гораздо старше.

– Но волосы!

Эстер непроизвольно потянулась рукой к голове, и Мэри рассмеялась:

– Да ты только взгляни на ее волосы, мама! Она ж наполовину седая, будто ей под шестьдесят! Только брови черные. Да ей бы напялить парик, и она вполне сошла бы за джентльмена-роялиста.

Она дернула Эстер за выбившуюся прядь.

– Или, может, это у тебя парик, а, вздорная ты девица?

Лицо Мэри сияло от ощущения собственной дерзости. Она взяла Эстер под руку, словно та была ей приемной дочерью.

– Ну что ж, – сказала Мэри. – Цвет волос можно и восстановить. Так что скоро ты снова станешь черненькой; а то и выбрать любой другой цвет.

Кэтрин, глядя на дочь, нахмурилась, а затем обратилась к Эстер:

– Скажи, а как ты проводишь свободное время? Как развлекаешься?

Наступила тишина.

– Как я развлекаюсь? – переспросила Эстер.

Кэтрин нетерпеливо взмахнула рукой.

– Да никак.

– Так, понятно, – приподняла брови Кэтрин.

– Я не совсем понимаю сути нашего разговора, – сказала Эстер, осторожно высвобождая руку из хватки Мэри.

– Что ж, я объясню, – Кэтрин, выпрямилась и, преодолев одышку, продолжила: – Лондон жаждет безумия и сумасбродств. И я не считаю это чем-то плохим. Город был отравлен моралью, и теперь люди хотят избавиться от пуританских обычаев. А наша Мэри очень увлекающаяся.

Некоторое время Кэтрин смотрела в стену, словно перед нею было окно. Но, как поняла Эстер, этот ступор был лишь способом восстановить дыхание после произнесенной тирады. Даже сквозь толстый слой пудры на лице Кэтрин проступали следы тяжкого напряжения. Эстер захотелось встать, расшнуровать туго затянутый корсет и погладить Кэтрин по широкой спине. Что-то сжалось у нее в груди. Она и не подозревала, что у нее все еще осталось это чувство – желание заботиться о матери.

– Мэри очень любит, – снова заговорила Кэтрин, – быть впереди каждого нового веяния. Но ведь любая молодая женщина, которая намеревается выйти замуж, должна появляться в обществе. В разумных, конечно, пределах.

Эстер заметила, что лицо Кэтрин выражало не нежность, а скорее усталость и страх, которые, казалось, давно победили все материнские чувства.

– Так вот, – продолжала Кэтрин, – моей дочери нужна компаньонка. Как ты, возможно, заметила, я не расположена сопровождать Мэри в ее разъездах по Лондону.

Кэтрин пристально посмотрела на Эстер и отвернулась.

– Мне трудно дышать. Деревенский воздух пошел бы мне на пользу, но у мужа много дел в Лондоне…

В наступившей тишине слышалось тихое дыхание Мэри. Эстер прикрыла глаза, чтобы лучше слышать этот звук. Он напоминал ей дыхание брата, и в ее голову закралась нелепая мысль – а что, если у нее теперь будет сестра?

– Я не смогу быть компаньонкой Мэри, – быстро произнесла она, чтобы отогнать от себя глупую надежду. – Ребе требует, чтобы я работала на него.

– Ребе, – заметила Кэтрин, – отпустит тебя, если мы потребуем. Я думаю, что он понимает, что должен отблагодарить нас хотя бы так, – сухо добавила она, красноречиво обведя рукой комнату.

Мэри снова посмотрела на Эстер:

– Ей нужно научиться одеваться в английской манере.

– Мы позорим их, – вдруг бухнула Ривка со своего места у стены.

Эти слова адресовались Эстер, и яростный взгляд маленьких карих глаз служанки сразу же вывел девушку из состояния задумчивости.

Кэтрин слегка приподняла брови и заговорила, обращаясь к Эстер, будто игнорировать грубость служанки было правилом хорошего тона.

– Дело тут не в тщеславии, – спокойно сказала она. – Хотя тебе могло показаться и так. Ты все еще иностранка и не привыкла к лондонским обычаям. Мы… – она медленно повела рукой, – мы одеваемся и говорим как англичанки. А вы приплываете сюда из Амстердама, обустраиваетесь в доме, который предоставил мой муж, и продолжаете одеваться так, что вам впору вешать на спину табличку с надписью «еврейка». Я считаю, что это ваше дело, хотя другие со мной не согласны. Но если ты будешь сопровождать мою дочь, то мне не безразлично, как ты выглядишь.